слушались, ратники ворчали. Чуть не пополошились: <Татары!> Татары
оказались свои, от Ногая-царя посланные в помочь Дмитрию. Они шли мимо, и
Федор с завистью смотрел на ровный ход мелких и словно двужильных степных
коней. Татары оглядывали сгрудившихся, потерявших строй переяславских
ратников, выкрикивали что-то по-татарски. Один прокричал по-русски,
коверкая слова, дразня белым оскалом зубов:
- Варон лави!
Федор густо сбрусвянел, зло стал распихивать своих людей по местам.
Еще раз столкнулись с татарами, когда те хотели зорить деревню. Окинф
ругался с воеводой татарского отряда. Издали показались кони под шелковыми
попонами, посверкивающее дорогое оружие. Сам князь Митрий подскакал. Долго
о чем-то толковали с татарами. Потом татарский отряд с гомоном двинулся
дальше, уходя за холмы.
В эту ночь не спали и не расседлывали коней. Где-то справа, далеко,
шел бой, но их не двигали. Подскакал боярин:
- Что за полк? Переяславцы? Почто стоите?
- Не велено!
Боярин пожал плечами, ускакал.
Перед утром их подняли в седла и повели. Люди уже третий день не ели
горячего, все были злы и на пределе. Когда показалась татарская рать, полк
развернулся лавою. Скакали по стерне, чуть прикрытой снегом, все быстрей и
быстрей. Кони уже шли наметом. Сжав зубы, Федор твердил про себя:
доскакать, доскакать, доскакать! Посвистывали одинокие стрелы татарских
богатуров. Кто-то - не то сражен стрелой, не то споткнулся конь - полетел
с седла. Федор усмотрел краем глаза, не поворачиваясь. Татары, подпустив
русичей поближе, встретили полк ливнем стрел. Строй смешался, иные
закружились на месте, лава остановилась, готовая отхлынуть. Федор, зверея,
вырвал клинок, заплясавшего коня - в кровь стременами, конь, с храпом,
вылетел вперед. За ним, нарастая, ширилось: <А-ааа!> Татары поворачивали
коней, не приняв боя, уходили, пуская с оборота меткие стрелы в неровную
череду скачущих русских дружинников. С холма открылось, как вдали на
уходивших боковым ударом налетели Ногаевы, свои, татары. Окинф, с
вытаращенными глазами, рот кругло открыт, крича что-то, с шестопером в
руке скакал к ним по полю и, махая шестопером, указывал в сторону.
Подскакивали отставшие. Кони заполошно поводили боками. Снова тронулись.
Окинф, почти не поворотясь, мчался впереди. Проскакав кустарник, узрели
вспятившийся полк Андрея Городецкого. И опять клинки, как зыбкие колосья,
покачивались, сверкая, над головами скачущих ратников, и опять не дошло до
прямой сечи. Андреевы начинали поворачивать, строй распадался на глазах,
кое-где сшибались, но уже уходили, а из-за холмов выкатывалась новая рать.
Дмитриев стяг выплыл и стал на вершине холма. Федор понесся вперед. Справа
и слева скакали, рассыпаясь по полю. Он нагонял, подскакивая, ратника в
бумажном кояре, из простых. Тот оглянулся на Федора потерянными,
побелевшими от ярости и страха глазами. И Федор, сплеча, вкось, рубанул.
Тот охнул, скривясь, и начал заваливаться, а Федор уже проскакал и, не
оглядываясь, гнал дальше, боясь обернуться, увидеть глаза этого
зарубленного им русского ратника. Впереди, в кучке дерущихся, мелькали
клинки, кони плясали, крик, перекатываясь по полю, густел, ржали кони, там
и тут звенело железо. В толпе посверкивал шелом знатного боярина. Когда
Федор подскакал, под боярином грянулся конь, а второй боярин, молодой,
отступал, отбиваясь. Конь мотал головой, хромал. Федор пробился вперед,
клинки скрестились, и он увидел близко гневные, с сумасшедшинкой, глаза и
почуял нешуточную силу удара, и вновь, и вновь... Но боярин в чем-то
оплошал. Вспятя коня, запнулся, конь повалился, сронив седока, и Федор,
спрыгнув с седла, выбил саблю из рук боярина и приставил свое оружие к его
горлу. Кто-то из ратников начал вязать арканом руки пленному, и Федор
вдруг узнал своего ратника и удивился - думал, что растерял всех. Бой
затихал. По полю, скликая своих, рысили воеводы. Серело. День кончался.
Федор, озирая изузоренный, с драгим камением воеводский топорик, что снял
с боярина, ехал шагом, ведя пленного в поводу перед собой.
У костра Федор напоил боярина, не разматывая тому рук, поискал, чего
бы еще взять, - добыча по праву принадлежала победителю, - отстегнул
калиту от пояса, несколько серебряных колец дал ратным, остальное сунул
себе за пазуху. Доспехи снять он сообразил поздно и не успел. Подъехал сам
Гаврило Олексич. Вперяясь глазом, долго разглядывал пленника. Тут только
Федор узнал, что полонил самого сына Олферова, Ивана Жеребца, а старый
боярин, сбитый с коня, и был Олфер. Иван, с ненавистью глядя в лицо
Гавриле Олексичу, спросил:
- Батюшка жив?!
Гаврило дернул бородой, не ответив. Пока с пленного сдирали бронь и
шелом, Гаврило, внимательно поглядев, кивнул, протянул руку, и Федор,
закусив губу, отдал дорогой топорик.
- Не забудь, Гаврило Олексич, кто его полонил!
Боярин кивнул головой, помявшись, примолвил:
- Коня получишь из добычи!
Федор со злой обидой бессилия провожал глазами ограбившего его
боярина. Оружие, добытое в бою, принадлежит воину, и конь, обещанный
Гаврилой, тому не замена. На такой топорик четырех коней купить можно.
Вспоминая рукоять, усаженную красными каменьями, большой изумруд в
навершии, золотое и серебряное письмо на гнутом лезвии топора, он чуть не
плакал с досады. Ратники поглядывали на Федора сочувственно.
Полоненный разом стал ему неинтересен. Они сидели у костра, боярину
развязали руки. Он был ранен и терял силы. Переглядывались молча. Вдруг
Федор увидел, что по лицу боярина бегут слезы.
- Батюшка убит!
- Може, жив! - отозвался Федор. Тот поднялся, понурясь, сказал тихо:
- А уж Гаврило его не помилует!
Федор промолчал. Он, как и все, знал о старой злобе меж Гаврилой и
Олфером и подумал, что теперь Олферу, и верно, наверняка не жить...
Перед утром за Иваном Жеребцом приехали. От боярина Федору привели
заводного коня из захваченных. Конь был слегка ранен, и Федор ругнулся про
себя, принимая повод. За великого боярина было до обидного мало! Впрочем,
Гаврило Олексич обещал его не позабыть, на что только и оставалось
надеяться.
Про кончину Олфера князь Дмитрий не спрашивал. Сказали - убит на
рати. Прочих полоненных Андреевых бояр пока посадили в железа. Андрею,
прошавшему о судьбе своего воеводы, отмолвили то же: на рати убит. Конец
Олфера знал и видел только один человек, Гаврило Олексич, старый Олферов
местник.
Раненого Олфера тогда, в ночь после битвы, принесли к нему в шатер.
Олфер тяжело мотал головой. Гаврило зажег свечи, сел на походный
раскладной столец. Олфер утвердил глаза, разглядел Гаврилу, криво
усмехнулся.
- Постарел ты, Олфер! - сказал Гаврило без выражения.
- Пить дай! - прохрипел Олфер. Гаврило налил, подержал чару, потом
уронил руку, влага пролилась на землю.
- Ты почто, Олфер, терем мой сжег? - спросил он глухо. Олфер кровавым
глазом проводил пролитую на землю чару, потянулся - сыромятные ремни
впились в руки. Хрипло молвил:
- Убьешь? Как бы не прогадать тебе, Гаврило! Андрей Лексаныч того не
простит!
Гаврило горбился, не отвечая. Медленно налил и медленно выпил, глядя
в огонь.
- Дай пить, Олексич! - вновь попросил Олфер. Гаврило задумчиво
перевел глаза на Жеребца, сильное тело которого вздрагивало, дергаясь.
- Ты мне не гость, Олфер, - ответил он, помедлив, - нет, не гость!
Он вынул клинок, подержал, положил рядом.
- Ладно, Олексич! Все одно сын... отомстит...
- Вот смотри! - Гаврило поднял изузоренный топор. - Узнаешь? Убит
твой Иван! На бою убит. Некому мстить за тебя, Олфер!
Олфер следил за топориком в руках Гаврилы, приоткрыв рот.
- Врешь!
Он бешено стал рваться, извиваясь, вдруг у него заклокотало в горле.
Олфер затих и, отдышавшись, повторил:
- Брешешь, пес!
Он снова начал биться и завыл. Гаврило Олексич подошел к завесе
шатра. Слушая стоны Олфера Жеребца, со злым торжеством, не оборачиваясь,
повторил:
- Убит твой Иван. Мои ж люди и прирезали у меня на глазах, - сказал и
почуял, что лишнее. Олфер затих, только дышал хрипло.
- Ан врешь!
В голосе Олфера отчаяние перемежалось с отчаянной надеждой. Гаврило
забыл о нем, слушая глухие топоты. Вдруг испугался, что сейчас прискачут
от Дмитрия и придется отдавать пленника. <Сам же он посылал убить Семена!
- возразил себе Гаврило. - Ну, а он мог, и я тоже могу>,
- Тоже могу! - повторил он и медленно поворотился... Тянуть все же не
стоило.
- Ладно, Олфер, напою я тебя! - сказал он, взбалтывая нечто в темной
стклянице и - спиной к пленнику - наливая в чашу с медом. Олфер, все так
же трудно дыша, следил за Гаврилой. Оскалясь, потряс головой. Гаврило
пожал плечами, налил из кувшина в другую чару:
- Гляди! - Выпил сам, потом поднес первую Олферу. Тот водил глазами
по лицу Гаврилы.
- Соврал ты мне, а? Олексич? - с надеждой выдохнул Олфер.
- Испей! - строго сказал Гаврило и, приподняв голову Жеребца, поднес
ему чашу. Олфер замычал, потом стал пить, крупно глотая. По мере того, как
опоражнивалась чаша, запрокидывал голову, наконец отвалился.
- Спасибо тебе, Олексич, спаси тя Христос, так же бы и тебе от
Господа, как ты мне - сейчас... А сын жив. Жив!!! - выкрикнул он в голос и
вновь забился в веревках. Затих. Гаврило сидел сгорбясь, глядел на огонь
свечи.
- Думашь, не знаю, чем ты меня напоил, Олексич?! - трудно сказал
Олфер. Гаврило поднял глаза, твердо упершись в очи Жеребцу, пожевал
губами.
Олфер начал метаться, крупный пот каплями стекал по лицу.
- Зарезал бы ты меня лучше! - простонал он и начал громко икать.
- Ничо, и так помрешь, - вымолвил Гаврило вполголоса, в задумчивости
глядя на клинок.
- Сын, Гаврило, скажи про сына! - хрипел уже неразборчиво Олфер.
Гаврило все так же молча глядел мимо него. Олфер затих и вновь забился,
ослабевая. Гаврило встал, наклонился над ним. Олфер бормотал:
- Все... прощу... Олексич... скажи... сына... скажи...
Гаврило ловил слова. Олфер страшно захрапел, вытянулся, изогнулся,
дрожь с перерывами била его, глаза закатывались, но вот судороги пошли
реже, реже, наконец тело ослабло, обмякло и начало холодеть.
Гаврило медленно поднял отяжелевшую руку, перекрестился. Помедлил
еще.
- А сын жив у тебя, Олфер, - сказал он мертвому. И вдруг, судорожно
схватив порожнюю чашу, изо всех сил ударил ею о землю. Чаша отлетела со
звоном, ударившись о столб шатра. Вбежали слуги.
- Прибери! - придушенно-хрипло вымолвил Гаврило. - Умер. От раны
умер... Путы разрежь...
ГЛАВА 72
На этот раз Дмитрий поступил с братом жестко. Отобрал владимирские
села, посадив своих кормлеников, бояр воротил не сразу и за большой выкуп,
обязав клятвою не подымать руки на себя.
Тут и выпала удача Федору. Гаврило Олексич вспомнил его, и Федора
послали кормлеником в одно из бывших жеребцовских сел. Он едва побывал в
Княжеве, перемолвил с матерью, от Грикши была весть - ворочался уже. Феня
бегала с округлившимся животом. Он переспал дома две ночи и вновь уезжал.
На просьбы Фени взять с собою, покрутил головой:
- Тамо устроюсь... А зараз как еще! Села-ти Олферовы, чем и встретят!
- сам под усмешкой скрывая робость.
Федор еще прежде читал <Мерило праведное>, да и так, в разговорах,
хорошо знал, что с кого и сколько надлежит получать князю, сколько идет
корму боярину, сколько тиуну, то есть ему, Федору, ибо ехал он, конечно,
не наместничать, куда там! Посылали Окинфа Великого, старшего сына Гаврилы
