о делах домашних и семейных и явно добивался свидания с глазу на глаз. В
конце концов Андрей устыдился своего малодушия, разозлился, как злился на
брата в детстве, когда Дмитрий, по-старшинству, брал в чем-нибудь верх, и
решил больше не увиливать. Они прошли в теплую горницу, отведенную
Дмитрию, и остались одни.
Андрей очень скоро понял, что не след ему было начинать этого
разговора без бояр или, по крайней мере, без Давыда Явидовича. Дмитрий
как-то сумел вывернуть все его упреки, изобразив их личной прихотью, и
обратить против самого же Андрея, Андрей, не выдержав, сорвался наконец:
- Понятно! Отец был главою! А ты почему?!
- Я старейший брат.
- Старейший не ты, а покойный Василий!
- А ты что ж - хочешь уподобить себя дяде Андрею, что с батюшкой
ратился?
- Дядя Андрей владимирский стол получил по закону! Это батя
переиначил все у Сартака!
- Отца не замай! Перста его не стоишь! Батя был прав во всем!
Единства требует земля!
- Было единство! При Юрии Владимирском! Как глиняную корчагу разбили!
...Отец, опять отец! Ежели бы это сказал я, а не ты! Ты - да, старший из
нас, живых (а Василий мертв!). А что нам? Что мне и брату? Стать ковром
для твоих ног? Ладно, ты нас еще не очень обидишь, мы братья, а твои дети
у моих не отрежут волости, как дядя Ярослав у Андреевых детей? Ах, я могу
рассчитывать, что после твоей смерти... Но ни ты, ни я умирать еще не
собираемся! Скажи уж прямо: мы должны исчезнуть в свой черед, как исчез
Василий, чтобы тебе - не вообще великому князю, а именно тебе - освободить
дорогу! И почему старший? Владимир Святой не был старшим сыном! И дедушка
не был старейшим. Уж коли на то пошло, Константин Ростовский старше, но мы
не уступили стола ростовским князьям! Да, я жаден до жизни! Я не хочу
отсыхать, как ненужная ветка в саду!
- Но как ты мыслишь судьбу земли, отчины нашей?
- Никак не мыслю! Завтра, завтра! Мор, огневица, любая иная смерть,
гибель в бою... Откуда ты можешь знать, что будет? И я не знаю! И знать не
хочу!
- Но оставить за собою хочешь!
- А оставить хочу. Как и ты, как и всякий из нас, как и любой мужик.
И даже ежели мне предстоит княжить после тебя, без сильного княжества в
руках я не получу места, стойно стародубскому князю! Вот мое слово: ты
берешь Владимир, мне даешь Кострому - в удел.
- Владимир я беру не в удел, а как великий князь... Ладно, Андрей.
Пойми, что бы ты ни говорил сейчас, все это я слышал уже от твоих бояр и
боюсь, советчики у тебя не те, которые тебе нужны. Мы родные братья. Нам -
ни тебе, ни мне - не удержать земли в одиночку. Вспомни батюшку! Что
сказал бы он, увидев нас у власти, как собак у кости? Ладно, я могу тебе
дать Кострому, но так же, как сам беру Владимир.
- То есть?
- То есть Кострома останется в волости великого княжения и будет дана
тебе в кормление.
- Хочешь меня своим посадником сделать?
- Да.
- Не хочу!
- Пойми, что в очередь ты получишь и Владимир!
- Ну, это мы уже толковали с тобой. После смерти!
- Слушай, Андрей! Наша земля растоптана. Потеряно все. Слава Киевской
державы развеяна дымом. Мы - подручники хана. Народы, сущие окрест,
отворотились от нас. Деревни пустеют, люд бежит. Чернигов, Киев, Дебрянск,
Смоленск и Рязань уже не подвластны великому князю владимирскому. Угры
точат зубы на Галич, ляхи рвутся к Волыни, немцы зарятся на земли
Новгорода и Пскова. Стоит кагану мунгальскому помириться с Ордой и
привести на нас войска из Китая, и нас уничтожат, вырежут, и имя Русь
исчезнет с лица земли! А среди русичей - зависть и свары, мы как будто
устали жить, разлюбили самих себя. Мы гибнем! Единственный выход для нашей
земли - единая власть!
- Так отдай ее мне!
- Мы, Андрей, не отцову клеть с добром делим. Земля - это люди,
города, бояре, ратники, церковь. Мы - пример для всех: порядка, и
единоначалия, и власти. Как мы, так будут поступать все вслед за нами.
Наша жизнь, жены, дети, все, что делаем мы, - пример. Мы не имеем права
сами переступать право отцов и закон земли, ежели хотим, чтобы закон
существовал. А ты и женился не так, как лепо князю, а по страсти и по
упрямству...
- Ты еще скажи, что Бог наказал меня за это смертью детей!
- О Боге, Андрей, и его воле не нам судить. Мы лишь приемлем сущее...
Но ежели мы, князья, преступим законы, и веру, и старину, и заветы
прадедов, и вновь переступим, и вновь, - кто скажет, когда земля
перестанет считать нас своими господами и стряхнет с себя, как старую
ветошь? Я не потому беру власть, что сильнее тебя, а потому, что по
лествичному праву она мне принадлежит. И так думают все, так считает
земля!
- Ни Городец, ни Кострома, ни Ярославль, ни даже Ростов так не
считают! А ежели и считают, вспомни: у дяди Василия не сам ли ты хотел
отобрать Новгород?!
- Новгород, но не великое княжение.
- Я тоже прошу даже не Новгорода, а лишь одной Костромы.
- Кострому я тебе даю. Но не в волость, а в держание.
- И затем отберешь.
- И затем не отберу, она будет твоей до моей смерти, а после будет
твоей как область великого княжения, а еще после, Андрей, ты сам поймешь,
что я был прав, и станешь поступать, как и я.
- Поклянись!
- Пусть принесут Евангелие.
Андрей ударил рукой в подвешенное у двери серебряное блюдо.
Принесли тяжелое напрестольное Евангелие, призвали священника.
Дмитрий положил руку на переплет и произнес:
- Клянусь не хотеть ми под братом моим волости, в держание ему
данной, ни града Костромы, ни иных градов и весей до живота моего! Но и ты
поклянись, что не преступишь ряда и не будешь хотеть власти подо мной!
Андрей помедлил. Перед ним лежал костромской удел покойного дяди
Василия, и надо было только протянуть руку, чтобы взять его. Он положил
ладонь на тяжелый кожаный переплет и глухим голосом повторил клятву.
Почему-то в глазах у него встала при этом красная, будто пролитая на
ступени, дорожка, по которой они с Дмитрием шли сегодня впереди всех.
ГЛАВА 32
Дмитрий так долго ждал, столько сил положил на уговоры и встречи, что
только сейчас, когда кони бежали домой и возок колыхался, изредка проседая
то правым, то левым полозом в рыхлеющий снег, когда позади остались шумный
Владимир, где он был торжественно возведен на стол новым владимирским
епископом Федором, трудные споры с братом, трудная тризна в Костроме и
самое трудное - переговоры с ордынским баскаком, - только теперь он
начинал чувствовать, что вот оно произошло, совершилось! Вот он стал
великим князем во след отца, и деда, и прадеда, великим князем Золотой
Руси! И вперекор всему - раздражению на татар, заботам власти, зависти
брата Андрея - вперекор всему в нем подымалась радость. Он лежал, закинув
руки за голову, на пышном соломенном ложе, застланном попонами и шубами,
вдыхал талый, уже слегка весенний дух, пробивавшийся внутрь возка, и молча
улыбался. Он знал, умудренный опытом прошлых лет, что будет трудно. Перед
ним проходили княжества и города, лица князей и бояр, и он улыбался
трудностям. Судьба не страшила его, раз нынче, в Успенском соборе, он
наконец получил силы и власть, чтобы бороться с судьбой.
В Переяславле нового великого князя ожидало новгородское посольство.
Бояре Прусского, Неревского и Славенского концов приглашали Дмитрия на
новгородский стол. Исполнялась и эта мечта. Двенадцать лет назад его
удаляли из Новгорода, <зане мал бяше>. Шесть лет назад он сам отказался от
приглашения, дабы не спорить с дядей Ярославом. Четыре года назад, в споре
с Василием Костромским, он вел их на Тверь, был брошен в Торжке и
воротился с соромом.
И вот они сидят перед ним за пиршественным столом, и подымают чары за
него, и хитровато улыбаются. Послы в бархате и атласе, у иных серебряные и
золотые цепи на оплечьях, твердые парчовые наручи пышных сборчатых рукавов
затканы жемчугом, и все это для него, для его радости и веселия. Послы
привезли поминки, и веские шероховатые гривны новгородского серебра
пополнили опустевшую переяславскую казну. Послы привезли меха и кречетов,
поставы драгоценных ипских сукон и дорогой <рыбий зуб>. Послы приглашали
его на всех прежних грамотах, а это означало, что ни черного бора, ни
печорских даней ему не видать. Дмитрий согласился, он сейчас соглашался на
все. Что и как будет он делать в Новгороде - об этом надлежало подумать
позднее.
Дмитрий пировал, и у него лишь порою мелькала мысль о давешнем
разговоре с боярином отца, Федором Шимановым. Разговор шел про Данилу,
младшего брата, которого Федор Юрьич Шиманов, приставленный к Даниле еще
покойным отцом, просил выделить и наделить уделом. Речь шла о Москве.
Дмитрий отвечал, что подумает. Брата наделить, конечно, было нужно, но
охотнее он дал бы ему - и не в удел, а в кормление - Кострому. Костромой,
однако, пришлось поступиться, чтобы утишить Андрея. Москва же была нужна
как путь на Смоленск, на Чернигов и Киев. К тому же и дани с московских
черных волостей росли и росли. Крестьяне с юга, с Черниговшины и Рязани,
все бежали и бежали туда, на север, под защиту болот и лесов. Думая о
Москве, Дмитрий начинал морщиться. В конце концов через того же Федора
Юрьича он передал брату, что готов дать ему владельческие доходы от
Москвы, а жить предлагал по-прежнему в Переяславле.
С новгородскими гостями засиделись допоздна. Заглянув к детям,
Дмитрий прошел в изложницу. Жена приподнялась - никогда не засыпала без
него:
- Матушка прошала, Митюша.
- Завтра, завтра!
Он скинул платье. Повалился в постель. Заключил жену в объятия... Уже
засыпая, спросил:
- Почто прошала мать?
- Хотела поговорить о Даниле.
<Тоже о Москве!> - догадался Дмитрий и опять недовольно поморщился,
засыпая.
Однако назавтра Данил явился к нему сам, прежде матери.
Дмитрий, постоянно встречая Данилу играющим с Ваняткой, как-то не
замечал, что брат растет, и тут вдруг поразился, какой он уже большой.
Данил стоял перед ним худой, мосластый и носатый. Нос как-то неприметно
выгорбился за последние годы. Старики, кто помнил, говорили, что носом
младший Александров сынок пошел в деда, Ярослава Всеволодича. Голос у него
тоже переломился и вместо прежнего, мальчишечьи-звонкого, стал глубже и
глуше. Серые глаза потеряли былую прозрачную детскость, зрачки потемнели,
и взгляд стал упорным, <думающим>.
Дмитрию пришло в голову, что Данил, на которого он, в сущности, почти
не обращал внимания, рос все время рядом с ним, и все, что случалось;
наезды послов, советы боярские, торжества, брани, дела семейные, - все
происходило у младшего брата на глазах...
Только низ лица - красивый, яркий рот со светлым пухом на подбородке
и верхней губе - был еще совсем детским, особенно когда Данилка смеялся.
Но сейчас он не смеялся, а, сжав зубы, отчего резче выступили припухлые
желваки по углам рта, и хмурясь, исподлобья глядел в лицо старшему брату,
по временам раздувая крылья носа.
- Ты что же думашь, я так и помру тута, в Переяславли, да? И не
женюсь, и все такое, как покойный Василий, как наш старший брат?
- И ты тоже! - чуть не крикнул Дмитрий, вскипая.
- Кричи, кричи! - двигая кадыком и бледнея, но не уступая брату,
отвечал Данил. - Кричи на меня! Я никогда ничего у тебя не просил! Меня,
вон, и учили дома, и все такое! А Москву мне тятенька завещал, спроси хоть
кого, вон, Федора Юрьича спроси, он тебе скажет! Твои бояра и то боле
