Он оглянулся, вдруг словно впервой увидел вытянувшиеся мордочки двоих
своих старшеньких и совсем уже квелую меньшую. Верно, пора было
остановиться.
Он еще день пробирался чернолесьем, уже приглядываясь к каждой
западинке, к каждому лужку, но то вода была далеко, то лес мокрый, то
земля не казалась.
Наконец расступились, не в сотый ли раз, высокие дерева, меж стволов
просветлело. С горы открылся воздушный простор, и блеск, и свежее дыхание
воды, а потом и тихое журчание сказали о реке. Полого взбегающие горки в
лесной густой щетине окружали долинку.
- Глянь, Марья! - хрипло позвал Степан. Жена, сдвинув плат с
искусанного комарьем лица, неотрывно вгляделась в тихую, с мягкими
извивами речку, что струилась внизу.
- Красота, осподи!
Усмяглые дети зашевелились на возу. Опять тоненько заплакала
меньшенькая. Марья, закусив губу, стала совать ей, выпростав из рубахи,
потную, в набухших венах грудь.
- Не берет! - замученно вымолвила она. - Кончится, должно.
Степан глянул с хмурой мукою. Прикрикнул на близняшек, что,
проснувшись, опять стали пихаться, начал сводить воз вниз по угору,
проламывая ельник. Лошадь дергала головой. Овода кружились над нею с
сердитым жужжанием. Но Степан, ухватя Лысуху под уздцы, коротко к морде,
сильно и бережно сводил воз, мягко успокаивая словами упиравшуюся,
взопревшую и измученную больше всех кормилицу. Корова, привязанная сзади,
хромала, дергая вервие. Жеребенок, отстав в ельнике, взоржал испуганно, и
Лысуха, захрапев, чуть не вывернула воз. Степан удержал, однако, и вывел
на пологий, в орешнике, берег, где путь им преградил было завал из сухих
дерев, Марья, слезшая с воза еще прежде, взяла теперь Лысуху под уздцы, а
Степан, достав из-под сена топор, в три удара - отколь воротилась сила к
мужику - перерубил самую толстую рогозину и, натужась, разволок завал.
Выехав из орешника, телега разом окунулась в высокое влажное разнотравье,
в море цветов, над которыми реяли блестящие, словно парчовые, стрекозы.
Отощавшая, изъеденная до кровавых язв корова уже жадно, вскидывая рогатой
головой и помахивая хвостом, въелась в сочную траву. Пока выпрягали и
поили Лысуху, раз пять плеснула крупная рыба. Степан отошел на угор и
копнул деревянною, с окованным краем лопатой. Мягкая и влажная краснобурая
земля была добра. Он выпрямился, озирая тихую, в лесном укрытии, прогретую
солнцем долину. Прикинул, что дерева на избу удобно будет волочить вниз,
под угор. Куда еще бежать? И так пора упущена - пахать да сеять... Хоть
сколь, а надо, не то зимы не протянуть! Марья поглядела на него
просительно:
- Здеся останемси, Степушка?
- Надоть затесы поискать. Поди, чья еще земля, займуем - худо будет.
А место доброе, и земля, и вода, и лес...
- Тихо тут! - сказала Марья.
- Тихо, - согласился Степан.
Монашек стоял, ясно глядя на мужика. Без любопытства окинул оком
избу-зимовку и распаханный луг.
- Тута наши угодья, монастырски.
- Почто ж тамги не ставишь? - грубо отмолвил Степан.
- Кто ж вас знал? Оттоль, от дороги, затесы есть.
- Что ж, теперича мне убираться отселе?!
- Почто? Земля - она Божья!
- В холопы, что ль? - с яростью спросил Степан.
- Холопов при монастырях нетути! - строго возразил монашек. - Святой
митрополит Кирилл тако заповедал, а паки того, от отец святых... Как мощно
братию свою во Христе работить? Захочешь, иди. Путь тебе чист. Хочешь,
живи тута. Никто не зазрит. Да ты поговори с отцом игуменом! Он послал:
кто ста здеся? Щепки по реки плыли. Он за малую мзду разрешит и осести
тутотка, да и попервости может и помочь чем. Жито у нас есть! Угодья
монастырски, дак их пахать надоть... - прибавил монашек.
Ночью Степана трясло. Марья, как могла, утешала:
- Ничего, Степа! Тут заживем! Земля добрая! Добрая земля, ее не
обижать, все залечит... А может, и впрямь жита у их взять?
- Малая что? - спросил он погодя.
- Плохо. Совсем плохо, Степушка! - тихо отозвалась Марья.
Монашек появился вновь, когда они хоронили ребенка. Молча сбросил с
плеч мешок с мукой. Молча заглянул в домовинку, перекрестился. Достал
огарок свечи, возжег, начал читать отходную. Исполнив обряд, кивнул на
мешок:
- От отца игумена, в дар!
Помог донести гробик. Скоро в орешнике, на пригорке, невдали от поля,
появилась маленькая могилка. Когда домовинка была опущена в землю и они,
натужась, вдвоем забросали яму и поставили крест, монашек, поклонившись
Степану с Марьей, еще раз перекрестил могилу и неслышно пропал в кустах.
- Вот и корень пустили в землю! - сказал Степан. - Бог даст, и нас
тута дети наши схоронят!
Марья молча покивала и затряслась от рыданий, клонясь лицом ниже и
ниже. Степан привлек ее к себе. Она ткнулась ему в колени.
От реки донесся звонкий голос. Ребята ловили сорожек, уже позабыв о
похороненной сестренке.
- Вставай, жена, - сказал Степан. - Дела ждут. Детей кормить нать!
ГЛАВА 98
Данил Лексаныч возвратился в Москву сразу, как ушли татары. Все было
разорено, амбары пусты, пол-Кремника выгорело - сгорел княжой двор и
житницы. Уцелели хоромы Протасия, там и поселились на время, навесив
выбитые двери и отмыв изгвазданные полы, княжеская семья вместе с семьями
Протасия, Федора Бяконта и еще троих великих бояр, чьи хоромы также были
разрушены. Из Новгорода уже дошли вести, что старший сын, Юрий, жив и цел
и по весне воротится домой, и Данила мысленно перекрестился. Пока
прятались на Пахре, в лесах, у Овдотьи разболелся и в три дня сгорел
меньшой, новорожденный, Семен. Но теперь она уже оправилась. Бегала по
переходам, дивилась тесноте:
- Вот не знали, како житье-то!
И со смехом сказывала приезжим, как, кувырком, они бежали из Москвы
от татар.
Народ опасливо возвращался на свои места. В концах уже стучали
топоры. Купцы починяли амбары. Из уцелевших деревень везли хлеб.
Данил, когда, воротясь, прошел по своему порушенному Кремнику, дак
едва тут и не заплакал. Он бродил, ковыряя сапогами то здесь, то там. Все,
что с такими трудами ежедневно, годами стараний возводилось и копилось,
обернулось дымом в единый день. <Не собирай себе богатств на свете сем,
что червь портит и тать крадет!> Он жевал бороду, глядя в пустоту. Подошел
дворский. Данил слепо оборотился к нему... Мужики и дружина лопатами стали
разгребать снег. Данил стоял, тупо глядя, как обнажаются остатки недавнего
пожара: рухнувшие обгорелые бревна, зола, черепки. Наконец что-то
проблеснуло зеленью. Он опомнился, удержал замахнувшегося пешней ратника.
То была завалившаяся, рухнувшая обливная печь - гордость Данилы. Он
подошел, присел, потрогал. Потом разогнулся:
- Осторожнее махай, Минич!
Позвал дворского:
- Повороши тута! Которы целы изразцы, пущай отберут. И того... На
монастырь лес возят ле?
- Возят, батюшка, Данил Ляксаныч!
- Ну и... того... Житницу вели скласть. В первую голову чтоб.
- Велено уже, батюшка!
- Люди-то ворочаются?
Дворский мелко засмеялся.
- А что им сдеется, мужики! Не впервой! Гляди, строются уже!
- То-то... Не впервой...
Данил отворотился и, сутулясь, пошел озирать городовую стену.
Федор прискакал в Москву, когда уже на развороченном посаде и в
Кремнике поднялись новые хоромы и клети, были залатаны крыши и бойко
звенели молотки и колотушки ремесленной слободы. В Детинце возводились
княжие хоромы, под горою жгли изразцы для печей, и ордынцы уже ходили,
щурясь, задирая головы, смотрели на княжеское устроение. Им было с чего
усмехаться. Нынче Данил безо спора передал ордынский выход в Орду, хану
Тохте: оставили бы только в покое! (Землю разорили вконец, впору было не
выход платить, а с Орды, кабы такое возможно, просить помочи...) В ход
пошло береженое серебро, чего бы трогать не след... Охо-хо-хо-хо! К Андрею
тоже послал князь Данил с поклоном и поминками. Ладно, их дела с Митрием,
а только Переяславль ярославскому князю отдавать было не след, ой, не
след!
Федора князь Данил сперва не признал было. Потом, маленько оживясь,
стал расспрашивать: <Ну как? Ну как?> Но, видно, что не очень вникал. Свои
заботы, разоренная Москва, да и смерть старшего брата на Волоке - все было
поважнее.
- Уходит Ростиславич-то из Переяславля, уходит, бают!
Данил пожевал губами. У него появилась новая привычка, чего раньше не
было: жевать кусок бороды. Он раздобрел, но как-то не по-хорошему. Заметно
постарел, вокруг горбатого носа обозначились две крупные морщины. На
взгляд тридцатитрехлетнему московскому князю сейчас можно было дать уже и
все сорок.
Принимал Данил Лексаныч Федора в тесной горнице Протасьевых хором.
Свой терем еще не был свершен. Князь прежде поторопился поставить житницу,
поварню, бертьяницы, погреба и конюшни.
ГЛАВА 99
Отпущенный князем и накормленный внизу, в людской избе, Федор
отправился на посад искать своих. Он сам нетвердо понимал, с какого конца
ему начинать. Прежде всего, наверно, следовало разыскать брата. Грикша, на
грех, оказался в отъезде. В Даниловом монастыре, где трудились не покладая
рук и где всем было не до него, тоже ничего не знали. Вызнал он тут,
однако, что с монастырским обозом, когда бежали, ни Фени, ни детей не
было. Он воротился в Москву, ткнулся в указанный ему дом брата, но тут
вышла какая-то раскосмаченная толстая баба в сбитом повойнике и начала
ругаться:
- Какой брат? Какой Михалкин? Нету тут таких! И не было никогда!
Татары убили! Харю б тебе своротить! И не пущу! Ишь, глаза-то налил с
утра! Винищем-то разит! Да бесстужий какой, дом ему подавай! У-у-у, ирод,
зацапа, волюга тухлая! Язык бы те выворотило, час бы вздохнул, да другой
не мог!
Она ругалась, упершись руками в бока. Потом схватила жердь,
замахиваясь на Федора:
- Чаво стал, чаво! Уходи!
Стала собираться толпа. Федор не знал, как сладить с осатанелой
бабой, не за саблю же браться!
Вылез мрачный мужик.
- Чево нать? Не живут! Нету таких!
Соседи начали стыдить:
- Сказал бы путем! Ты-то здеся давно ли? Избу у тя что ли съели,
отгрызли углы?
- Ходют тут всякие! - сипло проворчал хозяин, захлопывая дверь.
- Да ты заходь, мил человек! - позвал другой сосед.
- Кто таков у вас?
- А! Офонас, медник! Сам и женка - ругатели, каких мало! Под горкой
жил. А тута один переяславский с монастыря. Да у Офонаса-то дом раскатали,
сюда перебралси! А того-то и нету до сих пор! Братец? Да ну! Ну заходь,
заходь. Коня тута привяжи, без опасу!
- Народ тут у вас! - покачал Федор головой.
- А всякой у нас на Москве народ! Всякого есь чуда. Со всих мест.
Тута и рязански, и володимерски... Местных-то, почитай, не остаетси!
Разный народ, разноличный! Кабы свои-то, так бы не тово... А толь, деды-то
сказывают, тихо было место!
Хозяин подал деревянный ковшик с водой.
- Были, были тута. Бабенка была рябовата така, и с дитем. Двое...
Нет, того не знать. Одно чадо. Еще мужик при ей, словно не муж? Братец,
должно, а словно другой!
С надеждой узнать поболе Федор засиделся. Он никак не предполагал,
что Ойнас остался с Феней. Ему почему-то казалось, что холоп должен был
дернуть от него в бег и уйти в Литву. Смущало и то, упорно повторяемое
хозяином, что чадо было одно, и он засомневался. Может, Грикша пристроил
Феню с детьми где в ином месте?
- Да вот, - тараторил хозяин, - Глаха придет, она с има толковала
тута, она скажет! Мы-то ране ушли, не знам ничо...
