жевал, думал. Поднял голову, прищурясь:
- Скажи дураку, воду на ем возить буду, коли... - Не договорил. Тут
же повалился на лавку, уснул. Было уже все одно и не страшно.
Проснувшись, Федор опять слегка оробел. Он думал, против него теперь
затеется война. Но мужики встречали Федора усмехаясь, снимали шапки. Он не
мог понять почему, потом домекался: любо стало, что начал с волостелевых
животов и не побоялся раздеть того донага.
Волостель пришел на третий или четвертый день мириться.
- Езжай в Городец! - сказал ему Федор, бычась. (Возы с сеном и овсом,
недобранными давеча, уже скрипели по дороге, в сугон Окинфу.) - Конь где?!
- Стоит.
Федор выглянул. Его заводной стоял у крыльца целехонек. Вот те и
волки! Федор сошел во двор, ощупал, осмотрел Серого. Хотелось обнять и
расплакаться, но он только едва приложился щекой к морде коня.
- У меня свой господин, у тя свой, а, слышно, отпустили Ивана-то
Олферыча! Дак того... - толковал волостель.
- Дак пущай с моим боярином и дела ведут. А мне на боярина твово... Я
его, может, на рати ял! Ладно, ступай. Не гоню. А только помни:
вдругорядь, крестом клянусь, голову сыму напрочь! - мрачно пообещал Федор.
Ему, конечно, повезло. Иван Жеребец и вправду приехал, но как-то и
Окинф, объезжая волостку, поспел к тому же времени. Окинф принял Ивана в
его же доме, и когда Федор подходил к крыльцу, Иван Жеребец садился на
коня, веселый. Видать, два молодые великие боярина не переняли отцовой
злобы, или Окинф готовил себе путь какой, словом - проехало. Впрочем, было
это позже, о Пасху.
Старуха умильно зазывала Федора назад, но Федор перебрался в другой
дом, по совету старосты, к достаточным и хлебосольным хозяевам. Как-то
налаживалось. Подкатили Святки, и Федора стали водить из избы в избу, село
гуляло, гуляли деревни. Эй! Подпившие мужики орали песню, шли плясом.
Облапив Федора, староста лез бородой:
- А ты храбор! Любо! Женку вези, чего там!
- Брюхата.
- Али вдовушку каку найдем! Чего со старухами тут...
Ночью Федор - в голове шумело, - празднично распахнув овчинный армяк,
шел по темной улице к себе. У плетня стояли мужики, тренькала балалайка.
Один отлепился, пошел напереймы. Федор подступил, взялись за плечи. Тот
рванул - не сдернул.
- А ты силен!
- А не слабже тя!
Пошли кругом, взрывая снег.
- Будя, мужики!
Он стал, запыхавшись, потом, испытывая злую радость, сгреб за шеи еще
двух мужиков. Эх!
- Постой, скажи...
Не враз понял, что прошали взаболь.
- Князь Митрий Лексаныч навовсе нас забрал, али как?
- Того не ведаю, мужики, - сказал Федор с пьяной настойчивостью. -
Того не ведаю! Нет, не ведаю! И все!
Он обвел хмельным взором, потряс головой, потом начал перечислять:
- Мне: корм, княжую дань! Хлеб - раз, ячмень - два, ярицу опять,
мясо, баранов...
- Гусей! - подсказали мужики.
- И гусей! И гусей возьму, коли нать! Масло, сыры и портна. И еще
мосты мостить.
- Где?
- А вот, где будут мосты, мостить! - с пьяным упорством повторил
Федор. - И хоромы не огнаивали чтоб! У какой вдовицы там... Вобче, чтоб не
огнаивали! А так уж... как всем надо помочь. И вдовице какой! - повторил,
кивая головой, Федор. - Всем миром. И будет. Так.
- Нонеча возить лес? - спросили мужики.
- И да. И нынче.
От воздуха у него прояснилось несколько в голове.
- А ты, видать, простой, а? - сильно хлопнув Федора по плечу, сказал
один.
- А не проще тебя! - возразил, отдавая удар, Федор.
Со вторыми кормами, на Велик день, дело у него шло ровнее.
Перезнакомясь, он уже знал, у кого что, приметил скот. В людях, правда,
случалось еще и ошибаться. Обидное получилось с одним мужиком, что уже
вроде и подружился с Федором, уже и толковали, и пили вместях. А тут он
выпросил подождать до Рождества, мол, нету баранов. И обманул Федора,
скот, оказывается, попросту прятал у свояка во дворе. Сам же и посмеялся с
мужиками потом над Федором. В гневе и стыде за подлый обман Федор явился к
нему на двор, хотел объясниться, мужик же стал вытеснять Федора со двора.
Тут Федор сорвался, обнажил саблю, с саблей пошел на хозяина. Когда уже
баба кинулась с воем в ноги, опомнился, вложил клинок. Молча отворил стаю,
выгнал злосчастного барана и за рога уволок со двора.
После мужики долго пеняли Федору, что не стоило так, и староста
корил:
- Ты, Федорша, хошь и по правде поступашь, а только и понимать надо.
Ни за что осрамил мужика. Сам же с им и пил! Нехорошо. Саблю вынул, эко!
Саблю не труд здымать, а уж коли добром, дак тута сабля ни к чему. Меня бы
созвал. Миром решить завсегда мочно!
Пасхой Федор должен был отвозить в Переяславль дани, заодно наладил и
домой два воза с овсом, хлебом, мороженым мясом - то, что полагалось ему в
кормы. Еще и живая овца, связанная, тряслась на возу. Зима задержалась, и
дорога была плотной, но надо было торопиться.
Дома собрались ближние. Прохор заглянул, спросил усмехаясь:
- Грабишь мужиков?
У него прибавилось морщин, кирпичный румянец на скулах стал глуше. Он
ерошил бороду, поглядывал выжидательно.
- Нет, только что положено беру, - ответил Федор.
Феня ходила вот-вот. Решили, что уж родит дома, а летом, как
отсеются, приедет к нему.
Федор со стеснением отвечал на любопытные вопросы, и гордился
радостью матери, что хлопотливо принимала добро, и слегка стыдился: ведь
дядя Прохор нынче крестьянствовал и так же, он думал, мог бы и на него
пойти с саблей, и даже сморщился и помотал головой. Тут, дома, его дело
совсем не казалось столь просто.
По уходе Прохора они долго сидели с Грикшей в избе, пили пиво,
говорили и спорили. Федор с болью <выкладывался>, а брат, усмехаясь,
утешал и корил:
- То не горе, что берут! И всякая власть будет брать. Не в соби дело:
сколько там добра, каки кони, чем пашут и кто, деревянна у его лопата али
с железной оковкой... Самое главное для хозяйства - это право и власть!
Важно, кто твою собь защитит! Не добро само по себе, не животы
крестьянские, а защита добра! Этим и княжества стоят, и князи потому
хороши ли, плохи, как право блюдут да есь ли сила оборонить землю. Како
хозяйство у татар! Ужель лучше нашего?! Да скот пасти в степи дурак
заможет! Сена и того не косят. А забрали полмира! Эко! Почто? Власть!
А добро... Ежели наработано, да легко отобрать, считай, его и нету у
тебя! Собина ета пото и существует, коли законом защищено и силой власти
огорожено. Кто сумеет лучше защитить добро? Вот о чем у крестьянина
печаль. Иногда и в холопы полезешь, лишь бы добро оборонить. Так-то!
Думашь, они не понимают? Понимают! Все понимают! То бы ты один там и
собирал дани! Да убили бы в перву же ночь! Ну, а волостель, тот своему
боярину радеет, как и ты...
- Но как я саблей! На мужика! Грикша, ну почто он меня обманул?!
- Ты хочешь и с ними, и над ними! Гляди, купец и тот николи не пьет с
подручными! На стороне где разве...
Ты, Федя, только нынче то постигаешь, а я давно знаю: нельзя! Съедят!
А уж внизу, так внизу. Тогда и сиди, носа не высовывай. И еще одно скажу:
не хвались! Настоящего купца не увидишь с кунами в руках. Это не купец,
кто без дела серебро мечет. Умные мужики, деловые, не видны на миру, но
они не с миром, они выше стоят. Мне, по твоему разговору, староста твой
люб. Вот умный мужик! И гляди, его выбрали, не другого! А своему этому
приятелю ты набахвалил, видно, да и пил с им. Ну, он и решил тебя
нагреть... А как же! И всегда надо преже думать, а потом делать, а не как
мы любим: после скобеля да топором!
Боярина возьми, хошь самого набольшего, он и гордится, и все, а
настолько - насколько допускает и понимает народ. Нужно, чтобы в одно
было. А когда понимать не станут, и уважать перестанут тоже. Может, при
Батые пото и погибли, что с мужиками стали поврозъ. Уже не свои! Власть
должна быть нужна.
Так что, с одной-то стороны, нельзя отходить, должна быть общая
жисть, с другой - надо быть господином, себя не ронять. Я вот тоже, когда
начинал при монастыре. Там ить всякой народ! И свои, и пришлые, кого
наймуют. Ентим что! Понес на меня один, по-матерну, при народе. Крой! Я
ему, думашь, слово отмолвил? А потом: хочешь работать? Вместо серебра
овсом заплатил ему. На серебро не рядились, был в своем праве. А тому
дураку ордынский выход надо давать. Ходил тише мыши, бегал, на брюхе
ползал. Так вот, пущай меня материт!
Шурьяк тут опять наезжал. В Угличе у их колгота. А почто? Борисовичи,
князья, себя потеряли. Перед народом ссорятся, разве мочно? Вот уже и
разрыв. Случись что, не поддержат их мужики! Еще тут без тебя дело было:
Литва воевала тверскую владычную волость Олешку. Так били ее вместях
дмитровцы, тверичи, зубчане, волочане. Князя ихнего, Доманта, забрали...
- Мне бы холопа добыть! - вздохнул Федор.
- То-то, холопа! А с мужиками пьешь!
ГЛАВА 73
Проголубело, копыта осклизались на раскисшей и за ночь подмороженной
дороге, снег на солнечной стороне был ноздреват, в столбиках, словно
крупная соль. Дышалось легко, и, полуразвалясь в санях, Федор иногда лишь
лениво нахлестывал. Порожние кони бежали легко, и сани мотались из стороны
в сторону. В западинке стоял тонкий серебряный звон: звенел ручей под
снегом. Кучи облаков сваливались, и Федор, разнежившись, нет-нет да и
гадал - доехать бы!
Солнце вышло и враз простерло на все свои горячие лучи, и мир ожил.
Чирикало и пищало в кустах, покрасневших в предведенье весны, набухшие
почки, казалось, пили свет, и все помнилась глупая девка там, у себя, куда
ехал: <Ты парень работящий, я тоже, ты оставь свою бабу, зачем она тебе, а
меня возьми!> Глупая девка, рослая, четырнадцать лет всего, ох, и глупая!
Не захотел перед мужиками позориться... Он сплюнул на дорогу. Встречь
бежали кони. <Куды!> Кнут взвился в воздухе. Федор чуть не выпал из саней,
ругнулся, схватясь за саблю. <Блажно-о-ой!> - летело вслед. И чего подумал
вдруг про разбой? Попритчилось. Он медленно успокаивался, уже со стыдом
вспоминая, как дуром схватился за саблю. <Одичаешь!> - оправдывал себя.
Тянулись возы с сеном. Обгоняя, скакали верховые. Уже лужи расползались
вширь, у коней заметно потемнели спины, уже с тревогою думалось о том, как
все же доехать до места? Близился Юрьев.
К вечеру вовсе раскисло, и ночь не обещала мороза. Федор запряг в
потемнях. Сосульки опадали с крыш. Сани на выезде проволочились уже по
земле. <Добраться бы до Владимира!> - гадал Федор, с трудом подымаясь на
гору. Застоявшаяся зима разом рушилась, и семьдесят верст до Владимира
превратились в муку. Его уговаривали задержаться во Владимире, Клязьма уже
вскрывалась, но Федора словно бес гнал.
- Эгей! Переславськой, пропадешь! - кричали с берега, когда он
отчаянно перебирался через лед. Искупав лошадей и сани, Федор все же
выбрался на ту сторону, и тотчас, с гулом, за его спиной тронулся лед.
Через Судогду опять перебирался по ледяным заторам. Подрагивало и трещало,
сердитая вода шла верхом. Разноголосо звенели ручьи, снег оседал на
глазах. В промокшей сряде, на измочаленных, взъерошенных конях, в
очередную чуть не утонув, Федор упрямо пробирался все дальше. Дышать не
надышаться! Ведь он молодой, ведь он все может, ведь жизнь еще впереди!
Остервенело кричали галки, в небе тянулись птичьи стада. Волк, тоже
поджарый, вышел и, поводя боками, уставился на шального ездока. Федор и
ему улыбнулся: ишь, горюн, зиму пережил, теперь оклемаешься!
Он таки добрался до села. Засиверило, и чуток скрепило пути. Федор
