родина - Господин Великий Новгород!
Приставали под княжеским Городком, сам Новгород начинался дальше, и
Федор с завистью глядел на смутно очерченные в светлой северной ночи
стены, башни, верхи и купола близкого, но пока еще недостижимого чуда.
Туда было версты три-четыре на глаз, и он аж тихо выл от нетерпения, когда
чалились, когда выгружались, когда ужинали в княжой молодечной... Городок
состоял из двух каменных церквей, большой и малой, да возвышенных
княжеских хором, густо облепленных амбарами, клетями, гридницами,
конюшнями, избами... Впрочем, что тут к чему, за ночною порой и усталостью
было не рассмотреть. Долгая молодечная изба набилась битком. Ели жадно,
почти не разговаривая. За озерный путь все вымотались вконец. Тут же и
повалились спать по лавкам и на полу, на охапках соломы. Потушили светцы.
Федя лежал на спине, чувствуя, как гудят руки, плечи, ноги, спина и как
еще все качается и качается: кажется, даже пол молодечной тихонько
покачивается под ним. Он еще подумал, что надо все-таки выйти, поглядеть
хоть и в темноте на город, но, подумав так, только перевернулся на бок и
уснул.
Второй день тоже был заполнен деловой суетой, и Федор рад был уже,
когда удалось пристроиться гребцом на лодью, что шла в Юрьев монастырь.
Пока боярин был у настоятеля, Федя сумел сбегать в собор, подивиться его
торжественной строгой высоте, и оглядеть кельи, и даже высунуть нос за
ограду. Запыхавшись, он подбежал к лодье как раз, когда боярин уже
спускался к причалу. Миша Прушанин (это был он) оглядел разрумянившегося
молодца:
- Впервой, что ли?
- Впервой! - ответил Федор, отзывчиво улыбаясь боярину. Тот подумал,
поерзал, усаживаясь:
- Небось город охота поглядеть?
Федор так радостно и так откровенно кивнул, что и боярин и остальные
гребцы рассмеялись. Миша ничего не сказал, но когда подъехали к
городищенскому причалу и стали вылезать, боярин придержал Федю за плечо и,
поискав глазами в толпе на берегу, окликнул:
- Терентий!
- Я, батюшка! - отозвался тот.
- Етого молодца возьми тоже!
И, подтолкнув радостного Федора по направлению к Терентию, Миша
неторопливо прошествовал в гору.
Федор готов был плясать. Пришлось, однако, долго ждать, потом грузить
лодью, потом снова ждать.
Наконец оба боярина спустились к причалу, и они тронулись. Лодья по
течению шла ходко, и Федор, занося весло, каждый раз бросал мгновенный
жадный взгляд на выраставший и близившийся Детинец. У него, как это часто
бывало с ним, разделились руки и голова. Руки споро, с юношеской
ухватистостью делали свое дело, гребли, выгружали, вытягивали лодью, а
глаза, широко раскрытые, полные восторга, жадно пили окружающую его
красоту и деловитое кипение сказочного города, пили и не могли напиться...
Речными воротами поднялись в Детинец. Два величавых собора, справа и
слева, малые церкви, палаты, и люди, люди, - какие-то другие, иные, чем у
них в Переяславле. Чем иные, он не мог еще понять, но видел, чуял -
глядели как-то не так! С мгновенным интересом, но без того, чтобы, раскрыв
рты, долго пялиться вослед. И еще подметил он, подходя к храму Софии
Новгородской, - и тут-то понял отличие! - горожане одинаково оглядывали и
его, с остальными мужиками, и бояр, Мишу с Терентием. Оглядывали, словно
уравнивая взглядом. <У нас бы, - подумал он, - глядели на боярина на
одного, а холопов при господине и не заметят!> Храм, после владимирских,
не поразил высотой, но поразил Федю богатством убранства, и он снова
подумал, крестясь и оглядываясь по сторонам на расписанные стены, на
золотую и серебряную утварь, на иконы, с которых глядели на него мощные и
строгие святители: какой же это гордый город!
Ему очень хотелось бы теперь пробежать по мосту на ту сторону, где
целый хоровод бело-розовых храмов и муравьиное кипение людей обозначали
место великого новгородского торга, но бояре двинулись внутрь города, по
Прусской улице, и Федя, только ступив на тесовую новгородскую мостовую и
увидав высокие, изузоренные, в плетеных зверях и травах, расписные и
золоченые хоромы, забыл все на свете. Он не знал, что идет по боярской
улице, где в каждом доме жил кто-нибудь из великих бояр Софийской стороны,
и думал уже, что в таких дворцах живут все без исключения горожане.
Впрочем, и обычные посадские дома - с поднятыми на высокий подклет
повалушами, с резьбою на воротах и висящими в воздухе галереями,
опоясывающими срубы на уровне горнего жилья, - не заставили его
разочароваться. Боярин, после того как мешки и кули перегрузили из лодьи
на телеги, отвезли, сгрузили и сносили в терем, позволил Феде погулять по
Новгороду. Федор того только и ждал. Он бегом направился к Великому мосту,
все время проверяясь по софийским, видным по-над кровлями, куполам. Он шел
и дивился. На Великом мосту он застыл на самой середине, следя, как
осторожно снуют по запруженной судами реке лодьи и учаны, как уходят вниз
по течению реки застроенные, в грудах леса и товаров берега, впитывал в
себя островерхие кровли, башни, ограды, ворота, купола, сады... Мимо него
шли и ехали, чаще шли. Тут и богато одетые люди ходили пешком. На ногах у
них были легкие кожаные поршни из цветных кож - да и не диво! <По тесу, не
по грязи ходить!> - подумал Федор. По необычным коротким одеждам и
круглым, свисающим на бок шапочкам он догадывался, что тот вон, и тот, и
эти - заморские гости; и их обилие, и то, как свободно они ходят, не
привлекая ничьего внимания, тоже удивляло Федора. У нас бы уж мальцы
следом побежали за таким-то! Он двинулся дальше, через мост, и, разом
утонув в стеснившей его толпе, стал подвигаться к торгу.
Торг оглушил и ослепил. Кругом кричали, торговались, зазывали,
смеялись, ссорились. Федя уже ничего не понимал и не видел толком. У него,
как в детстве, закружилась голова. Его толкали, он не обижался, не замечал
порой, и все шел куда-то. В глаза бросались то горы воска, то
многоразличные ткани и целые поставы иноземных сукон, то груды точеной,
резной, поливной и кованой посуды... Он сам не знал, как его занесло в
железный ряд, где узорчатые новгородсие замки наполнили его всего
восторженной завистью. Ему о сю пору мало что приходилось запирать, и
замки были ему совершенно не нужны, но бог ты мой! Тут тебе и русалки с
рогом, и змеи какие-то, и скоморохи - руки кренделем, тут и махонькие
золоченые замочки и огромные, что, почитай, и не подымешь одною рукой... А
какие ключики к ним! А какие ларцы, с какою узорною оковкой! Федор
переходил от замка к замку, не чуя, что его пихают, не понимая, что мешает
продавцам и покупателям. Трогал, трепетно брал в руки. Не сразу понял, что
его уже несколько раз окликнули. Подняв ослепленные сияющие глаза, увидел
за прилавком такого же, как он, молодого парня, в соломенных, золотистых
кудрях, бело-румяного, с лукаво-озорным усмешливым взглядом.
- Ай не слышишь? - спрашивал тот, весело-любопытно оглядывая Федора.
- Купляй!
Федор улыбнулся, широко и застенчиво, развел руками.
- Не на что!
Парень усмехнулся.
- Отколь сам-то?
Федя, заалевшись, ответил.
- Далече! - присвистнул купец. - Цего ж ты с Низу приехал, а
никоторого товару не привез? Ты бы оттоль цего ни то взял, а здесь
торганул, глядь, и какую гривну скопил! Видать, цто не тверской! Звать-то
как?
- Федюхой.
- Федором, значит. Ну, а меня Онфим! Да ты тута стань, за прилавок,
вон сюда, чать не украдешь!
Парень при этом заговорщицки подмигнул Федору, как свой своему, и
Федя, которому парень и сразу показался приятен, тут уже влюбился в
новгородца окончательно.
Тот отпускал товар, шутил, рассыпая частоговорки, окликал
покупателей, спорил с кем-то, принимал серебро и шкурки белок и в то же
время успевал расспрашивать Федора: кто он, каких родителей, почему и как
приехал к Господину Нову Городу, - и скоро знал о Федоре, почитай, все.
- Ну-ко, раз грамотный - пиши тута! - приказал он Федору, подвигая
ему вощаницы и писало, и Федя, с замиранием сердца приняв то и другое,
стал записывать то, что приказывал ему Онфим: название товара и цену.
Онфим заглядывал через плечо на Федины старательные, прямо поставленные
буквы и, убедясь наконец, что переяславец не сбивается, уже только бросал
ему:
- Воротный! Две ногаты с белкой! На ларец два! Четыре куны пиши!
Первый раз, кажется, Федя увидел прямую нужду от своей грамотности.
Он взмок от усердия, излишне сильно надавливал на писало, иногда царапая
доску, но писал и писал, изредка вспоминая свое учение и подзатыльники
брата. Тут бы стоять, дак и подгонять не нать было, у их, видать, без
грамоты не проживешь!
- Ты хоть знашь ли про дом-от отцов, цел ли, нет? - спрашивал меж тем
Онфим, отпуская очередного покупателя. - Може, там от дома вашего одне
головешки!
- Ну, ладно, парень, - сказал он наконец. - Складывай вощаницы и
пошли!
- Куда?
- Как куда? Поснидашь с нами, как-никак заработал! С батей
перемолвишь, може, и насоветует что!
Он быстро собрал мелкий товар в коробью, засунул вощаницы и выручку в
торбу, перемолвил с каким-то мужиком, заступившим его место, и легонько
подпихнул Федора, который от смущения приодержался было.
- Вали!
Они выбрались из толкучки торга. Пока выбирались, Онфима несколько
раз окликали и раза два даже назвали Олексичем. <Словно жениха на
свадьбе!> - подумал Федя. Впрочем, начав привыкать к местной речи, он уже
уловил, что здесь у всех в обычае уважительно именовать друг друга, а не
так, как у них на Низу: Федюхами да Маньками. Это тоже отличало Господин
Великий Новгород.
Пришли. Отворились резные ворота.
- Наш двор знают! - похвастал Онфим. - Спроси на Рогатице дом Алексы
Творимирича, тут тебе всяк укажет! Батько мой.
Федор, глядя на высокие хоромы, только ахал. Вот живут! Поди, и топят
по-белому, чисто боярский двор!
- Вота, батя, гостя привел! Не обессудь! - представил его Онфим.
- Здравствуй, молодечь!
Отец Онфима был невысокий, грузноватый, с сильною сединой и лысиной в
редких кудрях, с отеками под глазами, но со все еще быстрым взглядом. И
когда уселись и Федор посмотрел на Онфима рядом с батькой, то понял, что
Олекса Творимирич был в молодости такой же, как сын, - ясноглаз и кудряв.
Матка Онфима, грузная, с двойным подбородком, несколько недовольно
оглядела Федора, и он невольно поежился.
- Не купечь?
- Не! С обозом я.
- Тверской?
- Переяславськой.
- Етто?..
- Князь Мятрию княгиню привезли. Давеча на Ильмере покачало, баяли.
Матка Онфима сама села за стол. Его бы мать сейчас подавала. И тут у
их по-иному. <Девку держат!> - догадался он.
Ели уху, хозяин угощал:
- Стерляди нашей отведай-ка! Батько-то кто будет?
- Батько убит у его, - подсказал Онфим, - под Раковором.
Олекса Творимирич оживился, глаза блеснули молодо:
- С князем Митрием, говоришь? Я ить тоже! Вота оно, как быват!
- Батя на той рати мало не погиб! - с гордостью пояснил Онфим. - Его
из самой сечи вытащили!
Олекса Творимирич принялся вспоминать, расчувствовался даже. Федор во
все глаза глядел на человека, который дрался там же, вместе с отцом, быть
может, даже говорил с ним или был рядом в бою. Даже Олексиха, хоть и
глядела сурово, положила молча ему новый кусок в тарель.
- Дак как, гришь, батьку звали твого? Михалко, Михалко...
- С Олександром ушел, дак ты вспомнишь ле! - подала голос матка
