хоть клеть рубят повыше. В избе чтоб хозяйке разогнуться под дымом-то, да
и скотина в дыму не устоит, так повыше надоть, двадцать, а то и двадцать
пять венцов, на четыре стены сотню дерев клади, да на переводины, на
кровлю, да на самцы... Словом, полтораста дерев. А клеть, ту тоже кладешь
в два житья: внизу - там хлеб, сусеки, вверху - спать чтоб. Дак тоже дерев
полтораста, не мене. Ну уж, а коли попросторней, дак и триста, и четыреста
дерев. - Дак триста ездок? - Дак то и смекай сам! Какой конь, как далече,
- по тому смотря. Одним конем в зиму и то навряд навозишь, а тут еще ить
дровы, сено, извоз... С одним конем делать неча. Тут без дружины да без
полудюжины коней хошь и не берись!.. Ну, а там, когда рубят, подмости
делают, ходют, как по полу. Лес кладут так: одно бревно с комля, другое с
вершины, внахлест. Да и глядишь по дереву, ежель паз понизу вырубать.
(Старики еще сверху рубили, дак то быстро гниет, а мы-то так, с оборотом.)
Залапки сделашь. Потом крюком воротишь его. Прорубишь паз. Потом заструги,
шею. Потом опять на тот бок воротишь. Черта ета, ею процарапывать... После
уж, как уложил сразу тут на мох, уж боле его воротить не нать. Ну, хороши
мастеры за день венец срубят вдвоем, а коли пяти- али там шестистенок,
вчетвером надо. Да уж четверых-то нать всяко! Бревна поворочаешь!
Наверх-то заволакивать! Иное смолевое бревно и четверым только-только!
Хозяин уж мастерам баранов режет либо нетель там, бычка. Без мяса тут неча
делать у етого дела, у хоромного строенья.
Какую хибарку там, клетушку, али заимку в бору охотничью, или там
какой задворенке бобыльскую избенку можно и одному скласть, была бы сила.
Ну, тут уж трехсаженного бревна не бери, дай бог полторы сажени, келейку
махоньку. То можно и одному срубить. Это редкой мужик одюжит бревно в
одиночку. Есь таки медведя, как не быть! Есь всякого чуда на Руси! Да и с
вагой, да не торопясь, доброму-то мастеру можно скласти. Но без подручного
все одно тяжело. Женку запрячь да кобылу... Бабе тоже, не ейная, значит,
работа. Бабе живот надорвать, дак детей не видать опосле, ето тоже не
дело... Да, так вот, ежели со знающим-понимающим поговорить, не простое
ето дело - срубить дом!
Ну, а когда строят дом? Когда нужен?! Не скажи! И нужен, да невмочь.
Да и когда нужен дом? Дом ить не запряжешь, не увезешь. Дом - когда семья,
земля. Когда своя земля, когда своя семья и уж знаешь, веришь, что своя и
навек.
Строить дом, значит, верить, что женка будет с тобой, что в дом не
придут враги, что не отберут землю, не сведут коня, не зарежут корову и не
выгребут хлеб. Что князь и боярин княжев защитят, дадут правый суд и не
утеснят налогом так, что захочешь все бросить и подаваться куда ни то на
вольные земли, на Север, за Волгу, на Двину али просто в иное княжество.
Строить дом, значит, верить. Когда нет этой веры, ютятся кое-как,
набиваются во временные хибары, бросив гнилой соломы, какие тряпки, что
шевелятся от вшей, али в господское временное, на время данное жилье,
когда у самого ни кола ни двора, а только руки да меч. Так в молодечной
живет молодший дружинник до часу, до времени, когда появляется знать°, что
есть земля и можно осесть и завести бабу, не на ночь, а свою, постоянную,
и пискунов, что будут тягать потом отца за бороду да требовать каши и щей.
И что такое власть, в чем и для чего она есть, как не затем, чтобы у
человека, у простого смерда, купца, дружинника, чтобы был у него дом и
чтобы дом тот стоял прочен и безопасен от лихих людей, от воров, а порою и
от жадного боярина - кормленика...
Конечно, сказать, какие дома там у самояди да лопи дикой! Или у
кочевых половцев. Кибитка на колесах, стадо... А у тех, у звероядцев, чум,
да еще из снега слепят, и тоже живут! Живут, да не так! От той жизни и нет
ни хором, ни князей, ни храмов, ни пашни нет, ни запасу на год вперед - да
и где бы сложить тот запас? Татары хоть и покорили мир, а джут этот
придет, гололед по-нашему, и вымирают стада ихние... Все одно не так они
живут! Когда-то и завоевать мочно, наши князья меж собой спорят, дак не
хитро их было окоротить, а без нас и им не выжить, татарам-то, выход от
нас идет? Нет, чтобы обиходить землю, чтобы растить хлеб, нужен и нужен
дом. Без дома нет ничего.
И пусть никто не скажет, что много, мол, людей, дак нет жилья, трудно
всем обеспечить. Строить легче миром. Когда много людей, много и рук
мужицких. Очень трудно, труднее всего - рубить дом одному. Это уже не
потому бывает тесно в городи, что много народу, а то места мало, всяк
ладит за стеной за градскою уместиться, для всякого ратного случая, да еще
постоя не любят городски-то, ну и не залюбишь! Дак того ради тесно живут.
И от неуверенности, от боязни, когда не своя земля и непрочен дом - тогда
живут тесно, ютятся. Плохой дом, тесное жило - значит, плохая власть,
плохой князь, плохие бояра, - все плохо и худо, когда худой дом! Когда у
смерда житья нет - и веры нет князю, ничему уже нет веры.
Ибо еще сказать: что такое дом? Ежели дом лишь место, где есть и
спать, да хранить утварь, да лопоть, да запас на зиму - это еще не дом!
Дом там и жизнь там, где от покойной бабки веретено, и кожух отцов, и
зарубка, что сделал покойный брат, уходя на войну (да и не воротился с
поля). И детство, и сказки, и домовой, что незримо охраняет очаг. Потому
на охлупне дома - крутошеий конь. Потому узорно резанные курицы держат
кровлю. Потому в новый дом провожают с хлебом-солью, выживают нечисть (на
кошку-горюшку, ей первой достается в жило зайти, потом уж с приговором
сами ступят).
Тут пойдут и посидки, и пиры, и свадьбы, тут и зыбка висит, тут
долгими вечерами прядут и раздается стук набилок, тут пелось и
сказывалось, тут умирают старики на полатях и воют плачем. Что такое дом?
Вся жизнь, труды, радости, воспоминания. Поэтому красота, поэтому на
воротах резь, и узорные перила по верхнему гульбищу и клети, и резные
столбы, и кованые узорные кольца во дворе - привязывать коней, и узорные
сани под навесом. Дом - жило, жизнь. Вот что такое дом!
И все-таки, зная все это и поняв, ты еще не знаешь, что значит
сложить, срубить, построить себе дом! Все знать, а вот когда нужно
приподнять за конец литое, трехсаженное, двенадцативершковое в обрубе
бревно - только приподнять! - и звездочки в потемневших глазах, и что-то
как рвется внутри, ибо свыше силы, свыше, а - надо. Конечно, вагами!
Добрый мастер дуром не потратит сил. Но где-то, как-то, или подвести
веревку, или на сани приздынуть, - где-то приходит приподнять сырое,
словно литое из красной меди, двенадцативершковое в обрубе, трехсаженное
бревно. И тут тогда (и не одно, а каждое из трехсот, и не по разу!) и не
веришь, что не порвалось там, внутри, и конь, вытаращив глаза, весь
натягивается в постромках, весь - в мускулах, и ржет, и пена падает с губ,
и начинает плясать в поводьях, и тогда - кнутом! И тогда сам плечом! И
тогда страшный мат с губ, закушенных тоже, как у коня, и - пошло, пошла,
пошла, и-и-эх, родимые! А конь дрожит кожей, и поводит боками, и тяжко
храпит, и дивно, что выдержал и конь! И мужик делит с конем береженую
краюху пахучего ржаного хлеба... А их полтораста, а то и триста! Вот
только испытав, и подняв (какие ни будь силы твои, а подняв!), и каждое
перенянчив топором, и взволочив по слегам наверх, и дважды, а то и трижды
перевернув, и наконец уложив на мох али на паклю, только проделав это с
каждым бревном, триста раз, только тогда можно понять, что значит срубить,
сложить, сработать или построить дом.
А дальше сказать: потому и есть боярин, князь, город, власть, купцы,
монастыри, соборы, рати, царства, налоги, дани - ибо есть дом, срубленный
руками смерда. Есть пристанище жизни. Есть якорь и корень, пущенный в
землю, и из корня этого растет (а без него не растет и не стоит) все: от
даней и кормов до гордых собраний книг, красно украшенных проповедей,
красоты и добра и до государственной власти. И самое слово Родина, за
которое идут на смерть, начинается здесь, в избе. И дань берут с дома, <с
дыма> - с дома, в котором топится печь. Все из этого корня, от дома.
Своего. Отцова. Прадеднего. Сработанного своими руками. На своей земле. В
своей (и только тогда и своей!) стране, волости, княжестве, государстве.
Федор, приехав домой, увидел, что все было поздно и не вовремя. Лес
вывезен, но навален без толку. Да и не диво: без хозяйского глаза и друг
путем не сделает. К тому же, как на грех, все ближники были в нетях. Дядя
Прохор сильно порезался горбушей и лежал, сыновья были в разгоне, дед
Никанор <устарел>, как он сам сказал, а сын его - плотник, каких мало,
подрядился на княжую работу в Переяславль. Так что, хоть осень и стояла
сухая на диво, надо бы было отложить на год. Но Федору как шлея под хвост
попала:
- Мне к зимы нать уезжать, а там поход придет али еще что, тут все
погниет той поры!
- Дак рубить, как у всех, и не дури! - кричал Грикша. - Княжой терем
ему нать!
Дед Никанор скреб в затылке:
- Вот бы тебе, Федюха, покойный Гавря Сухой, царство ему небесное,
помог! Жаль, не застал ты его. А помнишь, може? Хромал еще? Тот бы тебе и
срубил, лучше не нать, а отделывал! Мастер добрый. Пьяница! Ну уж отделает
- любота! На Клещине знашь Павшины хоромы? Его работа!
У Фени при слове <терем> глаза - как свечки. Сын посапывал. Федор
походя совал ему палец. Ухватывал уже крепко. Что там ни говорил брат,
Федор уперся:
- Терем и поставлю!
Приходилось искать стариков. Через людей указали мастера: Петра с
Мелетова.
- А, Пеша! - толковали у Никанора. - Пеша-то, ну, он может...
При имени Пеши улыбались, качали головами.
- Почто Пешей зовут? - спрашивал Федор.
- А не заслужил он, Петром-то, Ивановым чтоб! - отвечала Никанориха.
- Был когды-то в силе, почище Прохора, а на руку оказался не чист. Пеша,
он Пеша и есть! Гляди только, пить ему не давай, Пеше-то!
У Прохора говорили то же самое.
Наконец Пеша явился. Осмотрел лес, похвалил. Сидели в избе. У него
было твердое, в мелких морщинках лицо, руки крепкие - еще в силе мужик.
Пеша хлебал уху, сказывал. Сказывать он умел интересно. Как был с покойным
Олфером Жеребцом, как не сошелся с Гаврилой Олексичем. Федор припомнил,
что во время костромского взятия как-то упоминалось Пешино имя и позже
опять, когда наезжал Олфер.
- Было, как же! - охотно отозвался Пеша. - Позвал он меня! Да я
решил: и без Олфера проживу! Не надо мне! - Он засмеялся мелким неприятным
смешком, зубы поблескивали. Чего-то Пеша не договаривал, темнил, и Федор,
слушая его, все думал: в чем и как Пеша его обманет? А что обманет,
подведет в чем, было ясно сразу. Но куда денешься? Ударили по рукам. Пеша
ушел собирать дружину и пропадал вместо двух дней целых три. Федор с
Грикшей пока раздергивали конем бревна: Серый, пополошившись, дернул вбок,
вдоль огорожи. Дикая боль в зажатой меж бревен ноге заставила Федора
взреветь. Конь спас, стал как вкопанный. Грикша замер столбом, а Феня
стремглав вылетела из избы и с неженской силой приздынула бревно. Хромая,
сцепив зубы, Федор довозил-таки до конца.
Наконец явился Пеша с дружиной, привел двух стариков: мелетовского
<новогородча> и мерянского древоделю, по прозвищу Шадра. Этот был худой,
неопрятный, жадный на еду старик, когда-то, видимо, мастер изрядный, да
уже вышел из сил и из летов. Явились и два молодых мужика: узкоглазый,
высокий, на диво сильный плотник с Купани, Ватута, и низковатый, широкий в
плечах, молчаливый Сашко. Степку, младшего Прохорчонка, Федор пригласил
