имеют, чем я: и села, и волости у их! Меня тута все деревенские парни
дразнят <московским князем>! А не хошь наделять, отошли к Андрею, в
Кострому!
Дмитрий свирепо глядел на этого сосунка, который тоже не понимает, не
хочет понять...
- Ладно, поди.
- И уйду! - выкрикнул Данила, выбегая из покоя. В глазах у него
стояли злые слезы. Мало что соображая, он побежал к себе, отпихнул старуху
няньку:
- Давай мое, дорожное!
Он стал раскидывать порты, шапки, рукавицы. Трясущимися пальцами
натягивал дорожное платье, сапоги. Вызвав холопа, велел седлать коня...
Уехать ему не дали. Прибежала мать, совсем поседевшая и согнувшаяся.
Александра всплескивала руками, обнимала его, плакала. Данил, утихая,
бормотал:
- Ну ладно, мам, не нать, не реви, не нать!
У него еще дергались губы и глаза горели обидой, и он боялся
разрыдаться в свой черед.
К вечеру дело уладили. Федор Юрьич обошел бояр, собрали думу. Дмитрий
почувствовал, что зарвался. Посадить родного брата у себя в городе, почти
как пленника, было нелепо и ни с чем несовместно. Данилу требовался удел,
как и всякому другому, и Дмитрий, раскаиваясь уже в своей необдуманной
крутости, отпустил брата на Москву, удержав, впрочем, за собою часть
владельческих доходов и тысяцкое, тем самым привязывая Москву к великому
княжению. Данил, изобиженный прежним решением брата, стал спорить и против
последнего, но тут его уже не поддержал никто из бояр, и сам Федор Юрьич
начал уговаривать согласиться. И Данил, уже несколько успокоенный за
будущее, поутихнув сердцем, наконец смирился.
Порешили, что он поедет смотреть Москву тотчас, как установится
летний путь, а пока пусть подберет себе бояр и дружину.
Чуть только апрель согнал снега и обнажившаяся земля начала
подсыхать, Дмитрий налегке, с небольшою свитой ускакал в Новгород, наказав
боярам отправить после сева дружину и обоз к нему, на Ильмень, а иным, как
урядили заранее, вкупе с другими князьями выступать на Низ, в помочь
ордынскому царю, Менгу-Тимуру.
Уже тридцатого мая он подписывал в вечевой избе ряд с Новгородом и
целовал крест перед избранными горожанами, посадником, тысяцким и боярами,
а тридцать первого был торжественно возведен на новгородский стол в
Софийском соборе новгородского Детинца при стечении толп горожан и звоне
всех софийских колоколов.
ГЛАВА 33
Просыхала земля. Первые черные борозды ложились по серым, кое-где
затравеневшим полям.
В эту весну в Княжеве не умолкали толки и пересуды. Поход на Низ
предвиделся долгий. Кому выпал жребий идти туда, заранее прикидывали и
уряживались, кто и как без них уберет урожай, заготовит лес, кто и на чем
вывезет потом дрова и сено. Бояре обещали помочь рядовым ратникам, соседи
- родичам, княжеские волостели выдавали кое-кому, по рассмотрению, оружие
и коней...
Русичам - не то что ордынцам, у которых и конь и дом - все с собой.
Приходилось думать и думать, ежели поход, как обычно, не укладывался в
срок между уборкою хлеба и севом или между севом и уборкою урожая (по
летней поре). Да и поход был не свой, никому не нужный здесь, во
Владимирской земле, и шли только, чтобы удоволить татарскому хану.
Козел отправлялся в поход. Он сидел в Михалкиной избе как гость, как
мужик, ел и пил, хлопая по плечу Федора, как с равными, толковал с Грикшей
и с дядей Прохором. Мать подавала на стол пироги и молочную лапшу. Пили
медовую брагу. Прощались, разговаривали. Фрося, еще более огрузневшая, то
присаживалась, то вставала помочь матери.
- Ты сиди, сиди! Ты гостья нонче! - останавливала ее мать.
Спрашивала:
- Совсем отсеялись?
- Совсем. И лук посадили, - отвечала Фрося.
Параська любопытно, круглыми глазами следила за Козлом: уже и жених,
уже и парень! Раньше, пока возился с Федей да босиком бегал, и не замечала
его подчас.
- Первое дело - своих держись! - говорил Прохор. - К чужому котлу не
приставай, хоть и голодно будет. Держись вместях. Свои не оставят! Меня
так-то чужие бросили однова. Тож в тамошнем краю. Проснулся - а ушли! А
талдычат рядом, да не поймешь по-ихнему! И не татары вовсе. Я
по-татарски-то еще как-то мог бы... Ну я и струхнул! А что? У их ето
свободно! Захватят и продадут! И будет тебе Босфор; на чепи жисть кончать!
А уж коли свои, дак... На миру и смерть красна! Старшого не забывай... Ну,
тута ты не промах.
Федя не выдержал, подзудил:
- Он и у клещинского ключника в новых сапогах ходил!
- Иди ты, знашь, куды не знашь! - густо покраснев, возразил Козел и
стал сразу похож на того задиристого мальчишку, с которым они играли в
лапту, спасались от криушкинских и мечтали о дальних странах.
- Шучу, не обессудь! - Он обнял Козла за плечи. Козел посопел носом,
притих. Потом торнул Федю под бок:
- А ты как же?
Федор, потупясь, признался:
- В Новгород! В обоз берут.
- Значит, и твоя думка исполнилась!
Когда-то сидели четверо сорванцов в самодельном шалаше на склоне
оврага. Прохоров сын, Степка Линек, нынче весь в трудах, воротит за
взрослого мужика. Яша...
- А где-то Яков?
- Яков женился.
- Да ну! А я и не знал.
- Что ты! - отвечает Козел. - Они там, за Весками. Чеботарит, и по
крестьянству тож...
- Так никуда и не поехал...
- Зато мы с тобой!
Друзья умолкают, слушают Прохора. Пьют перед разлукой.
ГЛАВА 34
Дорога бежит из ворот Переяславля, плавно подымаясь на угорье, и мимо
окраинных, крытых соломою домиков, мимо Никитского монастыря, мимо полей и
пашен, чернолесьем и бором, убегает на восток, к Владимирскому ополью, к
Юрьеву-Польскому и дальше, по распаханным, густо зеленеющим холмам, к
стольному городу Владимиру, с его валами, крутыми кровлями посадских
хором, с его белокаменными соборами над кручею Клязьмы...
Скрипят колеса телег; поводные кони, привязанные к задкам возов,
бегут, поматывая головами. Возчики изредка взмахивают кнутами. Ратники -
кто едет верхом, кто трясется на телеге. Козел, стреляя глазами по
сторонам, скачет вдоль обоза, горячится, кричит на возчиков:
- Боярин велел! Иди ты, знашь... От его послан!
Возчики подергивают поводья, понукивают. Им ехать до Нижнего, а там,
погрузив товары и людей в лодьи, порожняком возвращаться домой. Возчики
посвистывают: им в поход не идти, а коней надо беречь, ино и до дому не
доедешь.
К ночи близ дороги раскидывают шатры, на кострах варят кашу.
Стреножив, коней пускают пастись. Пастухи из окрестных селений подъезжают
к кострам для-ради разговора, обмениваются новостями. Сами следят
вполглаза: не потравили бы проезжие молодой хлеб.
У костров бывалые сказывают, молодые слушают - иные, раскрыв рты.
Запоминают отдельные татарские слова: хлеб - <°тмек>, вода - <су>, конь -
<ат>, <алаша>, хорошо - <якши>, плохо - <яман>... В Орде десяток слов и то
пригодится. В дороге только и выясняется, что Оня, знакомый мужик из
Маурина, хорошо говорит по-татарски. (<Где выучил?> - Улыбается в ответ.)
Что кто-то еще, про кого и подумать не могли, бывал уже на Волге, доходил
до самого Сарая, а другой Алгуя, князя ордынского, знает в лицо...
Боярин великого князя Митрия, престарелый Гаврило Олексич, с
сыновьями Окинфом и Иваном Морхиней объезжает стан. Где лопнул обод у
колеса, где порвали упряжь, где воз, худо стянутый, развалился - едва
дотянули до ночлега. В возах снедь, попоны, запасные порты, сапоги, сбруя,
оружие, брони, шеломы. Все надо не растерять, за всем досмотреть. Гаврило
Олексич озабочен: рать должна дойти свежей и справной, потому и не спит,
потому и едет вдоль шатров, вдоль распряженных возов и хрупающих и
переминающихся в темноте коней, от огня к огню, окликая, поверяя и строжа.
Путь не ближний, рати идти до Сарая много недель. Неяркая задумчивая
полоса на закатной стороне неба бледнеет и гаснет. Тянет сыростью из
низинок. Порою пахн°т теплом из-под сумеречных лап спящих елей. Костры
догорают, сыновья давно уже клюют носами, качаясь в седлах. Пора спать.
Во Владимире стояла жара. Козел долго тыкался по раскаленному
пыльному городу, пока нашел нужный дом. Подходили ростовские дружины
князей Бориса Васильковича и Глеба, улицы были забиты возами и ратниками.
Козла раз сорок окликали, то принимая за своего, то за владимирца, и
прошали дорогу... Хозяева, которым он должен был передать привет из дому и
деревенские гостинцы, жили где-то на отшибе, у самой городской стены.
Фросю с трудом вспомнили, и Козел, отвечая на ленивые вопросы хозяйки, уже
понял, что ему тут ничего не отломится, ночевать и то не предложат.
Воротясь, он узнал, что его искали, - легкая конница вместе с ростовчанами
уходила вперед, а он, прошлявшись, пропустил перекличку и остался при
возах. В сердцах Козел выругал и мать, и нелюбезную владимирскую родню.
Впрочем, плыть по Волге всем одинако! - утешил он сам себя. Назавтра они
двинулись дальше берегом Клязьмы. И все было по-прежнему: ночевки в
шатрах, рассказы бывалых ратников у костра.
Наконец обозы подошли к Нижнему. Открылся рубленый город на круче, а
с кручи, внизу - большая река, какой Козел еще не видывал, и заволжские
лесные дали, и масса судов у пристаней, на которых, как мураши, копошились
люди. Ярославская рать князя Федора Ростиславича и Городецкая дружина
князя Андрея уже прибыли в Нижний и сожидали ихний обоз.
Козел верхом подъехал к самому обрыву и застыл, натягивая повод, и
конь застыл, подрагивая ушами. Козел смотрел и не мог насмотреться, глядел
и не мог наглядеться. Он побледнел и невольно расправлял плечи. Он не
думал сейчас ни о чем, только мурашками по коже ощущал тихий восторг. Он
стоял, приподымаясь в стременах, смотрел в заречную ширь, и в нем тихо
отслаивалось, отпадало босоногое голодное детство, убогий дом вместе со
стареющей матерью, и не то что забывался, а уходил в прошлое. Там,
впереди, были дальние страны, богатые восточные города, о которых без
конца толковали дорогою, удача и слава, более прекрасные, чем в сказках.
Он как бы и сам уплывал в эту неохватную даль. И то, что было с ним и чем
он был сам до сих пор, становилось далеким и уже трудно различалось в
отдалении...
Козел едва опомнился, услышав невдали громкий спор. Двое верховых в
богатом платье теснили конями знакомого боярина, Гаврилу Олексича. Козел
подскакал, с острым любопытством окинув глазами незнакомых бояр: пожилого,
крупнозубого, с сединой в черных кудрях и с такими ручищами, что Козел
мысленно поежился, прикинув, что от удара подобной лапой свободно можно
усвистать с коня, и молодого парня, - видно, сына, - тоже под стать отцу.
По какому-то наитию Козел выпалил:
- Гаврило Олексич, наши уже тута! Покликать?
Черные отец с сыном недовольно оглянулись на Козла. Гаврило Олексич
тоже оглядел его с прищуром. Едва заметно подмигнул, понял. Вымолвил:
- Что ж, зови молодцов. А то погодь, вместе поедем.
Чужие бояре, - это был Олфер Жеребец с сыном Иваном, - свирепо
поглядев им вслед, потрусили под угор.
- Отколь сам-то? - спрашивал Гаврило Олексич дорогою.
- Княжевский, а служил у Тимофея Васильича, у дворского, на Клещине.
- А-а! Ну, ну. Ты малый сметливый, я гляжу. В Сарай приедем -
напомнись...
<Я тебе еще и по дороге напомнюсь, боярин! - мысленно пообещал Козел,
прощаясь с Гаврилой Олексичем. - Я не я буду, а возьмешь ты меня к себе,
не отбояришься!>
По сходням заводили коней на барки. Кони недовольно косились на воду,
