уже задремывая, только прошептал: <Спасибо, дедушка!> И тут же уснул. А
когда проснулся, мужики храпели еще, а монаха уже не было, ушел. И даже
подумалось: <Был ли он или только приснился вчерашним вечером?>
Федор вышел, издрогнув, во двор, проверил коня. Небо серело, светало,
пора было в путь. К вечеру он уже подъезжал к Княжеву.
Еще в Купани Федору сказали, что матка его жива, а про кухмерьских не
знали толком. И про сестру с зятем он тоже не дознался. Княжевекий дом был
цел, сгорел только сарай, тот самый, под которым они зарывали хлеб. Грикша
приехал к вечеру. Сидели, перебирали родню-породу и знакомых. Просинья
была цела, отсиделись в Угличе. А у деда Никанора погибли два сына, сноха.
Олена с сыном спаслись, но у нее погинула невестка, а внучку заморозили в
лесах, днями померла...
Дядя Прохор остался жив. Пришел. Такой же прямой, только седины
прибыло:
- Ну, как там? Не приняли вас новгородцы!
Сказал, усмехнулся, как и прежде, лишь чуть задумчивей. Примолвил:
- Да, с има тут Лександр, покойник, справлялся, а боле никто!
Прохор как вспыхнул, так и погас. Посидел, понурился. У него погиб
сын, Павел, Пашка Прохорчонок.
- Помнишь, Федюха, Павла-то?! - спросил он погодя. - Играли вы с
ним...
- Помню... И Козла нет...
- Из вас троих ты, Федор, теперича за всех один остался!
- А Фрося?
- И Фроси нет тоже. Царство ей небесное! А Митрий Лексаныч
ворочается? - спросил еще дядя Прохор. - На князя Андрея зол народ!
Мать сказывала:
- Отсиделись в Москве, у нашего <московского князя>. Всех принимал.
Он да углицкий князь. Ну, тот уж святой! Настроил домов, бают, и для
больных, и для странных...
Когда Прохор ушел, мать сказала, не оборачиваясь от печки:
- Твоя-то жива! И мужик ейный жив. Ты только ее не тревожь! Уж как не
похотел тогда...
Федор едва не напомнил матери, что не он тому причина, да промолчал.
Вдвоем с братом они вырыли хлеб. Сверху где подпеклось, где и
промокло, а все же рожь не погибла. Хватит и посеять и дожить до новины.
Трудно будет без коровы. Впрочем, мать уже ладилась в Вески, хоть телку
добыть.
ГЛАВА 58
Дмитрий Александрович воротился в Переяславль весной и тотчас начал
собирать полки. К нему охотно шли, разоренная и брошенная земля взывала к
отмщению, и Андрей чем дольше сидел в Новгороде, тем больше лишался права
на престол. Потому что власть - это прежде всего порядок и закон в стране.
Власть только непосвященным кажется простым насилием. И дело власти -
поддержание порядка. А тот, кто думает, что власть - это пиры и веселья,
да пышные выходы и приемы послов, тот (ежели за него не делают дела
другие) платит за эту ошибку чаще всего собственною головой и должен
благодарить Бога, ежели потеряет только престол и родину.
Когда Александр Невский после Неврюевой рати явился на Русь, он
прежде всего начал устраивать землю и стал спасителем. Андрей Городецкий,
бросив землю, уехал в Новгород и превратился в насильника и врага.
Тем паче что и в Орде не было доброго порядку. Туданменгу все время
проводил с дервишами да молился. Правила мать хана. Угодные ей вельможи
делали что хотели. И уже старые монгольские нойоны, сохранившие веру
отцов, начинали роптать. А на западе, в половецких степях, все больше и
больше забирал власть темник Ногай. С ним, как с самостоятельным
правителем, начинали сноситься иноземные владетельные государи. И уже
становилось неясно: кто же истинный хозяин в Сарае? А потому и на Руси
приходилось - да и можно было - думать самим и рассчитывать больше на свои
собственные силы.
Пока еще опоминалась земля, пока подымали пашню и сеяли, Андрей мог
сидеть спокойно. Но как только отвели покос, началось подобное току талой
воды движение.
Гаврило Олексич, воротясь на пепелище, долго стоял, смотрел, ковырял
носком сапога. Молчал. Только спросил: <Кто?> Узнав, что Олфер, молча
покивал головой. Сыновьям, Окинфу и Ивану Морхине, велел собирать ратных
людей. Что отец не шутит, Окинф понял, увидя вытаращенные, с красными
прожилками глаза старика.
- Драться надо! - сказал Гаврило и, сгорбясь, пошел прочь от пожара.
Растревоженные бояре и ратники все судили и рядили, и все сходились
на одном: что не Андрей, наведший татарскую рать и ускакавший в Новгород,
а Дмитрий и по праву, и по всему должен быть великим князем. И, посудив,
порядив, поохав, доставали брони, опробовали клинки, задумчиво жуя бороду,
оглядывали сдавших с тела за пахоту коней. Жене бросали, не глядя:
- Ванюху нонече с собой беру, подрос!
И Ванюха, покраснев, тужился, надевал кояр, примерял шелом. А жена
строго:
- Порубают вас тамо!
- Ничо, выдюжим!
- Парня-то береги! - сурово напутствовала жена.
И вот они ехали, старик и ражий краснорожий малый. Брони везли в
тороках. Сзади холоп с возом. В возу - снедное, лопоть, запасная справа.
И сельский ратник, рядович, отмахав покос и закинув горбушу в клеть,
доставал колчан, принимался, посвистывая, подтачивать кончики стрел. И
женка, по острым, сведенным в одно глазам мужа догадав, что лучше
смолчать, только сморкалась в подол да терла глаза:
- Одной рати мало ироду!
Мужик сложил дом. Эти страшные руки в узластых венах, эти бугристые
ладони - одна сплошная мозоль, и стертые в работе плечи, и хрип коня,
когда сам припрягался, вытягивая угрязшие возы, и темно-блестящие рукояти
сохи, и тын, и клеть, и стая во дворе - и все это дымом, и проскакавший -
только проскакавший! - недруг кидает клок огня, и занимается полымем
соломенная кровля, и шарят по ларям, волокут скот, уводят жену... Какое уж
тут хозяйство! Самый первый вопрос, самое заглавное дело - власть! Власть,
хоть того тяжельше, да могла бы оборонить, оберечь, не попустить зря
погинуть добру... Да чтобы была своя, заветная, от отцов, дедов, прадедов.
Митрий князь в отца место, Ляксандры самого, а тот Ярослава Всеволодовича
старшой сынок. Все по праву, по закону! Ну, Ляксандр-покойник с братцем не
поладили, дак он же старшой! Тот-то не по праву сел: брату младшему
старший, после отца, глава, не моги перечить! А тут что же? Андрей-то
уж... следоват... Да эко! Татар навалило с им! И сам глаз не кажет, в
Новгород уехал, и на поди! Вздыхая, говорили: <Надо помочь Митрию, мать!
За князем и мы в спокое!> Острили рогатины. Пересаживали на длинные
рукояти топоры.
Судили-рядили и в теремах великих бояр, где тоже ругали Андрея,
жалели Митрия, и тоже доставалась дорогая бронь, с зерцалом и локотниками,
шелом с панцирным ожерельем, бахтерцы, колонтари, восточные, добытые в бою
или меной, клинки, клевцы и шестоперы, отделанные серебром рогатины. И тут
же скликались молодшие, и сидели с дружиною, думали. И гостили друг у
друга, и после толков о хлебе, о пожнях, о недавнем разоре и проданной ржи
решали:
- Митрию князю надоть помочь!
И дворский, - похолопленный бедный вотчинник: давеча продал последнюю
деревеньку и взял на себя обельную грамоту, теперь ведет хозяйство у
боярина, в драке - впереди, в бою - рядом, при смерти получит от господина
вольную да полдеревни в придачу, служит пото не за страх, за совесть, - и
дворский, решив сам про себя, уже упредил боярский наказ, оповестил народ
по селам. И холопы, и мужики, что зимой разбегались, прятались по лесам,
теперь сряжаются на рать - мужики же они!
И вот выезжает со двора дружина. Ратники, приторочив копья,
подрагивают в седлах. Качаются груженые возы. Боярин едет не в возке,
верхом. Не в гости, на рать едет! За ним и перед ним - молодшие,
свои-ближники, захудалая родня, дружинники, холопы, люди... И вот уж где
семьдесят, где сто, двести, где и четыреста душ, дружина в бронях,
остальные в тегилеях: от стрел татарских нашили толстые войлочные пансыри.
На коне в таком сидишь, как бочка, да зато стрела не пробьет! Новинка,
раньше не было такого. Кто в бронях, кто в своей коже шел. И сабли кривые,
татарские, нынче, почитай, у каждого. Выучились. Особо те, кто бывал в
Орде. Такою достанешь, да с перетягом ежели, человека от плеча вкось
наполы развалить можно. Ясы, те учатся рубить: воду льют из кувшина и
рубят - чтоб не брызнула вода под саблей. Значит, ровно прошел клинок.
Тоже насмотрелись, кто и перенял. Народ глазастый, башки не соломой же
набиты и у нас! Татарва башкой голову называет... Тоже переняли.
Ручейки, ручьи, реки. И вот уже в Переяславле гомон гомонится, во
граде, и в монастырях непорушенных, и прямо в шатрах, в поле, стоит
готовая рать. И уже уходят полки на устье Нерли, уже и до Юрьева -
разъезды. И уже князь решает с боярами, куда прежде кинуться: идти ли на
Владимир или к Новгороду Великому опять?
ГЛАВА 59
Дмитрий смотрел, как жена, переваливаясь по-утиному, шла по двору.
Нет, не похожа она на великую княгиню! Здесь, в разоренном Переяславле,
глядя в спину жене, сильно расползшейся, как перестала рожать, он вспомнил
почему-то мать и подумал, что и матери он немножко стыдился на людях в
последние годы. Экую клушу ему подобрала! Жену он не любил. Когда-то, не
признаваясь в этом самому себе, тосковал, придирался, злобился. Потом
понял и себя и ее, притерпелся. Подолгу бывал в разлуках и с облегчением
расставался вновь. Не радовала. И помочь не могла. Тенью за ним следом, а
для дела и нет. Клуша! Досидела тогда с дочерьми в Новгороде до нятья!
Другая бы в ночи, верхом, а ускакала... К тому же Довмонту, не чужой,
зять! Не из-за нее ли лишиться Копорья пришлось? Обменяли ему город на
пленную княгиню с дочерьми да на бояр его полоненных. Вот и Копорья нет,
раскопали, по камню развезли. Все труды даром! За город, за мечты, за
замыслы дерзкие, далекие - нелюбимую, рано остаревшую женщину... Когда-то
в глаза глядела, наглядеться не могла, трепетала, а теперь тоже
обдержалась... Вот сейчас будет хлопотать, устраивать дом. Разойдись
полки, покинь его все и вся, и также будет хлопотать...
Он жесточел от этого. Не замечая сам, делался с годами преизлиха крут
в делах и на расправы скор. И тут: ордынскую морду увидел, старопрежнюю -
город разбежался, баскак сидит! Едва сдержал себя. В глазах, чуял,
полыхало бешенство. И слова не вымолви, не с Ордой ведь воюешь, с братом!
Русские князья для них, что комарье... А ратные люди идут и идут! Теперь,
пожалуй, Андреевым боярам и из Владимира будет носа не высунуть! Что ж, он
пока в своем праве, в вотчине своей. Надо ордынцам помене полки казать.
Сашка, десятилетний сорванец, бутуз, любимец отца, мало не испугав,
кинулся сзади, с маху повис на руке. Дмитрий, натужась, подкинул его одной
рукой вверх, тот завизжал испуганно-радостно. Дмитрий поймал его за рубаху
и, играя силой, опять подкинул одной рукой, но тут малость прогадал,
пришлось подхватить другою, чтобы не уронить сына. Прижал было к себе, но
Сашка, бес, не сидит, затрепыхался, заизвивался в руках:
- Тять, пусти, пусти, тять! На коня хочу!
Вырвавшись, он подбежал к отцову, крытому попоной, рослому, золотой
масти жеребцу. Вцепился в седло и в стремя. Конь мотанул головой, храпя,
заперебирал ногами, косясь на княжича. Коновод, сбычась, с трудом удержал
его под уздцы. Сашка уже был в седле и, радостно болтая ногами, кричал:
- Но! Но! Пошел! Пусти!
Дмитрий соступил с крыльца:
- Слезай, ну-ко!
- Тятя-а! - захныкал пострел, стараясь разжалобить отца. Дмитрий не
без труда сволок сына с седла, дал тумака несильно, для острастки:
- Брысь!
