Ты один? - спросил он снова.
- Один, батюшка.
- От Окинфа нет вестей?
- Еще нет.
Молчание. Отец тяжело дышал, рука безотчетно комкала дорогую
камчатную скатерть.
- Чего они все хотят?! Дань тяжка? Татарский выход не люб? Андрей,
что ль, али Федор Черный не станут платить дани Орде? Еще того боле, на
брюхе ползать будут перед Тохтой! Снова данщиков да бесермен-откупщиков
посадят себе на шею! Федор Черный, тот любому бесерменину али жидовину всю
Русь продаст, не вздохнет! Еще радоваться станет: выгодно продал! Того не
понимают, что ль?! Великий князь им не люб? Да без великогото князя, без
главы единой, почнут их зорить кажен год, вон как Рязанскую да Курскую
земли зорят! И станут они грызть друг дружку да доносить брат на брата, а
в Орде станут их душить, стойно кур... Этого хотят?
Я жесток? Многих ли я жизни лишил? Семена? Дак не сгуби я Семена, и
остатних нам не видать бы спокойных-то лет! Этого не видят? Федор Черный
им дороже, что сидел в Орде сколько лет, вымаливал погрому на родную
землю? Может, татары им нужны? Как в Орде, чтобы и языка ся лишили
русского, на татарскую речь перешли... Того ждут? Бросить веру, заветы
отцов и прадеднюю славу... Самих себя начнем презирать!
- Вера христианская в смердах еще зело некрепка, батюшка! Гляди, у
нас и то, на Клещине, мерянским обычаем Синему камню служат.
Дмитрий поднял воспаленные бессонницей и режущим ветром глаза:
- Думаешь, могут и веру свою позабыть?
- Могут, батюшка.
- Дак что же надобно им? Сила? Привел Андрей татар, погромил - и
хорош? Привел бы я, стал еще лучше? Так, значит, им всем - боярам, купцам,
смердам - всем им нужна только сила?
- Нет, батюшка.
- Как же нет?
- Вера нужна.
- Сам же ты рек, что откажутся и от веры?
- А нужна вера.
- Что же мы веру потеряли? Храмов мало настроили? Ты, Иван, у меня
книжник, филозоф. Что вычитал ты в книгах своих? Что узнал? Почему? В чем
причина? Почему отца слушали? Или я в чем-нибудь виноват? В чем?!
- Не ты виноват, батюшка.
- Так кто же?! Покойный отец?!
- И не он. Преже еще. Храмы построили, а дух Божий утеряли... Если
хочешь, отец, я скажу тебе. Люди всегда поздно спохватываются, тогда лишь,
когда беда наступила. Надо же думать загодя, еще до беды. Когда ее нет и в
помине, когда мнится, что все хорошо. Надо думать не над следствием, а над
причиной. О бедах страны нужно было думать не тогда, когда пришел Батый, а
еще раньше, прежде, еще за сто лет! Когда казалось, что мы самые сильные в
мире, когда казалось, что все народы окрест падают ниц, заслышав одно наше
имя, когда мы судили и правили, и разрешали, и отпускали. Когда слава наша
текла по землям, когда созидали храмы и раздавали в кормление города.
Когда любая прихоть наша вызывала клики восторга, когда, стойно Создателю,
мы перестали ошибаться, до того доросла наша мудрость! Когда уже некому
стало нас удержать и направить, уже никто и не дерзал возразить противу, а
дерзнул бы - не сносил и головы своей! Когда мы решили, что до нас не было
никого умнее нас, да и вообще никого: мы первые, единственные, великие!
Вот тогда и наступил наш конец. Как до сего дошло? Вот о чем думал я
постоянно. За сто лет еще все уже было нами погублено, и мы созрели для
кары Господней!
Я тебе говорил о судьбе... Ежели хочешь, отец, мы виноваты тоже. Ибо
мы - тех князей потомки и кровь... Ведь дрались, чтобы всю землю одержать,
а когда пришли татары, стали только за себя. А когда только за себя - все
падает. То есть сам-то иной и добьется, и даже умрет в славе. Но потом
созданное им долго не простоит. Христос в пустыне отверг власть, пошел на
крест и победил. То, что дается при жизни - с жизнью и кончится. Нужно
отречение. Для вечного.
- Темно. Не понимаю я тебя, сын. Что должно делать теперь?
- Молиться. Вс° в нас, батюшка! Сумеем сами ся изменить - изменим и
мир.
Дмитрий вздрогнул, внимательно поглядел в глаза сына:
- Быть может, ты и прав, Иван. Мы все думать начинаем, когда уже
поздно... Но я не знаю, что другое мог бы я делать прежде и теперь. Мне
нет иного пути. Быть может, ты... Быть может, Господь не зря взял у меня
Сашу и оставил тебя! Молчи! Не думай, я ни на миг не пожалел, что не ты...
а теперь...
В дверь постучали. На пороге стоял, весь в снегу, ратник.
- Княже!
Не дожидаясь зова, не блюдя обычая, он пролез в дверь и, пошатываясь,
пошел к Дмитрию.
- Ты кто, чей?
- Княжевецкий я... Из рати Окинфа...
- Как... Что? - Дмитрий вскочил, схватя посланца за плечи.
- Окинф Гаврилыч...
- Ну? Разбит?!
- Переметнулси. И дружину свою увел.
Это был конец. Теперь оставалось только одно - бежать. Гонец
шатнулся:
- Прости, князь, оголодал я...
- Эй! Накормить!
- Люди со мною.
- Где?
- Там... С сотню. Набрал по пути...
Дмитрий, подтянутый, резкий, уже отдавал приказания:
- Собери, кого можешь! Вели выслать сторожу! Терентия ко мне! Снять
всех со стен!
Иван торопливо застегивал ферязь. Уже у порога его догнали слова
отца:
- К вечеру выступаем.
ГЛАВА 88
Весть об измене Окинфа Великого и о переходе его со всею дружиной на
сторону Андрея привез Федор. Сам он с трудом вырвался из окружения и
уцелел чудом.
Начиная с того часа, когда Федор проводил своих до Горицкой горы и на
взъеме распростился с Ойнасом и залитой слезами Феней, и до того, как
заснеженный, полуобмороженный ввалился в терем великого князя, он почти не
ел и дремал только в седле.
Не дойдя до Берендеева, они стали кружить по лесу, зачем-то
передвигались то вправо, то влево, отходили назад и возвращались вновь.
Только что замерзшие злые ратники, дорываясь до какой-нибудь деревушки,
намеревались передохнуть и обогреться, их посылали опять в стужу и снег.
Все это внешне не имело никакого смысла, и только когда наконец на третий
день неожиданно, обойдя татар, они оказались на Юрьевской дороге и стали
стягиваться, что-то как будто бы прояснилось. Полк выстраивался,
по-видимому, для удара по татарским тылам. Скоро появились воеводы. Окинф
ехал большой, осанистый, в медвежьей шубе сверх колонтаря. Оглядывая своих
намороженных ратников, прокричал:
- Не робей, мужики! Скоро отдых! К великому князю Андрею идем! Тамо
накормят!
- Чего? Куда? - раздались растерянные возгласы. Ратные смешались,
затолпились, стали переговариваться. Подскакал один из Окинфовых
подручных, начал ровнять строй, покрикивая на мужиков. Кто-то присвистнул,
кто-то ударился в ругань, большинство обалдело слушались. Уставшим до
предела людям было уже почти все равно куда, лишь бы к месту.
Федор приметил, как двое-трое, вспятив коней, стали забираться за
ближайшие елки, намереваясь удрать. Он решительно подъехал к Окинфову
холопу и выкрикнул:
- Мы слуги великого князя Митрия!
Голос его прозвучал одиноко, лишь немногие растерянно оглянулись на
него. Окинфов посланец беспокойно поежился было, но видя, что прочие
молчат, наглея, начал наезжать на Федора конем. Федор, глядя в глаза
холую, поднял плеть и изо всех сил огрел его лошадь по морде. Та взвилась,
а холуй, бросив оружие и потеряв стремя, вцепился в гриву коня. Федор
вырвал татарский, недавно достанный лук:
- Стрелю, сука!
Холуй, побелев лицом, начал отъезжать и вдруг, круто поворотя,
помчался за подмогой.
- Вот что, мужики! - громко сказал Федор. - Дело наше худо, а только
негоже на свово господина руки здымать. У кого совесть есь - али
разбегайсь, али со мной ко князю!
Он поворотил коня и поехал шагом, давая время мужикам опамятоваться.
Скоро его начали нагонять верхоконные. Федор оглядел свое войско,
набралось душ с двадцать.
- Дорогу хто знат? - спросил он. Двое вызвались. Оказались охотники,
знавшие эти места. Скоро послышалось:
- Эгей! Мужики! Постой! Мы с вами!
Их нагоняло еще десятка три ратников.
Когда уже тронули, Федор услышал знакомый голос и, кивнув остальным
ратным, чтобы ехали, придержал коня. Его нагонял Козел. Козел подскакал и,
задыхаясь, заорал на него:
- Ты что, Федька, очумел? - Козел глядел зло и хищно. - Кончился твой
князь Митрий! Ну, ворочай коня!
Он схватил за повод, и Федор вдруг озверел:
- Прочь, холоп! Ну!
Но Козел, оскалясь, выхватил клинок. Федор, не поспев сделать то же,
дал под бока и скачком ушел от удара.
- Тебе мало не будет, Федька! - крикнул Козел. - Коли так, хором
своих не увидишь боле!
- Сам сожгешь?
- Вот крест!
- Ну, Козел, были мы с тобой друзья. Вместе князь Митрия спасать
хотели...
- Еще чего вспомни! А за холопа...
Поворачивая коня, Федор увидел, как Козел достает лук. Он обернулся в
седле. Придержал коня. Прищурился. Козел целил прямо ему в лицо, и Федор
ждал, не мигая. У Козла вдруг дрогнула рука, он спустил тетиву, стрела
прошла мимо уха Федора. Ток воздуха резко ударил по лицу - как ожгло.
- Будешь, Козел, Княжево жечь, преже к Фросе на могилу сходи, поведай
матери, кто ты теперь есь! - сказал Федор и, не глянув в исказившееся,
густо пошедшее неровным румянцем лицо бывшего друга, поскакал догонять
своих. Вторая стрела, пробив оснеженные ветви елей, на излете оцарапала
круп коня. Федор прибавил ходу.
Все последующее было уже как в полубреду. Они плутали по лесу,
уходили от погони, несколько раз подбирали таких же, как они, беглецов и,
верно, пропали бы, ежели не охотник, знавший каждый куст, каждую
прогалину. Усталые всмерть, обмороженные, они наконец оказались в виду
Переяславля. Когда выбрались из леса и проглянули верха Никитского
монастыря, Федор сумел пересчитать свою не пораз переменявшуюся дружину.
Всего оказалось девяносто шесть ратников, почти сотня. Он даже подивился,
когда все они сгрудились вместе.
Подъезжая к Переяславлю, Федор уже так хотел спать, что в глазах у
него начинало чудить. Жердь, что лежала на дороге, вдруг заизвивалась и
уползла, кусты сами разбегались и перескакивали через дорогу. У ворот
Федор сообразил сказать, что они от Окинфа Великого и, впущенный в город,
поскакал прямо к княжому дворцу. Он чуял, что ежели задержится - упадет. У
двери Федор, опять пробормотав: <От Окинфа!> - отпихнул ратных и полез, не
слушая боле ничего. Отведя копья придверников, выдохнул:
- Где князь?
Старшой сторожи, всмотревшись в слепое, буро-сизое лицо Федора, в его
красные, как две раны, глаза, махнул придверникам - пропустить - и побежал
вперед. У покоя великого князя Федор опять оттиснул провожатого, а может,
просто хотел взять за плечо, да навалился сильней, выбил дверь, ввалился в
парное тепло. В тумане перед глазами шли круги, и он узнал князя Дмитрия
только тогда, когда тот взял его за плечи.
Через час ратники хлебали щи, ели кашу, пили квас и, рыгнув, тут же,
отваливаясь от чашек, падали на попоны. Федор сам заставлял себя отчаянным
усилием есть. Он отвечал за приведенных людей, и только это его держало.
Тут он повалился, едва стащив и сунув под голову сапоги.
Через четыре часа их разбудили и, диких от недосыпа, влив в каждого
по кружке меда, повели торочить коней и строиться. Кое-как накормленные
кони упирались и пятились. Разводил боярин, но мужики, привыкшие считать
старшим Федора, совались к нему, прошали о том и этом, и Федор махал
рукой:
- Тут я не господин!
Несколько ратников шептались посторонь, сговариваясь. Видно, решали
бежать сами о себе. Федор не останавливал их и ничего не сказал боярину.
Он уже садился за коня, когда его позвали к Дмитрию. Князь коротко
