товару мало нынче в Переяславле.
Князь Данила у себя на Москве идет по торгу. Идет хозяином, дал себе
отдых на час. Коня под узорной попоной ведут в поводу.
- Данил Ляксаныч, батюшка! - весело приветствуют его и, теснясь,
расступаются мужики. На румяных лицах продавцов расплываются улыбки,
каждый спешит выставить лучшее. Данил прищуривается, иногда трогает постав
сукна, резную братину, расписное решето. Сдержанно хвалит. Хотелось бы
взять все: оправились, навезли товару! Торг радует. Есть что продать,
значит, есть чем и жить! В руках у бабы, что продает не с прилавка, -
совсем, стало, бедна или случаем зашла в ряды, - приметил солоницу хитрой
работы.
- Сын! Да погиб.
- Кто остался-то? Сноха? Добра ли?
- А грех жалитце!
Взял солоницу, поглядел еще, вздохнул: такого мастера убили!
- Сколь просишь?
- Ты, батюшко, хучь в подарок прими!
- Внуки остались?
- Внучек.
- Благодарствую, а только и князь не беден. Снохе передай.
Пестрый восточный шелковый плат развернулся, ослепив. Старуха
повалилась в ноги:
- Каку диковину! Не по нам!
- От княжа дара не отказывайся. Сына не уберег, на мне грех.
- Воля божья.
- Воля-то воля, а и я в ответе за вас!
Произнося, знал, что слушают, и видел: слушали хорошо. Не подумали
бы, что откупается. Эх, дарить так дарить! Достал, поморщась про себя, -
знал счет деньгам, - серебряную гривну. Мужик вырастет, заслужит. Сказал
строго:
- Внука береги!
Еще строже повел по жадно вспыхнувшим лицам торгашей: не думали бы,
что и весь торг золотом осыплю! Шевельнулась мысль - уехать, но не
насмотрелся еще, двинулся дальше.
- К нам, к нам, княже! - кричали ему новгородские купцы.
Обойдя торг, князь садится на коня. Подъезжают слуги, что на торгу
пробирались, поотстав от Данилы - так велел всегда, чтобы не мешали
смотреть.
Острожев лицом, князь окидывает холопов, и те разом подтягиваются.
Переехали Яузу. Данил глазом прикинул расстояние до Кремника. Намедни
выбирал место, где поставить двор для приезжих иерархов церковных.
Митрополит Максим ладился через год в Суздальскую землю, хотелось, чтобы и
у него на Москве побывал митрополит. Да и на другое какое время. Данилов
монастырь тесноват, да и далековато стоит от Кремника. Пущай! Чернецы в
спокое будут, от мирского подалей... В Даниловом выстаивал князь все
воскресные службы, там и похоронить себя велел. Хоть и не скоро, а
помыслить о том надоть! После смерти Дмитрия впервые подумалось, что и сам
не вечен на земле.
Он ехал по берегу Москвы к Крутицам - так называлось место, где ладил
строить епископское подворье, - а думал о том, что нынче надо ставить
житницы в княжеских селах, что прохудился заплот у мельницы на Яузе, что к
тверскому князю Михайле надобно послать с поминками, что боярин Федор
Бяконт давеча опять толковал про Коломну, будь она неладна! Давно ли на
Москве, а уже в одно с Протасием и всеми ими. Ратиться с рязанцами придет
- ну их! А Коломна была нужна... Там бы, при Оке-реке, и амбары, и житницы
ставить, и пристани, зараз и грузить на волжские-то корабли, а то тут на
челнах да с перегрузкой, не торговля его - один разор! И бояра рязански
просят и просят их под себя забрать! Данил вздохнул и, прищурясь,
посмотрел вдаль, туда, где за полями, за лесами, за речными излуками, при
устье Москвы-реки, лежала такая дорогая, такая нужная ему Коломна,
рязанская волость, рязанский град...
Осень уже пятнала желтым занавесы лесов. Здесь, за городом, слышнее
стал легкий дух увядающей травы, предвестник еще не близкой зимы. Впереди
небыстро чвакали топоры, двигались кони, мелькали серо-белые рубахи
плотников. Ему навстречу ехал в дорогой шелковой распахнутой ферязи на
дорогом белоснежном коне улыбающийся боярин Бяконт, <хозяин Москвы>, как
звал его иногда и сам князь, поручивший Федору Бяконту посад, сбор мыта и
все дела градские. Он приветливо помахал рукой, приударил коня, легко,
красуясь, подъехал к Даниле. Поздоровались. Данил кивком головы указал ему
на место рядом. Поехали конь о конь.
- Рубят! - сказал Бяконт. - Я уж велел начинать. Местные, вятичи!
Данил усмехнулся. Тут никто не называл вятичами, звали <московляне>.
Бяконт еще по-своему, по-черниговски.
- Женка как? - спросил Данил, косясь на Бяконтова белоснежного коня.
(Боярыне было невдолге родить, и Данил подумывал пойти в крестные к
первенцу своего городского головы, оказать честь, о которой намеками
Бяконт уже не раз просил его.)
Пока ехали, поговорили о конях, что пригнали продавать ордынцы и из
которых Бяконт оставил для князя сорок отборных жеребцов. Данил обещал
поглядеть (коней на княжой двор без него не покупали). Поговорили о
белокаменной церкви, что уже свершали Бяконтовы мастера: стройной, с
возвышенными, на черниговский лад, закомарами в основании главы,
оплетенной перевитью резного узорочья. Поговорили о делах ордынских. После
Дюденевой рати Тохта, слышно, осильнел в Орде. А Ногай гневается. Послал
задушить Джиджекхатунь, а теперь перебил у себя многих татар. Верно, стали
недовольны им или о вере бесерменской расспорили! Данил помолчал, пожевал
бороду, подумал: <С Тохтой надо теперь по-доброму. Похоже, хозяином
станет. И нам спокойнее безо свары ентой!> От Тохты мысли перекинулись к
брату.
- Великий князь Андрей жениться надумал! - отрывисто сказал Данил.
Бяконт новости еще не знал, спросил осторожно:
- На ком?
- На ростовской княжне, Митрия Борисыча покойного дочери.
- Анне?
- На Василисе. А к Анне сватается Михайло Тверской. Две свадьбы и
будут. Вот!
Бяконт искоса поглядел на Данилу Александровича, подумал. Великому
князю Андрею было уже сорок пять - пора внуков нянчить. Михайле Тверскому
двадцать три. Андрею в сыновья годится. А сестрам-погодкам шестнадцать
одной и пятнадцать другой. Что ж! Князья и позже женились, да и не одни
князья. А Данил Лексаныч с братом, видать, не зело мирен! Подумав, Бяконт
не сказал ничего. Впрочем, они уже подъезжали к Крутицам.
ГЛАВА 103
Свадьбы великого князя Андрея и Михайлы Тверского играли в одни и те
же дни, Святками. Константин Борисович Ростовский устроил племянницам
смотрины у себя, в Ростове, после чего Василиса должна была ехать
венчаться в Городец, а Анна - в Тверь. (На непременном венчаньи в Твери
настояла великая тверская княгиня.)
На смотрины ростовских княжон съехалось много народу. Федор
Ярославский с боярами, суздальский и стародубский князья, дмитровский
князь и Иван Дмитрич Переяславский - ради жены: она хотела посидеть с
сестрами, проститься перед венцом. Данила в Ростов не поехал, сослался на
хворь, отправилась одна княгиня Овдотья, по сложному старому родству,
через покойную муромскую бабушку ростовских княжен, приходившаяся им
свойственницей.
Федор ехал в Ростов с дружиной князя Ивана. Ему поручались возы с
дорожным припасом и подарками от княгини сестрам-невестам. Проследив за
повозными и проверив, как увязаны возы, он ускакал вперед, прихватив троих
ратников, готовить ночлег. Лес в зимнем серебре был спокоен и тих, сытые
кони шли хорошей рысью, и Федор с горечью думал о том, как быстро все
проходит: года не прошло, как схоронили великого князя Дмитрия, и вот они
едут на свадьбу его убийцы, Андрея, и, верно, узрят Окинфа Великого,
предателя, среди Андреевых великокняжеских бояр. И ратники, что прошлою
зимой в этих вот лесах, увеча коней, уходили от смерти, скачут на праздник
и еще веселы в чаянье сытного княжеского угощения! Ко всему у Федора
прибавлялось личное горе. Летом он был в Угличе, исходил весь город, искал
сестру - Параська как в воду канула. В конце концов он разыскал-таки
шурина, и не в городе даже, а в одном из пригородов, я тряхнул этого
жалкого человека за грудки. Но тот только плакал, размазывая слюни по лицу
и, верно, тоже ничего не знал. Военной грозой их разнесло посторонь.
Оставалось вызнавать в Орде да надеяться на то, что сестра еще воротится с
выкупленным полоном, хоть и не вернулась о сю пору! Да еще, быть может,
удастся что-то вызнать в Ростове, куда он скачет сейчас. Где-то в душе он
чувствовал уже, что и сам готов примириться с исчезновением сестры, как
примирился он с гибелью меньшого дитяти. Бог дал, Бог взял... Или так и
нужно, чтобы заплывали, а не кровоточили раны, чтобы люди, позабыв
прошлое, могли снова жить, дышать и радоваться жизни? Или все это, как
говорит брат, предопределено свыше, и каждый шаг человеческий расчерчен на
века вперед, и ни один волос не упадет с главы твоей без воли Его?
Кони бежали ровной хорошей рысью. Лес примолк. Синие сумерки начинали
опускаться с дерев.
Ростов встретил сутолокой и торжественным праздничным многолюдьем. У
княжеских палат было вообще не пробиться. Там с утра до вечера толпился
народ, кричали, поздравляли. Константин Борисович и его бояре время от
времени появлялись, оделяли горожан подарками. Разряженные гости шагом, в
сверкающем платье, проезжали, расталкивая толпу.
Урядив старших и сменных, накормив и разместив людей, Федор вышел на
княжой двор. Тут тоже толпились глядельщики. Дружинники, расставленные от
крыльца до ворот, то и дело распихивали любопытных. Приходили девушки и
бабы, пели величание, и обе княжны появлялись на крыльце, кланялись,
дарили женок пряниками и кусками паволок и зендяни. Он таки дождался
приезда обоих женихов, первого - хорошо знакомого ему Михаила, который за
этот год стал еще статнее, казалось, прибавил княжеского достоинства. Был
он опять в алой шапке, но не в корзне, а в собольем опашне, надетом
нараспаш, на плечи, с выпростанными рукавами в шитых жемчугом и серебром
наручах, в золотом, сканной работы, поясе, что проблеснул, когда на миг
отпахнулся черный княжеский опашень. Дивен был и карий конь Михаила,
накрытый зеленой бархатною попоной, под золотым, с серебряными стременами,
седлом и сбруей, изузоренной тоже золотыми прорезными бляхами. Михаил
упруго всходил на крыльцо и словно плыл на ликующих криках толпы. Князь
Андрей подъехал на пятнистом арабском, приведенном из Орды, скакуне,
накрытом персидскою шелковой тканью, изузоренной большими фиолетовыми
цветами, в золотом цареградском аксамитовом негнущемся вотоле. Шапка его,
с опушкою из соболя и с темно-красным, сплошь затканным золотом и
каменьями верхом, была похожа на старинные иконописные уборы древних
князей. Слезая с коня, Андрей слегка шатнулся и тотчас оглянулся жестким,
без улыбки, напряженным взглядом, словно отыскивая, не усмехнется ли кто.
Толпа орала, и Федор близко увидел пронзительные глаза Андрея, тронутые
сединой крутые завитки усов по краям губ, подчеркивающие жесткую складку
рта, и тяжелую золотую цепь на плечах великого князя. Андрей поднимался по
ступеням медленно, тяжелою поступью напомнив Федору покойного князя
Дмитрия в его последние месяцы. И тоже крики, еще более громкие, неслись
ему вослед, обволакивали и словно тщились приподнять, оторвав от земли.
Федор не стал разглядывать великих бояр и боярынь, не хотел увидеть
Окинфа, выбрался из толпы и проторчал наедине со своею сторожей, пока не
позвали нести княжеские дары.
Ивану Переяславскому труднее всего была встреча с дядей Андреем,
великим князем. Окинфа Великого, который развязно поклонился ему на сенях,
он просто не заметил, прошел мимо, как бы сквозь него, и Окинф закусил
губу. Зато дядю пришлось приветствовать, и хотя он уже встречался и
говорил с Андреем после смерти отца, но то были встречи и речи о деле, о
