Онфима.
Когда уже подали горячий сбитень, Онфим, покраснев, поведал:
- Вот, батя, дело у гостя. У батьки-то у егово хоромина была на
Веряже... Дак как ни то ему подмогнуть в ентом дели...
- Грамотка есь! - поспешил пояснить Федор.
- Дак не дите ить! - пожала плечми Олексиха. - Сам пущай и сходит к
Подвойскому!
- Ты, мать, не зазри, - мягко остановил Олекса. - Человек молодой,
истеряетси тута, с нашими-то приставами да позовницами...
- Дак я сам, конешно... - начал было Федор.
- Сам-то сам, а все погодь, парень, - возразил Олекса Творимирич. -
Покажи грамотку ту! - Отставив от лица подальше и щурясь, он разбирал
грамотку, покивал головой. - Ето мы обмозгуем. Вот цего, Онфим! Тута
Позвизда нать!
- Вота уж и Позвизда Лукича мешать, тьпфу! - снова вмешалась матка: -
Потолкуй с Якуном!
- Ладно, молодечь. Приходи завтра, сделам! Мы с твоим батькой тезки.
Федя ушел окрыленный.
- Будешь всякому шестнику помогать! - не вытерпела Олексиха по уходе
Федора.
- Не говори, мать. Где ни то придет еще встретитьце. Все православные
люди!
- То-то, православные! Кабы ратитьце с има не пришлось! Цего Дмитрий
рать собират?! На корелу?
- Корела нонь к свеям откачнулась, ее не грех и проучить.
- Ну и учили бы сами! Ярославу не дали, дак Митрию топерича...
ГЛАВА 37
В ближайшие дни Федору пришлось помотаться. От работы его никто не
освобождал, и вырываться для своих дел приходилось чуть не украдом.
Наученный новыми знакомыми он, однако, успел побывать в вечевой избе,
вызнал и то, что отцов дом цел и что живет в нем какой-то Иванко Гюргич;
упросив своего боярина, успел поговорить о доме и с княжьим тиуном,
заручился у него еще одной грамотой и наконец воскресным днем, одолжив,
все по той же боярской милости, коня, с некоторым замиранием сердца выехал
в дорогу.
Он доскакал от Городца до Новгорода и Рогатицкими воротами проехал
через весь город, мимо торга, Ивана-на-Опоках, Ярославова дворища с храмом
Николы, переехал мост и, обогнув Детинец, поднялся на гору. Тут он уже
начал спрашивать и дальше так и ехал, по пословице, что язык до Киева
доведет.
Дорога вилась вдоль речки, ныряла в перелески, наконец с пригорка
открылось селение. Серые крыши, крытые тесом и дранью, казалось, тускло
отсвечивали, как вода в пасмурный день или старое серебро. Федор проехал
селом, не решаясь спросить, наконец остановился у одной изгороды.
- Иванко Гюргич? А вот еговый дом! Родственник али кто? Не узнать
словно?
- Дело к ему...
- А... Дома, кажись!
Федор спешился, привязал коня. Он еще медлил, оглядывая большой, на
подклете, красно-коричневый дом. Как-то в голове не умещалось, что это вот
и есть отцова хоромина. Их дом в Переяславле выглядел куда скромнее.
Хозяин сам вышел на крыльцо.
- К кому, молодечь?
- Иванко Гюргич?
- Я буду.
- Грамота у меня... - Федор запнулся и покраснел. - На дом грамота.
Мово батьки дом-от!
Новгородец глядел на него, соображая, и покачивался с пятки на носок.
Федору показалось, что он сейчас оборотится и уйдет, захлопнув дверь.
- Дак вот! - сказал он, постаравшись придать строгость голосу. -
Вхожу во владение!
Новгородец поглядел по сторонам, уставился на коня, снова оглядел
Федора.
- Цего-то не понимаю, парень! Покаж грамоту ту!
Он долго читал и перечитывал и все не выпускал грамоты, и Федору
опять показалось, что он раздумывает, как спровадить Федора, оставя
грамоту у себя. Наконец спросил:
- Дак умер, Михалко-то?
- Батя умер.
- Дак чего тебе-то нать?
Федор, наконец, озлился. Решительно вырвав грамоту из рук новгородца,
он возвысил голос:
- Чего нать? Свой дом получить! Али позовников покликать?
Новгородец, поняв наконец, что ему от Федора просто не отделаться,
зазвал его внутрь. Женка оборотилась, разглядывая Федора.
- Цто за таков молодочь?
- Да вот, выгнать нас с тобою хочет! Не знать уж, кто и такой.
- А ты его самого выгони! - с угрозою взяв руки в боки, посоветовала
женка.
- Ты вот что! - с расстановкой произнес Федор. - Грамоту чел? Я в
дружине князь Митрия. Будешь тута чудить, приеду с боярином со своим, он
меня послушат, да с тиуном. Тебя укоротят враз. Етова хошь?
- У, такой-сякой! Счас иди! И вон из моего дому! - начала было женка,
но новгородец остановил ее:
- Ты поди-ка, поди. Мы тут сами разберем!
Она вышла, хлопнув с размаху дверью.
- Мужиков созвать да выкинуть его и из села! - проговорила она,
уходя.
Стали рядиться. Новгородец упирал на то, что земля, по закону,
<новогорочка> и никому из низовцев принадлежать не может. Тогда Федор,
смотря в колючие глаза хозяина, возразил:
- Пущай. Землю бери, а дом не твой, дом отцов, вота. Дом очищай счас,
и все!
Новгородец с усмешкой возразил было:
- А цего тоби хоромы без земли?
- Чего, чего! - взорвался Федор. - В дружину наместничу перехожу,
тута буду жить!
Новгородец сбавил спеси, глаза забегали.
- Бери отступного...
- Очищай!
- Слушай...
- И слушать не хочу!
- Запалят тя и с домом!
- И деревню спалят как раз, - спокойно возразил Федор.
- Цего просишь? - сдался новгородец.
- За дом?
Торговались долго. В конце концов новгородец предложил коня с
приплатой. Выходили, глядели коня. Задирали храп, смотрели зубы, щупали
бабки. Конь был хорош.
- Добрый конь! - говорил новгородец, и по сожалению в колючих глазах
яснее, чем по стати, виделось: да, добрый. Наконец сошлись на коне с
пополнкой в пять ногат. За такой терем это было даром. Но Федор знал, что
иначе совсем бросит и не возьмет ничего.
Захотелось еще что-то добыть от отца. Спросясъ, полез в клеть,
соединенную тут с избой под одну кровлю. Долго рылся в старой рухляди, что
свалили тут, очищая жило для нового хозяина. Что поценнее уже, видно,
давно выбрали. Волочились какие-то тряпки, ломаная деревянная и лубяная
утварь... Все было не то. Вот проблеснуло что-то. Но оказалось - просто
ломаный стеклянный браслет, тоже не то... Федор отчаялся было, как
новгородец, уже долго молчавший у него за спиной, подал голос:
- Солоница есть. Не твой ли батька резал?
Захотелось верить, что, верно, отцова. Подобрал еще крохотную медную
иконку, всю покрытую сажей и зеленью. Верно, тоже была в отцовом доме,
сунул в калиту - потом отчистить. Все, кажись! Новгородец помягчел, видно,
тоже что-то переломилось. То было отобранное, стало купленное. Зазвал
выпить пива на дорогу. Женка взошла, шумно дыша, молча налила чары и снова
вышла, пристукнув дверью.
- Как там у вас, на Низу? Татары сильно зорят? - спрашивал
новгородец. Федор отвечал односложно. Он еще не понимал, что дела торговые
надо отделять от обиходных, и продолжал дуться.
Дверь опять отворилась, и в жило вошла старуха, еще крепкая на вид,
осанистая, с крупным мускуловатым лицом.
- Поведай, Гюргич, каков таков молодечь?
Она пытливо разглядывала Федора, уселась:
- Михалкин сынок? Молодший? Как кличут-то? Федей? Знала батьку
твого... - Она помолчала, спросила: - Ну, Гюргич, продал дом-то?
- Продал, - со вздохом ответил хозяин, - на коня сменял.
- Ну и дешево обошлось, и не журись! - сказала старуха. - Зато
теперича во своем будешь! Я ить толковала тоби, кто ни то есь у Михалки
родных!
- Вот, искал, нет ли цего от отца! - отозвался хозяин. - Говорю, у
тебя, Макариха, нету ли?
- Ужо погляну! Ты заходь, молодечь, в мою хоромину! - позвала
старуха. - Третья отселева! - Она поднялась, вышла.
Федор кончил с хозяином. Передали повод из полы в полу. Звали
послухов, при них Федор отдал грамоту. Снова пили пиво. Иванку поздравляли
с покупкой, Федора оглядывали уже без вражды, с интересом. Хлопали по
плечу:
- Наш по батьке-то!
Старуха не ушла, ждала его на улице. Он завел коней за огорожу
покосившегося дома, опять с некоторым страхом, уже понимая по значительным
ухмылкам мужиков, что это, верно, и есть та <сударка>, о которой с
раздражением говорила мать. Он даже хотел и не заходить, но любопытство
пересилило. В горницу ступили, пригнувшись. Дом сильно просел и пол
покосился весь в сторону печи.
- Посиди, молодечь! - велела старуха. Достала меду, поставила на
стол. Федор не знал, о чем говорить, да и старуха не столько спрашивала,
сколько глядела на него.
- В матерь, видно, пошел! - заключила она. - А руки отцовы, таки же
вот, и персты еговы, и долонь...
Федор не знал, что ответить. Поворотясь к коробье, стоя спиной к
нему, она спросила глухо:
- Помнишь батьку-то?
Порывшись, достала серебряный перстень с темным камнем.
- Вота! Память мне была от батьки твого. Да уж в домовину не
унести... Возьми!
Отец, судя по этому перстню и по тому, что дома лежала дорогая отцова
бронь, явно знал когда-то лучшие времена. Верно, еще до них, до их
рождения... Федор, несколько враждебный до сей поры к старухе (поминая
отцовы свары и слезы матери), тут вдруг понял, почуял, как тяжко ей
теперь: одинокая пустая изба - бобылка, должно; ему вдруг стало горько и
на миг показалась близкой эта чужая старая женщина. Он даже застыдился
своей молодости, силы, того, что у него еще было все впереди, а тут все
уже позади, в прошлом, все уже безвозвратно прошло и прожито. Он уже с
неохотою принял дорогой перстень, раздумывая, не вернуть ли. Все же для
нее - последняя память.
- Прими, прими! - угадав его колебания, сказала старуха. Голос у нее
пресекся, и Федя уже со страхом сожидал, не увидать бы слез. Но она
справилась с собой и сама поторопила Федора:
- Езжай, время не раннее!
- Прощайте!
- Прощай... - Она помедлила, назвать ли его именем, но не назвала. -
Прощай, молодечь!
Новый конь, насторожив уши, тихо проржал, было попятился идти назад,
всхрапнул, натянув повод, но Федор не шутя рассердился, пристрожил, и конь
покорился новому хозяину.
Дивно было: был дом, стал конь. С пригорья, привстав на стременах, он
оглянулся, поискав глазами тесовую кровлю, почти неразличимую среди
прочих. Знал, что уже сюда не воротится никогда.
На Городце коня переглядели все ратники.
- Ну, Федька, теперича ты воин! - заключил старшой. Федор как-то не
вдруг понял, что собственный конь меняет его положение. Только когда его
вызвал боярин и, тоже оглядев и одобрив коня, велел скакать гонцом во
Владимир, он сообразил великую истину того, о чем постоянно говорили
ратные: по справе и служба.
И вот он сидит, прощаясь напоследок, в хоромах у своих новгородских
друзей. Конь осмотрен и одобрен. Федора заставляют рассказать, как было
дело. Он сказывает, гордясь и маленько стыдясь, что продешевил.
- Городецкие пеняли, что земли отступился!
- Ну, ето как бы тебе сказать! - возражает Олекса Творимирич. - Цего
тамо бают на Городце, слушать не нать! Был бы ты наш, новгороцкой - иное
дело. А об етом у нас уж и в совети решали, чтобы низовцам, значит,
новгороцкой земли не имать! Чтобы уж коли твое, дак оно твое!
Мы уехали в голод, воротились: пепелище. А свое место-то! Никто тута
не позарилсе. Теперь подумай: я ворочусь, а тут ну хоть и ты построилсе.
Хорошо ли то? Всем равные права, дак почто ж тогда Господин Великий
Новгород?! А так, позови - встанем! Есь что защищать!
...Дак и с вами! Ордынский выход платим? Платим! Черный сбор по
времени даем князю. Ну уж, а покойный князь Ярослав цего надумал - гостя
торгового выводить от нас! Не гневай, а етого и твоему князю Митрию не
