мотая головой. - Ты не смотри, я... Глаза слезятся у меня!
- Как тебя Мотря устроила, не гонит?
- Не!
- А то ночуй тута!
- Не-е! - Козел мотал головой.
Мать взошла, строго поглядев на мужиков, стала доить корову.
Нацедила, поставила перед Козлом:
- Пей!
- Спасибо! Спасибо...
Неверными пальцами он обнял баклажку. Пил, проливал молоко, улился,
отставил. Мотая головой, бормотал:
- Эх! Думал... Не поняли... Ты, Федька, не такой... А не понял ты
меня!
- Тебе, Козел, жениться нать! - сказал Грикша.
- На ком?!
- Мало ли невест на деревне!
- Сам жанись!
- Чем не любы?
- Чем, чем! Умен больно! Мой отец не хуже твово был! Может, за одним
делом и в мужики записаться?
- Мужиком тоже... Крестьяне всю землю кормят!
- А я не хочу никого кормить, я хочу сам жрать!
- Не веньгай!
- Сам не веньгай! Нет, ты скажи, мой батька был кто? Да я уж лучше в
холопы пойду к великому боярину!
- Что ж холоп - лучше крестьянина?
- Да, лучше! В иные холопы еще не всякой попадет! Там до ключника
дослужусь али по ордынским делам! Да у князя и в холопах лучше во сто раз,
чем навоз ковырять!
- Нигде не лучше в холопах! - строго возразил Федор. - Когда у меня
своя земля и воля, то я и человек! Муж! Вот дом - своими руками сложен!
- Воля, говоришь?! Все мы холопы! Зовут - идем, хоть на убой, хоть
куда! Земля твоя? И не твоя, и не Князева, великого князя, а кого назначат
еще там, в Орде! А дом твой ли? Думашь, не отберут? Не замогут? Что твое?
За что ухватишься? Сведут, переселят, на войну ли погонят. Надо - всех
пошлют! Ты с домом-то больше холоп! Нет корня - не за что ухватить!
Оставишь ли кому что? Севодни тут, завтра в Костроме, Твери, Суждали...
Тут и детей не захочешь, и дому не захочешь. Чтобы воля, жить нать, как
иноки вон альбо скоморохи - бродить из веси в весь! Оно с собиной-то твоей
ты купец, кулак, кровосос - кем не назовут, а без нее кто? Ни кола, ни
двора, ни жены не захочешь, ни детей - пропади они! Веселых женок, что
слабы на переднее место, найтить завсегда просто!
Козел становился мерзок, и Федор, томясь, не знал, как с ним быть,
вести ли куда, и жаль было выгонять друга... Мать нашлась. Постелила
рядно, принесла шубу, велела Козлу повалиться спать. Скоро Коз°л, разутый,
помычав еще что-то, захрапел на лавке. Грикша давно уже ушел. Федор сидел
над спящим другом и с грустью думал, что прошлого не воротить. Ушел
приятель детства - воротился другой, чужой ему человек и принес злые
вести, и дом стал шаток, хоть перебирайся из Переяславля куда на север...
ГЛАВА 77
С Волги несло мелкой снежной пылью. Опять подморозило. Река лежала
неподвижным белым извивом. Чернели уходящие туда, к устью Тверцы, ряды
клетей и анбаров. Отсюда, с кручи, с высоты смотрильной башни княжеского
терема, было далеко видать; вытащенные на берег и опруженные лодьи,
торговые ряды, лабазы, неровные посады окологородья, суетящийся народ,
черный на белом снегу.
Высокая сухощавая женщина стояла, грея руки в меховых нарукавьях, и
не шевелилась. Пуховой плат на невысокой новгородской кике четко обводил
точеную линию щеки. Шариками снега повисли надо лбом крупные жемчужины
редчайшего, розового в отливе, поморского жемчуга княжеского головного
убора. Бобровый опашень прямыми складками падал с плеч, почти скрывая
носки зеленых, тоже шитых жемчугом сапожек. В руке, спрятанной в рукавах,
был зажат белый шелковый плат. Она только изредка смаргивала, смахивая
длинными ресницами снег, и безотрывно глядела на далекую дорогу.
Дружинники, <дети боярские>, выстроились поодаль, подрагивая от
холодного ветра, но тоже не смея пошевелиться, пока госпожа не подаст
знака.
Но вот вдали на изломе берега, показались муравьиною чередой всадники
и стали выкатываться новые и новые. Это шла, возвращаясь от Кашина,
тверская рать.
Молодшие вытянули шеи, но все так же был неподвижен точеный обвод
лица их госпожи, и только когда вдали, на кромке леса, просверкнули яркие
корзна и разноцветные попоны княжой дружины, великая княгиня Ксения
Юрьевна медленно разжала руки, обернула строгое, с большими иконописными
глазами, удлиненное, в сетке чуть приметных морщинок лицо к своим дворянам
и, не улыбнувшись, но как-то прояснев изнутри лицом, сказала:
- Едут!
Она подняла правую руку и плавно взмахнула шелковым платом. Тотчас
гулко ударил колокол, и над Волгою полетели звуки благовеста. Княгиня
медленным удовлетворенным движением свела руки, спрятав их в рукава, и
отвернулась, так что вновь остался виден только точеный очерк щеки да ряд
недвижных, словно замороженных, жемчужин в уборе. Почти не дрогнули
складки бобрового опашня, но как-то стали строже, словно незаметно
выпрямились; и выпрямились, забыв про холод, <дети боярские>. А там уже
кто-то бежал, и готовили встречу, и вершники выезжали из ворот. Колокола
били не праздничным красным звоном, но торжественно и величаво. Мир был
заключен, хоть и с потерями, и рать возвращалась непобежденной.
Княгиня стояла, все более выпрямляясь, будто звон вливал в нее новые
силы, и уже казалось, что от нее самой исходит властная волна и к ней,
притягиваясь, ползет и ползет бесконечная вереница пеших и конных полков.
Били колокола, и в отверстые настежь ворота Твери уже выбегали
горожане, сбиваясь в снег по сторонам пути, чтобы первыми увидеть и обнять
своих близких.
Уже когда всадники приблизились к городским воротам, Ксения Юрьевна
повернулась и стала медленно спускаться по ступеням, чтобы встретить сына
у входа на сени. Ее строгое, слегка потемневшее лицо было все так же
спокойно, и лишь глаза лучились сдержанной радостью.
Ксения, овдовев двадцати двух лет, стала и одеваться и вести себя,
как положено вдовам. Не употребляла ни притираний, ни белил. Но красота
ее, которой когда-то без памяти пленился князь Ярослав Тверской, с годами
становилась только чеканней и строже. Все яснее проглядывало в облике
княгини-вдовы то, чему предпочла она утехи молодости, - власть. Властность
была в походке и взгляде, в несуетливых движениях рук, в неженской
твердости решений. И сейчас она шла встречать сына, а скользящим боковым
взглядом отмечала осанку и выправку дружинников. И запоминала. И это
знали. И забывали дышать в строю.
Много лет прошло с тех пор! И как она жалела, что покойный князь
Ярослав так и не увидел своего сына Михаила. В рассказах сыну старалась
передать, каким был отец (забывая о многом, что отличало старого Ярослава:
его крутости, причудах, быстром гневе, его неразборчивости в средствах,
когда ходил на Новгород и бился за власть). И второе, о чем всегда, с
детства, рассказывалось маленькому Мише, была родина самой Ксении Юрьевны
- Господин Великий Новгород. В Новгород посылала она молодого князя
учиться грамоте, когда ему сравнялось семь лет. С Новгородом соединялись у
нее мечты возродить древнее киевское великолепие. Теперь же незаметно для
себя самой образ старого Ярослава, выдуманный ею, начал сливаться у Ксении
с обликом юного сына. Сын должен стать воином и мужем мудрости, сын
должен, вослед отца, стать великим князем Золотой Руси. Она не допускала
мысли, что может быть иначе. Тверь богатела. После смерти последнего
пасынка, Святослава, исчезли поводы для неурядиц в своей земле. Дмитрий с
Андреем много старше Михаила и того и гляди погубят друг друга в борьбе.
Остается только Данила Московский...
Порой она до сердцебиения пугалась, на какой тонкой ниточке висели ее
мечты. В нем одном! Любая беда с ним - и исчезнет все. Сердце ширилось от
любви и страха за сына. И теперь она, не признаваясь в том, не находила
себе места: в семнадцать лет долго ли, потеряв голову, кинуться в сечу
одному, напереди всех, и погибнуть в глупой сшибке!
Он шел по ступеням легкий, высокий, тонкий в поясу и уже широкий в
плечах, с большими, как у матери, чуть широковато расставленными глазами,
темными на белом, длинном, с юношеской худобой западающих щек лице.
Надменный, небольшой, твердо очерченный рот, все линии которого были
словно подчеркнуты темным пухом пробивающихся усов, вздрагивал, сдерживая
не то улыбку, не то смущение. И по тому, как нервно шел, уже на расстоянии
ощущала его волнение.
- Матушка!
Обняла. Вздрогнули плечи под рукой. И поняла - сердце прыгнуло -
обиду, детскую, кровную, от того, что отдали Кснятин и пришлось покориться
Дмитрию. Шепнула:
- Ничего, сын! - И отступила.
У него дрогнули ноздри. Глаза вспыхнули гордо. Чуть больше, чем надо,
запрокидывая голову, он прошел впереди матери сквозь строй неподвижных
дружинников, что замерли, лишь глазами провожая молодого князя.
После молебна в церкви и пира с дружиною на сенях ближние бояра и
самые нарочитые из гостей торговых собрались в тереме великого князя. Мед
и темное фряжское вино делали свое дело. Головы были горячие, и поражение
начинало казаться чуть ли не победой. За столом громко хвалили Михаила,
оказавшего мужество в сшибке с московской ратью. Старый воевода Ярославов,
Онуфрий, хрипловато возглашал, поводя косматой бородой, брызгая слюной,
широко взмахивая руками:
- А тут князь Михайло Ярославич сам, с ратью кречетом! Оны и не
ждали! Стратилат! - Брюхо воеводы ходило под распахнутой ферязью.
- Стратилат! Опешили москвичи! Пополошились! - орали, подымая чары,
соратники...
И теперь мать зорко приглядывалась к сыну: не закружилась ли голова
от пустых похвал? Нет, не закружилась. Чтобы и вовсе погасить неуемные
восторги воевод, Ксения еще раз перечислила, сколько серебра пришлось
заплатить Дмитрию, что уступить ростовским князьям, какие пошлины с
тверского гостя обещать Андрею. Девятидневная война дорого обошлась Твери.
Виноваты были все. И воеводы, что слишком возгордились тверской силой, и
гости, у которых от растущих доходов закружились головы, и сама она тоже.
Данил Московский, два года назад приславший полки на помочь противу Литвы,
и тот нынче против! И поделом. Прав Дмитрий. Великокняжеская власть должна
быть сильна. И добро еще, что не привел татар Ногаевых, попустошили бы всю
землю. Ярослав тоже не терпел перекоров, когда был великим князем.
- Кснятина не вернуть! - сказал Михаил с горьким гневом. Кснятина
жаль было всем, и гостям, что теряли торговую пристань, лавки и лабазы с
добром, и воеводам, и самой Ксении Юрьевне. Жаль было и сел, уступленных
ростовчанам. Но все можно еще воротить, ежели выждать время.
Поздно, откланиваясь, разошлась ближняя дружина. Отбыли с поклонами
гости, урядясь с княгинею, сколько им платить за проигранную войну.
Оставшись вдвоем с Михаилом, Ксения позволила себе немножко
расслабиться. Круглее стала спина, виднее в колеблемом свете стоянцов
морщины на усталом лице.
Михаил глядел на мать тревожно. Тени лежали у него на челе, и глаза
сверкали в темных озерах глазниц. От теней виднее стали западины щек,
мужские бугры вокруг рта.
- Даве не говорила... Епископ Симеон плох, чаю, и не встанет уже!
Мыслю, рукополагать достоит игумена Андрея.
- Литвин? Князя Ерденя сын?
- Андрей поможет крестить Литву!
- Мамо, я очень плохо воевал?
- Воеводы хвалят, - строго ответила Ксения. - Широко замахнулись,
сын!
- Готовить новую войну? - спросил Михаил, дрогнув голосом. Ксения,
перемолчав, мягко и задумчиво улыбнулась. Гася порыв сына, медленно
покачала головой.
- Отдохни, сын. Отоспись. Ты устал. Я тоже виновата в этой войны.
