(Ксения до сих пор говорила по-новгородски, как, впрочем, и многие на
Твери.) С Данилом Лексанычем дружитьце нать! Его старшие братья простецом
сцитают... Послов пошли. А лучше - езжай сам! Он добрый. Не хочет брани. А
теперь ступай!
Михаил склонился перед матерью. Благословив и отпустив сына, Ксения
осталась одна.
Долог путь к вышней власти. И жалок предпочитающий брать только то,
чего можно достичь без трудов. Она погасила свечи. Вышла на галерею. Тверь
спала, смутно пошумливая, посвечивая поздними огоньками. Звезды роились в
вышине. Красная звезда войны мерцала середи прочих.
И Новгород, ее Новгород, родина, должен принадлежать ее сыну. Старшие
Александровичи скоро истощат сами себя. Только Данил... Но он, кажется,
один из них и не рвется к великому княжению!.. Не рвется, так Овдотья
заставит, бояре подскажут! Княгиня коротко вздохнула, ощутив дрожь, и
пошла спать. Устала.
ГЛАВА 78
Московской рати почти не пришлось участвовать в деле. Протасий водил
конную дружину в зажитье, а пешцы простояли на устье Малой Пудицы. Сторожа
ходила по опустелым деревушкам и чуть не прозевала, когда неожиданно
подошли тверские полки. Рать пополошилась. Данила сам скакал под стрелами,
ругаясь, размахивая шестопером, собирал дернувших в бег ратников. Кое-как
зацепились за опушку леса. Пока сутки ждали Протасия, все было тревожно,
без конницы не чаяли устоять. Тверичи, впрочем, сами не полезли. Загнав
москвичей в лес, они обошли Данилову рать и заставили потесниться, в свой
черед, ростовчан, что пустошили деревни по Медведице. Видимо, у Михаила
все же не хватало сил. Еще через два дня (проведенных многими в снегу и в
полной неуверенности, что же происходит у соседей?) объявили о
переговорах. И Даниле, дождавшемуся наконец Протасия с конницей, к его
облегчению, не пришлось наступать на тверичей. Драться с давешним
союзником, с коим вместе позапрошлым летом громили литовцев, - это как-то
не умещалось у него в голове. Он и под стрелами скакал с поднятым забралом
не столько от презрения к опасности, сколько потому, что в голове не
умещалось: как это Михаил может его убить? После уж, когда остаивался под
соснами, по конской дрожи понял, что и самого могли... Очень даже
свободно!
Полону набрали немного, добра - того меньше. Расходов на сбор и
прокорм рати и то не покрыли, верно. Это татарам легко, идут в поход безо
всего! А тут с обозами... Куда далече, - коли уж воевать, - так нать
татарским побытом: кусок конины под седло... Данил поморщился. Он пробовал
раз такое, размятое, густо пропитанное конским потом, мясо, б-р-р-р! Ить и
без соли, поди, жрут!
За Дмитровом он покинул свою победоносную рать, что валила кучей, на
радостях потерявши всякий строй (тут уже начиналась своя земля, и можно
было спихнуть полки на Протасия), и поскакал вперед, где его ждали
брошенные на ключников, посольских, путников, старост, тиунов и прочую
челядь дела и где без княжого глаза уже, поди, такого наворотили за эти-то
три недели зряшной войны!
Переночевав в Протасьеве селе, в терему своего воеводы (князю там
всегда загодя готовили особый покой, и ключник уже знал, когда - было и
вытоплено, и постелено), Данил уже нигде не останавливался вплоть до самой
Москвы. Проскакал весь путь верхом и въехал в городские ворота, едва не
обогнав своего же гонца.
И первое, что бросилось, когда жадными глазами озирал свое владение,
- кули с зерном, густо запорошенные снегом, на снегу, на улице, у
житничного двора.
Свалясь с коня, на негнущихся ногах, он пошел к воротам житницы.
Выскочил какой-то с перекошенным лицом и, не успев осклабиться, от удара
плети полетел в снег.
- Хлеб! Под снегом! Запорю! - взревел Данил. Заметались вокруг него.
(Все же выучил, сбежались быстро.)
- Людей нет? А эти? Хари!
Через пять минут <дети боярские> и ратники, снятые со всех стен,
торопливо составив копья и отстегнув сабли, бегали с кулями, а Данил,
давая волю гневу, бил плетью по бревенчатой стене. Бить людей он все же
как-то не мог. Житничий повалился в ноги. Данил булькал, задирая бороду,
разевал рот. Тот, сообразив, как был, без шапки, в шелковом зипуне,
схватив куль, поволок внутрь, уходя от расправы, и там уже, изнутри,
раздался его истошный вопль:
- Как кладешь, падаль!
Кули, оказывается, привезли к ночи да тут и оставили. Случились
татарские послы, и захлопотавшиеся бояре не успели распорядиться. Об этом,
забегая сбоку, скороговоркой сказывал дворский.
- Какие послы? Хлеб! Хлеб!
Остоявшись, Данил приказал:
- Нижние кули развязать. Ежель замокло, пересушить все! Шкурой,
шкурой!
Впрочем, кули таки были навалены на рогожи. Гора таяла, и уже
высовывались из-под нее кое-где края рогож. Данил, шаркая, шел к своему
двору. Брошенного коня слуги уже водили под уздцы по кругу.
Овдотья, сильно раздобревшая после четвертых родов, в это утро еще не
ждала князя и потому поленилась вовремя встать. С вечера пробаловалась,
вместо того чтобы сразу лечь, провозились чуть не до полуночи. Спала
Овдотья с сенной боярыней. Та недавно обвенчалась, и Овдотья, когда уже
задернули полог и разоболоклись, стала щупать и щекотать молодку, уверяя,
что уже заметно. Развозились, сбили всю постель. Потом, чуть не доведя уже
до слез, Овдотья стала обнимать и утешать подругу.
- Данил Лексаныч ужо! - задыхаясь, отбивалась та от княгини.
- А что! И приедет! - Овдотья, прищурившись, развалилась, выгнулась,
потягиваясь:
- Уж на тебя его не променяю! - звонко сказала она, снова захохотав.
А утром проспали. Овдотья все ж проснулась первая. Высунула нос из
полога. Потом выпрыгнула, не зовя девку, поплескалась у рукомоя. Вспомнив
вчерашнее, подошла к пологу. Боярыня спала, посапывая, ткнувшись носом в
подушку. Овдотья тихонько подняла ей подол рубашки и шлепнула мокрой рукой
по мягкому месту:
- Вставай!
Та ойкнула, подпрыгнув на кровати. Заслышав шум, вбежала сенная
девка.
- Одеться подавай! - строго бросила Овдотья. Оболокшись, примерила
новый синий плат. Красуясь, осмотрела себя в зеркало: брызги серег, очелье
над белым лбом, полная белая шея. У нее и голос изменился, стал тоже
полный, влажный, трепещущий, с переливами.
Нянька принесла ребенка, младшенького, Ванюшу, показать. Годовалый
сын смотрел внимательно, медленно потянулся пальчиками потрогать
украшения. Висел в руках, подкорчив ножки.
- Ну-ко, Ванюшка! Стань, стань на ножки! Ну! - говорила Овдотья,
присев перед ним на корточки. Ваня стоял, протягивая ручки, и так же
внимательно-просительно глядел на мать. Овдотья со вкусом расцеловала
младшего в пухлые щеки, отдала няньке.
Завтракали вчетвером рябцами и кашей сорочинского пшена. Холеными, с
перевязками, как у ребенка, руками Овдотья рвала холодную дичь: пока, до
поста, отъесться! Жаль, что Святки прошли, а то бы пошли сейчас в личинах
по Кремнику! Задумавшись, она вдруг всплеснула руками:
- Б-а-а-бы! Татарских послов видали?
- Без Данил Лексаныча...
- Ничего, мы в щелочку!
Овдотья прыснула и, торопливо ополоснув руки, начала кутать плечи в
пуховый плат.
Возвращаясь, громко обсуждали:
- А тот-то! Тот-то, черный! У-у-у! Как ихние женки с има живут! Да и
не одна еще... А они мелкие, татарки! - дурила Овдотья. - Их такому-то и
нужно не мене четырех! Ох! Бита буду нынче!
Сквозь девичью (девки встали и поклонились) Овдотья прошла в келейку
к детям. Там слышался визг. Нянька отлучилась, и Юрий уже таскал Сашу за
вихор, а трехлетний Борис, видимо тоже побитый Юрием, сидел на ковре и
ревел. Ваня выглядывал из кроватки, стоя, держась за спицы, любовался
возней братьев. Завидя мать, нашкодивший Юрий стрельнул разбойными
глазами, тряхнул рыжей головой:
- А Сашко меня бьет!
Сашко, уцепившись за ногу Юрия, действительно, не видя матери,
яростно лупил старшего брата. Овдотья оторвала <именинника> (Сашку недавно
справляли постриги), шлепнула, тут же влепив подзатыльник старшему:
- У-у, падина!
Юрко только того и ждал - отчаянно заревел в голос. Теперь ревели все
трое, и только Ваня, стоя в кроватке, переступал ножками и с внимательным
любопытством глядел на братьев. Нянька, что выносила опруживать ночной
горшок, взошла и строго прикрикнула на сорванцов:
- Вот батя приедет с войны, задаст!
- А бати еще нет! - сказал Юрий, сторожко глядя то на няньку, то на
мать. Он на всякий случай кончил притворный рев и, решив подольститься к
матери, повис у нее на руках.
- Буквы учишь? - спросила Овдотья.
- Ленится! - ответила за него мамка. - Да и непоседа такой, уж дьячка
замучил, все вертится.
Овдотья, взяв на руки трехлетнего Борю (он тотчас прижался и стал
слегка подхныкивать), - <ну-ко!> - стала перебирать светлые волоски.
<И в кого это Юрко такой рыжий? - подумала она. - Как солнышко!> - На
Юрия, первенца своего, Овдотья совсем не могла сердиться и баловала
ужасно. Сама знала, ничего с собой поделать не могла.
- Мам! Коня хочу! - стал ныть Юрий, пристраиваясь сбоку. Сашок меж
тем занялся игрушкой, из-за которой, видимо, и разгорелась драка.
- Вона сколь! - кивнула Овдотья на деревянных расписных и глиняных
лошадей.
- Да-а-а, живой чтобы! Езди-и-ить!..
- Нос не дорос!
- Дорос! - капризно возразил Юрко. - Я уже сажался на дворе!
- Батю проси! Ну-ко! - обратилась она к няньке. - Дай гребень! Плохо
следишь, кажись, гниды у их.
- Дак всюду бегают! В девичьей все! Всяк на руки норовит, и на
поварне, и на дворе, не уследишь!
- Да и глаза вон заплыли. Девок построжи! Пущай и за собой следят!
Отец увидит, обем нам с тобой мало не будет! - Взяв гребешок, она стала
ловко щелкать насекомых. - Рубашки тоже перемени! - приказала Овдотья. -
Ну, пойду. Заспалась я сей день!
- Мама, мам! Мамка, не уходи! - затянули в три голоса княжичи, а
Юрка, забежав, ткнулся в материны пышные бедра. Приодержавшись, она
огладила золотую голову сына.
- Мам, наклонись!
Она склонилась, он обвил руками ее за шею, потянулся, дыша горячо в
ухо, попросил шепотом:
- Подари коня!
Овдотья расхохоталась, шутливо подрала Юрия за вихор, ушла.
Надо было обойти службы, посмотреть, как ткут портна, что делается в
бертьянице, в медовушах, солодожне, проверить рукодельниц: заштопано ли
то, выходное? Цела ли снасть, что выдавала сама мастерицам давеча, и почто
так много уходит шелку, не воруют ли? В девичьей похвалила шитье, в
моечной за разбитую ордынскую дорогую чашку набила по щекам неумеху девку,
велела сослать на двор, в портомойницы. Пока держался гнев, прошла в
детскую, где Юрко мучал дьячка. Юрию досталась изрядная трепка. Поняв, что
мать в нешуточном гневе, он только тихо скулил. После порки ученье пошло
резвее. Посидев рядом с дьячком для острастки и убедясь, что дело
движется, Овдотья опять отправилась в обход служб. Так, в хозяйственных
заботах, пролетело полдня. Отобедали. Наконец, к вечеру, уселись за пяльцы
и уже наладились читать жития святых старцев египетских, <Лавсаик>, когда
ворвалась дворовая девка с выпученными глазами:
- Приехали! В гневе! За зерно!
Овдотья всплеснула руками. Как не догадала с утра приказать
заволочить в анбар! Уже все заметались как угорелые.
- Кормить, живо! - приказала Овдотья, сама, отругав себя, торопливо
побежала встречу.
Данил входил, отшвыривая двери и на ходу расстегивая дорожное платье.
Слуги подхватили ферязь и шапку, Овдотья, охнув, обхватила в объятия
полными руками, грудью, вжалась лицом в бороду. Густой конский дух шел ото
