него оставалось: <вежество> и высокий строй души. Но ежечасно оказывалось,
что перед лицом силы, тем паче силы торжествующей, как ни замыкайся в
себе, как ни отделяй свое, родовое, домашнее от внешнего, грубого, -
внешнее влезет и размечет весь хрупкий строй прежней жизни. Где милые
сердцу утехи, где изящество княжеского застолья, выдержанная беседа,
почасту со знатоками книг, скромными, но мудрыми книгочеями из разных
земель? Когда за столом ордынский грубый посол, когда жадная татарва рыщет
по городу, когда волнуется чернь и торг ежечасно грозит вспыхнуть свирепым
мятежом?
После смерти родителей Дмитрий Борисович с какой-то удивительной даже
легкостью отказался от всего, что отличало и выделяло ростовский княжеский
дом. Он уже не ездил один по улицам, ледяными глазами глядя поверх
горожан. Дружина и справа и слева, бирючи и вершники впереди скакали,
сопровождая князя в редких поездках по городу. Расточилась, растаяла,
растеклась по монастырям знаменитая библиотека князя Константина, что еще
была, еще существовала при епископе Игнатии, но уже никто не пользовался
ею, ибо никто не дерзал вступить в княжеский терем, полный нынче
дружинниками, лязгом оружия и ратных грубых кликов. Тут пили да играли в
зернь, но уже не чли книг. И книги стояли молчаливые, плотно смежив
кожаные тяжелые переплеты. А с улиц, прилежащих дворцу, и с площади перед
теремом исчезли те редкие лица скромно и даже бедно одетых людей, на челе
которых меж тем лежит печать особой духовности, - лица книжников,
филозофов и мыслителей, лица с глазами глубокими и взглядами как бы
внутрь, в себя углубленными, в себя и в историю, лица, в коих отразилась
мудрость столетий, лица хранителей памяти народной, запечатленной в книгах
и харатьях, лица людей, без коих народ лишается прошлого и теряет грядущее
свое. Перестала звучать греческая речь вперемешку с вычурной, книжно
украшенной славянской, утихли споры о пресущественном, о <филиокве>, или о
предвечном бытии... И площадь и улицы потускли без них, без этих робких
мыслителей, выцвели, заплыли, опростели. Улица стала вседневной, городской
обыватель и купец заполнили ее без остатка. И, странное дело, ведь мало же
было их, <этих>, и словно бы и не видны были они в толпе, а как без них
изменилась, как огрубела толпа!
С приходом нового епископа Тарасия три года назад, остатки княжеской
библиотеки были забраны в книжарню Григорьевского монастыря, и уже туда, в
монастырь, собирались приезжие книгочеи.
Дмитрий Борисович в ссорах с братьями не ведал о том или был
равнодушен к духовному оскудению Ростова. Да и всегда-то мудрость книжная,
что перестает отвечать насущному, выходит из жизни очень скоро, становится
даже отяготительной для самих прежних носителей ее. Он старался не
вспоминать о навычаях старой бабки своей, а ведь ему было уже семнадцать
лет, когда умерла Мария Михайловна! Казалось, достаточно, чтобы запомнить
на всю жизнь. Но жизнь безжалостно уносит ненужное в суедневной борьбе.
Так когда-то умирали последние античные мыслители-язычники среди чуждого
им мира христиан и перед смертью, отринув веру отцов, крестились и
принимали монашество. Так римские патриции, отказываясь от изнеженности
гордых предков, переобувались в солдатские сапоги, инстинктивно перенимали
культ силы, которой поклонялись тем больше, чем меньше ее имели на деле.
Слабеющий Дмитрий Борисович, ссорясь с братьями, собирал и собирал добро,
копил ратников, хотя не мог бы сказать, для чего и против кого. Татары то
и дело переполняли Ростов, и с татарами он был дружен и мирен, а для того,
чтобы лавировать меж Дмитрием и Андреем, нужны были скорее новгородские
серебряные гривны, чем ратная сила.
Князь Андрей, постоянно бывавший в Ростове, и Дмитрий не замечали
происходивших тут изменений. И только Иван страшно поразился переменам. Он
помнил Ростов когда-то, мальчиком. Помнил умные застольные беседы, книги.
Теперь его встречал лязг оружия и ражие морды ратников. А в тот миг, когда
он узнал о разорении знаменитой библиотеки князя Константина, Ростов погиб
для него окончательно. Он уже холодно взирал на палаты и храмы.
Шевельнулась мысль, что отец его не так уж и неправ, что таким вот людям,
- не сумевшим сохранить святыню, - ничего и не остается, кроме ярма,
насилия, ежечасно карающей их жезлом железным силы. Иван отчужденно озирал
омертвевшие для него покои княжеского дворца, кирпичное и белокаменное
великолепие, и уже знал, что и оно недолго простоит: пустая скорлупа, в
которой изгнил высокий дух, некогда ее наполнявший и питавший. И уже
примечал он те легкие, чуть заметные изменения быта, что отмечали
огрубевший вкус ростовского князя: варварскую роскошь там, где была
строгость истинного великолепия, и то, что пирующий с дружиной ростовский
князь не царил, а как бы сам опускался до уровня дружины...
Жениха с невестой показывали друг другу. Ростовская княжна выходила в
разных уборах и платьях - <казала сряду>. Иван смотрел на чужую ему
высокую девочку, и в нем невольно разгоралось незнакомое и тревожное
чувство, от которого он уже думал отказаться совсем. С робким удивлением
ловил он пугливо-любопытные взгляды будущей жены. Потом смотрели приданое:
дорогие паволоки, бархаты, меха и драгоценные сосуды. Иван пожалел в душе,
что тестю не пришло на ум приложить несколько редких греческих книг из
собрания прадеда. Он между делом сказал об этом отцу, но князь Дмитрий
принял слова сына за шутку и только улыбнулся в ответ.
ГЛАВА 83
От многолюдства, долгих пиров, чужих беззастенчивых глаз, неприятного
соседства Федора Ярославского и тяжелого - дяди Андрея, от шума и криков у
Ивана разболелась голова. Он уже томился и тосковал по своей холостой
келье на Клещине, по любимым книгам, что были для него словно чистые окна
в иные миры. Но еще долго нужно было терпеть и блюсти распорядок княжеских
торжеств. Венчание назначили во Владимире, первую кашу чинили в Ростове, а
большой стол уже в Переяславле - так были соблюдены достоинство и сложные
родовые отношения обоих князей.
Данил Лексаныч не был в Ростове и приехал только уже во Владимир, к
венчанию. Он дружески улыбнулся Ивану, поздравил и хвалил невесту от души.
Иван нашел, что в дяде прибавилось дородства, щеки слегка набрякли и
большой нос стал как-то рыхлее и мясистее. Он был еще крепок, но уже не
молод, мальчишечье, то, давнее, отошло. Хозяйственные и деловые заботы,
чуял Иван, не отпускали его ни на миг. Данил тоже поднес подарки, и тоже
драгоценности и рухлядь. Но среди прочих даров поднес и небольшую ветхую
книжицу в темном переплете. Иван принял ее смущенно-радостно. Книга была
обернута в шелк.
- Тебе вот! - сказал Данил и улыбнулся по-старому, по-детски. - Не
знаю уж, а молвят: редкая. Из Чернигова привезена!
Иван открыл: это был изборник, с толкованиями на Дамаскина, четвертой
беседою Иоанна Златоуста на первое послание коринфянам, сокращенным
<Словом святого Григорья о том, как, поганы суще, языци кланялися идолам и
требы им клали>, - где после еллинских богов поминались и русские
языческие: Род и Велес, Мокошь и Хорс с Перуном. Кончался изборник
выдержками из Фотия и сочинением Василия Кесарийского <О том, како молодым
людям извлечь пользу из языческих книг>. Рукопись, и впрямь, была редкая.
У Ивана потеплело на душе. Как дядя, не бывши знатоком книжным, раздобыл
такое сокровище? Но Данила пояснил тут же простодушно:
- Ко мне боярин прибежал из Чернигова, из великих бояр, Федор Бяконт
прозванием, с женой, с Машей. Осели у меня, на Москве. Дак сколь книг
навезли! Полдня из саней доставали. Тяжелые книги! Я и попросил для тебя,
объяснил, что ты книжник. Федор Бяконт, значит, сам уже и подобрал...
- Принимаешь новоселов?
- Принимаю. Бегут! Нынче вот уже и великих бояр почал принимать.
Бяконт, тот умный. Москву ему поручу. А то все по ратному делу, а у суда,
у мыта и нет никого. Протасий, тот с полками больше! А этому и добро
постеречи, и гостей, и послов принять, все может. И мастеры, каменосечцы
черниговски, приехали с им. Теперь церкву каменну буду класть у себя, в
Кремнике. По нраву ли книга?
Иван, зарозовев от смущения, раскрыл подарок и прочитал вслух:
<Радовахуся я, видя, как одни изощряли свой ум наукою чисел, как другие
исследовали истину с помочью филозофии... Учение не пропадает бесследно,
знания слагаются в убеждения, в юных умах зарождаются идеалы жизни, в
молодых сердцах зажигаются искры возвышенных стремлений, и на поприще
истории являются великие нравственные силы>.
Данил усмехнулся, покачал головой.
- Да! Без грамотных людей никакого большого дела своротить не мочно!
Я уж и то при Данилове монастыре училище открыл, пущай учатся!
И за брак похвалил его Данила:
- Вс° мужичье дак! А тут княгинюшка в доме. Ряд наведет. И дети, без
их нехорошо. А так: растут, пострелята! Глядишь, и жисть с ними идет, не
прерывается... Я Юрия в Новгород услал, учить. Уже третий год. Ничего,
добре учат!
Из Владимира ехали длинной разукрашенной процессией. Жених, отец,
тысяцкие, бояра, дружки... Князья верхами, княгини и молодая - в возках.
Мужики выходили к дороге, подносили хлеб-соль, поминки. Молодая
ростовчанка, алея лицом, принимала дары.
Хлеба наливались и кланялись проезжающим всадникам. В небе звенели
жаворонки. Лето пышно отцветало, и первое осеннее золото уже проглядывало
в густой тяжелой зелени дремлющих в горячем воздухе дерев.
Иван ехал рядом с Данилой, и тот рассказывал про свое хозяйство, про
новые села, про то, как правит суд на Москве, и какие смешные бывают
жалобы, особенно ежели судится родня. Он рассказал несколько таких дел, и
Иван невольно тоже рассмеялся. Данил усиленно звал в Москву погостить
вместе с молодой женой.
- Не хотел я жениться! - вдруг признался Иван.
Данил вздохнул, поглядел скоса на племянника, подумал:
- Отцу-то, конечно, нать. А и тебе... - Он помолчал. - Пусть уж будет
и у тебя, как у всех людей!
Иван покраснел, опустил голову. Дядя и тут его понял. По-своему, а
понял, и просто так решил. <Ну что ж! - подумал Иван. - Да не минет и меня
чаша сия, пусть будет, как у всех людей!>
Дядя Данил ехал, задирая бороду. Оглядывал поля.
- Хлеба нынче хороши! - хозяйственно заметил он. - Добрый будет хлеб!
Анбары надо перекрыть наново! - И на недоуменный взгляд Ивана пояснил: -
Много хлеба - стало, зараз не продашь. Нать его сохранить, не попортить.
Дождь чтоб не замочил и мышь не поела. Я уж и то житницы на столбах с
подрубом ставлю, от мыши так способнее. А то - зерно хоть в глиняных
корчагах храни!
ГЛАВА 84
Князь Андрей Александрович после смотрин хотел задержаться в
Ярославле у Федора Черного. На свадьбу племянника в в Переяславль ехать
ему совсем не хотелось, хоть он и знал, что обидит этим Дмитрия. Но меж
ними было уже столько обид, что одной больше, одной меньше - не значило
ничего. С Федором Ростиславичем надлежало обсудить дела ордынские которые
складывались, кажется, не в пользу Дмитрия. Тохта, утесняемый Ногаем,
по-видимому, что-то начал замышлять. Передавали о семейных неурядицах; о
злобе хатуней; о том, что сыновья Ногая, Джека и Тека, стали ненавистны
большинству ордынских вельмож; что убийство эмиров Телебуги, на котором
настоял Ногай, возмутило многих в Орде... Стареющий всесильный темник,
которого на Руси и в Византии называли царем, начинал терять свое
безусловное влияние в Сарае. Сверх того, Орда нынче зорко следила за
