княжениях, а не как тут. Иван через силу пытался улыбаться, поминутно
отводя глаза от упорно-жгучего, пристального взора великого князя, и после
разговора почувствовал себя вконец обессиленным. Прав был дядя Данил, что
вовсе не явился в Ростов!
Переяславская княгиня, недавно лишь оправившаяся после тяжкой болезни
своей, усугубленной зимним бегством во Псков, была, напротив, очень
довольна поездкой. Тут, дома, надеялась она вернуть себе ощущение счастья
и беззаботную радость детских лет. Сестры ахнули про себя, когда увидели
ее, настолько старшая дочь Дмитрия Борисовича изменилась и постарела. Они
целовались, попеременно лили слезы и хохотали, бестолково тараторили о
семейных новостях. Со светлой грустью внимала она Нюше с Вассой, еще не
чуявшим, к счастью для себя, как страшна жизнь и как быстротечна юность,
входила в их девичьи заботы, радуясь про себя, что у нее есть и дом, и
заботливый супруг в доме, не отринувший ее и ничем не попрекнувший в самую
страшную пору, хлопотала над венчальными нарядами и оттаивала душой в
радостной предсвадебной суете. В общем, переяславская княгиня поняла, что
и сестрам ее несладко, что после смерти отца в дому не житье, дядя
Константин все перевернул на свой лад, и они рады-радешеньки выбраться из
дому хоть куда-нибудь. К тому же Василиса давно знала князя Андрея,
привыкла к нему, хоть и удивилась поначалу его сватанью, а Анна
беспокоилась только до той поры, пока не увидела Михаила. <Он мне и
снился!> - сообщила она сестрам ввечеру, округляя глаза, и по ее
восторженному шепоту старшая из сестер поняла, что, по крайней мере, этот
брак будет удачным.
Казать сряду сестры выходили вдвоем, и князья-женихи сидели рядом
друг с другом. Михаил весь как луч света, в остром ожидании суженой, и
Андрей, как-то очень старый рядом с ним, насупленный (он не мог не
понимать невыгоды сравнения с тверским князем), с мрачною складкой сжатого
рта, стиснутых, потемневших, с заметной беловатою полоской слюны, губ, с
резко обозначенными западинами щек и тяжелыми отечными мешками подглазий,
с сединою в бороде и на висках...
Свадебным тысяцким при нем был Давыд Явидович, совсем седой, но все
такой же торжественно-величавый. Он уже справился со своим горем после
смерти Феодоры и не пожелал уступить нынешней чести никому другому. Все же
его вторая дочь, Олимпиада, была сейчас ростовской княгиней, и один из
внуков сидел уже в Угличе на столе.
Смутен был Андрей на смотринах у ростовского князя. На миг показалось
ему, что он что-то губит, разрушает даже в своем давнишнем чувстве к
Василисе, которую втайне полюбил еще девочкой четыре года назад за то,
чего не было в нем самом и всегда не хватало в Феодоре: за смешливость, за
ясную детскую радость, за звонкий голосок-колокольчик, за простоту,
которой в Феодоре не было никогда. Сейчас, на смотринах, он глядел на
Василису отчужденно и впервые увидел их обеих рядом со стороны: Анну, что
была потемней и повыше (и остро подметил вспыхнувший, радостно-удивленный
взгляд Анны при виде Михайлы Тверского), и рядом с нею совсем светлую, со
смешливо вздернутым носиком свою будущую жену. Он не подумал: <Принесу ли
ей счастье?> Счастье - власть - было наконец с ним! Но что-то чуждое,
неслиянное почудилось и на миг поднялось между ним и ею. И он почувствовал
с тяжелой тоской, как долит его и отделяет от Вассы груз кровавых
прошедших лет, вереница смертей - Семена, Феодоры, Олфера, наконец, брата
Дмитрия.
Когда-то он сам не пожелал приглашать братьев на свою, ту, первую,
свадьбу. Сейчас с глухою болью узнал об отказе Данилы приехать к нему.
Андрей сам не понимал всю жизнь, как ему, его злой душе, недоставало
дружбы, и ласки, и семьи, и братней любви...
Лишь на час, лишь на миг поднялось в нем все это, поднялось и ушло
вновь. И уже воротились гордость и жажда: жажда получить чужую,
неистраченную юность, жажда юного тела, юных и трепетных губ, жажда
почуять вновь и опять, в судорогах любви, невозвратные прежние годы, жажда
жестокого насыщения...
Андрей недаром выстроил вновь свой княжеский терем. Не хотел, чтобы
старые стены напоминали о том, о чем он ныне хотел забыть: годах бессилия,
о зависти и, паче всего прочего, о мертвой Феодоре. Он будет великим
князем Золотой Руси! Он мертвому Дмитрию докажет - и пусть тот повернется
в гробу! И пусть увидят его души Семена с Олфером теперь, достигшего
власти, в славе, в золотых ризах, с юной женой!
...И все-таки он не удержался. Вспомнил Феодору, ее последний,
предсмертный взгляд и упрек - когда гулял весь терем, когда на Городце, по
улицам, были расставлены бочки с пивом для любого смерда, когда бояре
славили князя и гремел хор, когда в укромном покое он наконец поднял на
руки снявшую уже с него сапоги молодую жену, чтобы швырнуть на постель...
Он вспомнил все: старого Жеребца, что бил утром горшки о стену изложницы,
и их ту, далекую, нелепую, первую ночь, и, скрипнув зубами, уронив
Василису на постель, чуть не ушел, чуть не выбежал вон из покоя, и
опомнился только, когда Васса тревожно спросила: что с ним? К счастью,
свеча была потушена, и девушка не видала Андреева лица...
Свадьбу в Твери справляли всем городом. С приданым за молодою женой
Михаил возвращал и те села, что были отобраны у него во время похода под
Кашин Дмитрием Борисовичем.
Молодая понравилась тверичам: <Высоконька и красовита, князю нашему
под стать!> - толковали на посаде, возвращаясь с княжого двора, где поили
и кормили горожан. От собора до терема после венца молодых вели по
расстеленным алым сукнам, и горожане теснились по сторонам, заглядывая в
алеющее, с потемневшими, влажно-блестящими глазами, лицо молодой. Строгая
свекровь, встретив их в тереме, обняла и расцеловала Анну ото всей души.
После ужаса прошлой зимы и томительного ожидания сына Ксения Юрьевна
теперь больше всего хотела дождаться и увидеть внуков. И о том же были
величальные песни разряженных женок-песельниц:
...Роди сына сокола, сокола,
Белым лицем, друг, в меня, друг, в меня,
Походочкой во тебя, во тебя.
За услугу за твою, за твою
Золотой венец солью, друг, солью,
Алой лентой первяжу, первяжу.
И Анна поводила головой в жемчугах, в золотом свадебном венце,
взглядывала на матово-бледное, стремительное лицо мужа, его гордый,
надменный рот и эти, вразлет, темно-огненные очи, и каждый раз
томительно-сладко падало сердце. Не во сне, не в сказке ли узреть такого
жениха!
И еще тот был почет, что московский князь, Данил Лексаныч, брат
великого князя Андрея, мужа сестры, прискакал к ним на свадьбу. И сидел за
столом, пил, шутил и смеялся, дары дарил и ее поздравлял, а к Василисе не
поехал, вот! Ей не думалось пока, какие там дела-нелюбия у братьев
Александровичей, слишком это было сложно и далеко, да и не до того было
тут, когда чужой терем, и пир, и первая брачная ночь...
Они стоят у аналоя в княжеской крестовой палате, и Михаил медленно
открывает тяжелый переплет дорогого <Амартола>, самолично заказанного и
переписанного для них недавно в Киеве, с блещущими золотом и многоцветью
изображениями. На первом, заглавном листе, по сторонам, написаны в рост
князь и княгиня, это заказчики книги, он сам и вдовствующая великая
княгиня, Ксения. <Я и матушка!> - значительно поясняет Михаил, и Анна
вглядывается в лики предстоящих, читает подписи, взглядывает, алея, на
Михаила и снова смотрит на блещущий киноварью и золотом лист. А он стоит,
приобняв Анну и, тоже любуясь, смотрит на развернутую рукопись всемирной
истории, которую ему, Михаилу, предстоит продолжить, вписав туда и свои
грядущие деяния... И вписать не пером, то сделают другие, а мечом и
мудростью, как писали великие киевские князья, о которых сейчас правнуки
слагают легенды. И Анна ощущает ласковое тепло от сильного стройного тела
молодого мужа, мягкую тяжесть его руки на своем плече, и ей сейчас и
сладко и хорошо с ним.
Кроме этих двух звонких и громких событий, браков великих князей
тверского и городецкого, этою же зимой произошло и еще одно событие,
внешне невидное, но, быть может, более значительное для грядущих судеб
страны. У Федора Бяконта и Марии, его жены, черниговских великих бояр,
перебравшихся на Москву, к Данилу, родился первенец, сын, названный в
святом крещении Елевферием*. Данил придумал-таки, как оказать честь
Бяконту, не обидев, однако, Протасия и других своих ближних бояр. Крестным
отцом ребенка он сделал не себя, а младшего сына Ивана. Все умилялись
потом, и особенно боярыни, как серьезно семилетний княжич отнесся к своим
обязанностям: как он внимательно следил за службою, как стоял, не
шевелясь, как держал на руках ребенка и шептал ему что-то, успокаивая
попискивавшего малыша. И после крещения, когда взревевший от нежданного
купанья Елевферий начал было сучить ножками, вырываясь, княжич Иван строго
приказал ему замолчать, и тот умолк, тараща круглые глаза. Иван один
хранил серьезность, когда улыбающийся священник мазал младенца миром,
приговаривая: <Во имя Отца, и Сына, и Святого духа!> - и улыбались,
умиляясь, посадские бабы, и боярыни, и сама княгиня Овдотья. И даже после,
когда завернутый ловкими руками бабок Елевферий окончательно утих, Иван не
отдал младенца крестной матери, а пожелал сам держать его на руках, и все
заглядывал в лицо малышу, и старался строго хмурить свои светлые детские
брови. А после, дома, он долго ходил задумчивый, даже не возился с
братьями, а укладываясь спать, когда Данил зашел поцеловать сыновей на сон
грядущий, спросил:
- Батя! А я теперь крестный отец, да?
- Да, сынок! Это теперь твой крестник!
- И я буду с ним играть?
- Подрастет, будешь!
- И я буду о нем заботиться?
- Да уж, крестник твой!
- Долго-долго?
- Долго, всю жисть!
- Всю жисть... - повторил Иван задумчиво и вздохнул, поворачиваясь на
бок.
- Я его никогда обижать не буду!
Данил с улыбкою поерошил волосы сына. Волосы были еще мягкие,
детские, светлые - как лен.
_______________
* Будущий митрополит Алексий. Дата его рождения (мною принят
1294 год) гадательна. Согласно возрасту, указанному в год смерти
(умер в 1378 году на 85-м году), родился около 1293 года. Согласно
датам его жизненного пути, с попутными указаниями возраста, родился в
1299 году.
- Всю жизнь! - повторил он задумчиво, пробираясь по переходу в свой
покой. - Эко! Вся жизнь ой-ей-ей как велика!
ГЛАВА 104
Весной в Суздальскую землю прибыл из Киева митрополит Максим, во
Владимире рукоположил нового епископа Владимиру и Суздалю - Симеона. А
летом великий князь Андрей, благословясь у митрополита, отбыл с молодою
княгиней в Орду.
В Орду собирался и Иван Дмитрич Переяславский, утверждать у хана
Тохты отцов удел. Иван медлил. Надо было собрать серебро и подарки,
разведать, что и как. Тохта очень мог припомнить ему союз отца с Ногаем.
Меж тем разоренная земля подымалась медленно, и он решил не ехать теперь,
дождаться осени и нового урожая, а пока продолжал отстраивать город,
принимал купцов, давая им льготы, приглашал на опустевшие земли беглых
владимирских и рязанских смердов, освобождая переселенцев от даней на
несколько лет. Дважды у него побывал Данила, которого с годами все больше
