слегка подсохла, но еще прямее стали высокие плечи, иконописнее лик -
такими изображают византийских цариц и царевен на иконах и в древних
рукописях.
Феодору, лишенную услад материнства, так же как и Андрея, и еще
более, сжигала жажда власти. Она ревниво переносила на Дмитрия свои
неудачи и зависть к его невидной, как серая утица, княгине, которая,
однако, рожала и рожала: вот уже второй сын растет, и, говорят, боек,
здоров, смышлен. Все это как-то окончательно отодвигало братьев друг от
друга...
Что ж! Митрополит стар, и уже пришел в движение Новгород, и готова
Орда... И все же тут, во Владимире, остановясь на княжом подворье, близ
митрополичьих палат, Андрей снова заколебался. С детства, с молоком матери
всосанное почтение к духовному владыке страны властно заговорило в нем.
Андрей, решив пересилить себя, постарался встретиться с митрополитом
Кириллом раньше, чем с братом. Злая мысль зрела в нем, что так же, как
четверть века назад, Кирилл благословил отца после Неврюевой рати и
разоренья земли, так же должен будет благословить и его, когда он вступит
победителем, под звон колоколов, в стольный Владимир. И прочесть это во
взоре митрополита, прочесть самому согласие духовной силы с грубою силой
власти хотелось ему сейчас прежде всего. Он ожидал, что Кирилл постарел,
но той перемене, которая произошла в облике митрополита за эти шесть лет,
поразился. Андрей был потрясен, как необычайно утончился Кирилл, как-то
поголубел даже, и, вместе, в облике его ощутимо проглядывал какой-то уже
нездешний свет. Казалось, сияние исходит от бескровной головы архипастыря.
Или это солнце, непрошено протянувшееся в узкие окна митрополичьих покоев?
Он представил, что уже двинуты рати и татарская конница потекла по дорогам
Руси, и понял, что пока перед ним этот почти бесплотный старец, он ничего
не двинет, не сможет переступить. И ежели бы Кирилл сейчас, ничего не
вымолвив, пождал еще или вдруг сказал бы: <Сыне мой! Иди с миром и не
греши больше!> - Андрей повалился бы в ноги с рыданием, и признался во
всем, и ото всего отказался...
Но митрополит начал говорить, и наваждение рассеялось. Кирилл не был
в ударе, рек долго и витиевато, с подходами и украсами. Недавняя беседа с
Игнатием утомила его больше, чем он сам мог предположить, и сейчас он
чувствовал с горем, что для состязания с сыном Александра у него недостает
сил. И так, вместо духовной располагающей беседы, вместо исповеди и
покаяния, когда доброта просыпается и перевешивает зло, начался торг.
И только когда измученный увертливыми недомолвками митрополит
откинулся в изнеможении на спинку кресла и сказал, взглянув вдруг прямо в
душу Андрею полными муки глазами: <Господи! Разве мала вам земля?! Сыне
мой, не дай ми благословити котору братню!> - в душе Андрея что-то
перевернулось и подумалось вдруг, что власть - не только похоть и желание,
но есть и долг, и бремя власти, и что воля может сказаться не только в
праве на власть, но и в отречении от нее...
С этою чуждой, мешавшей ему, как заноза, мыслью, готовился Андрей к
встрече с братом.
Отречение! Но ради кого? - вопрошал он, подогревая себя вновь и
вновь. Однако, не лукавя, не мог сказать, что Дмитрий менее достоин стола
великокняжеского. За ним, Андреем, стояло одно - Орда. Однако... Не хочет
ли Менгу-Тимур просто ослабить их, чтобы вернее держать в подчинении?
Война на юге велась вяло. Иранские Хулагиды все крепче привязывали к себе
Кавказ и области, что были за хребтом: Армению, Имеретию, Карталинию,
Грузию... На западе, в степи, Ногай забирает все большую власть... Не
оказалось бы, что ордынская колесница, к которой привязал его Семен,
увязнет где-то в Черных песках и утянет его за собою! Быть может, тогда
Дмитрий и прав? С другой стороны, сарский владыка уже трижды ходил в
Царьград, к Палеологу, послом Менгу-Тимура, на советах ордынских также
русский епископ судит вместе с ханом Менгу-Тимуром... Нет, Семен прав:
православие победит в Орде! И Дмитрий, цепляющийся за заграничную
торговлю, за Новгород, смешон. Ему (ему, а не мне!), как дяде Андрею,
бежать за море, в Свейскую землю. И тогда он, Андрей, примет и простит
Дмитрия, и власть будет у него в руках, и завет митрополита - не пролить
братней крови - исполнится... И все-таки не получалось. Какие-то концы не
сходились с концами. Ветхий митрополит на паутинной ниточке своей жизни
держал готовящийся рухнуть мир.
...Дмитрий первый шагнул и раскрыл объятия. Они холодно поцеловались.
- Андрей... (хотел сказать как в прошлом: Андрейка - язык не
повернулся).
- Будешь попрекать?
- Попрекать следовало бы не тебя, а Семена, у коего ты в руках. Что
там, в Орде?
- Великий князь владимирский должен был бы знать это лучше меня!
- Менгу-Тимур еще не думает принимать христианскую веру? - бледно
усмехнулся брат. (Дмитрий знал много больше, видимо, чем предполагал
Андрей.) - Впрочем, что думал Менгу-Тимур, теперь уже безразлично! -
продолжал он с расстановкою.
Андрей тревожно вскинул глаза, не понимая.
- Менгу-Тимур умер в конце июля от нарыва в горле, - сказал Дмитрий
и, перемолчав, добавил: - Неужели тебе Семен и этого не доложил?!
У Андрея шумело в голове. Он старался унять биение сердца и
сообразить - что же теперь? На миг остро вспыхнуло подозрение об измене
Семена. Но он тут же отогнал нелепую мысль. Видимо, уезжая из Городца, он
попросту разминулся с гонцом... В голосе Дмитрия, впрочем, не слышалось
торжества, как успел заметить, опоминаясь, Андрей.
- Кто теперь? - хрипло спросил Андрей, пряча глаза.
- Кто теперь? - повторил Дмитрий. - Туданменгу. Дервиш. Защитник
бесерменской веры. И он не допустит крещения Орды. А делами правит сейчас
его мать, Джиджекхатунь со своим эмиром, Байтаром. Вот так-то, Андрей! Оба
мы проиграли с тобою, и лучше уж нам не ворошить взаимных обид, а
попытаться жить в мире.
Он еще перемолчал. Спросил:
- А как Феодора? Дома?
- Оставь! Ты знаешь не хуже меня! - почти выкрикнул Андрей. Он все
еще не мог охватить и обмыслить вести о смерти хана. Джиджекхатунь была,
кажется, на их стороне, по словам Семена... Может быть, еще ничего и не
потеряно? Может быть, смерть Менгу-Тимура даже и развяжет им руки?! Но
бесерменская вера... Но митрополит Кирилл...
Ясно было одно: сейчас, до новых известий из Орды, приходилось ждать.
И ждать, быть может, долго. Он украдкой, остывая, оглядел старшего брата.
Дмитрий (в нем сейчас, как в зеркале, Андрей видел себя) внешне почти
не постарел. Но что-то новое, требовательно-тревожное и порою усталое то и
дело проглядывало в нем. Андрей подумал вдруг, что брату несладок
Новгород, хотел задать вопрос, заколебался. И, будто поняв неспрошенное,
Дмитрий начал рассказывать сам.
- Требуют передать в руки веча печати князей на грамотах. Суд -
только наместнику с посадником вкупе. А паче того, воротить им все земли,
которые получил отец. Ежели уступить, мы потеряем Новгород.
Андрей поразился этому <мы>. Он пытливо поглядел на брата. После
всего, что он сделал, подкапываясь под власть Дмитрия, ему дико было
подумать и поверить, что брат заботится не об одном себе, а о них обоих
вместе, как о семье. Вспомнилось, как недавно (и как давно!) покойная мать
все хлопотала о них о всех. Каким ветром раскидывало их семью? Почему,
оброшенный всеми, погиб Василий, так и не получив удела? Давно стала чужой
сестра Евдокия... Почему они сейчас сидят и не верят один другому?! Однако
в чем-то Дмитрий, видимо, прав. Андрей впервые подумал о Новгороде с
тревогою. Как-то и здесь Дмитрий оказывался дальновиднее. У новгородских
бояр есть еще и свои думы, и какие-то замыслы, при коих ни он, ни Дмитрий,
возможно, им и не нужны. И тут - ослабить друг друга? Но тогда их спасение
- единство! Но почему Дмитрий, а не он? Мысль, обежав по кругу, воротилась
туда же, откуда и началась.
Все-таки в этот раз снова пересилил старший. Андрей обещал Дмитрию
помочь на Новгород. Как и следовало ждать, новгородцы, узнав о переговорах
братьев Александровичей, порешили уладить дело миром и послали
архиепископа Климента, который прибыл во Владимир уже перед самою осеннею
распутой, когда кончали убирать огороды. Митрополит Кирилл был посредником
в переговорах Климента с Дмитрием. И непрочный мир, готовый распасться
каждое мгновение, установился вновь.
ГЛАВА 49
Федор воротился в Переяславль к осенней страде. Дома мать с надрывом
кричала на Проську:
- И што ты така поперечная! Мать тебе слово, а ты десять! Помолчи,
помолчи, говорю! Всеми ангелами, помолчи!
Федор постоял за порогом, усмехнулся. Отвык от материна крика.
Толкнул дверь:
- Здравствуй, хозяева!
Мать заплакала. Федор расцеловался с Проськой, слегка торнул ее по
затылку. Взрослая уже, и за нос не потянешь теперь!
Собрали паужин. Мать, радостная, но все еще дуясь, вытащила мозговую
кость, бросила перед ним на стол:
- Погрызи, зубы те молодые!
- Грикша дома ли? - спросил Федор.
- Где дома! Оба в нетях! И рожь не убрана...
- Ладно, мать, - остановил он ее, - я то здесь, уберем!
Назавтра, не отгуляв, не перевидав родных, он влег в работу. Скоро
приехал и брат, вдвоем дело пошло резвее. Оба ворчали на следы весенних
огрехов, - пахали и сеяли опять чужие люди, - но, в общем, хлеб родился
добрый. Работали дотемна, уставали дочерна, кони ходили, запаленно поводя
боками. Пока убирали и обмолачивали рожь, Федор все откладывал тяжелый
разговор с братом об отцовой броне. Кольчатая бронь стоила дороже всего их
хозяйства и по праву полагалась старшему сыну. Однако Грикше, пошедшему по
монастырскому делу, бронь была без надобности, а Федору с броней
открывался прямой путь в княжескую дружину. Федор наконец улучил время для
разговора, но брат только покряхтел, отводя глаза.
- Тебе ить не нынче она нужна? Подумал бы лучше, как сестру приданым
наделить. Остареет в девках, нам с тобою сором на весь белый свет!
Федор после того оглядел внимательнее сестру, понял, что Грикша прав,
Просинью надо было выдавать замуж. (Но не продавать же бронь!) У него было
серебро, у Грикши, кажется, тоже. Они уселись вечером вчетвером. Мать
как-то с робостью поглядывала на сыновей: уже взрослые мужики! Просинья
сидела надувшись, не глядя ни на кого.
Федору бы сразу подумать о сестре, но он все эти дни был малость не в
себе. Прежняя любовь опять захватила все его помыслы. Они не могли,
конечно, не встретиться. Хоть Федор уже знал, что у нее муж, ребенок. Тут
столкнулись на полевой дорожке, заговорили. Она похвастала малышом. Федору
вдруг кровь ударила в голову, схватил за плечи...
- Пусти!
Она сильно ударила Федора по лицу. Отирая кровь из подбитого носа, он
стоял и смотрел ей вслед, и все было опять как и прежде...
Сухая колкая солома. Снопы, снопы, снопы. Пыль. Молотьба. Возы с
хлебом, кули с зерном. Пока погода, пока можно молотить без овина, пока,
за работой, можно забыть, забыть...
Вечер. Они идут рядом. Поля, кусты, и никого нет, можно не бояться
чужих глаз. Она жевала колосок. Он молчал.
- Ты прости, Федя. Осерчала я тогда.
- Нич°!
Свернули, сели под скирдой. Она постелила платок. Привлек к себе.
Плакала, целовал мокрое от слез лицо и чуял, как у обоих начинает
кружиться голова.
- Как теперя мужу в глаза погляжу?! Федя мой! Что ж не жанился, мне,
кабыть, легче было бы! Все скачешь, поди уж всюду побывал...
Она гладила и ворошила его волосы, наматывая на пальцы, а он... Он
