иногда упирались. Заносили кладь. Возы, те, что брали с собой, закатывали,
не разгружая, и крепили смолеными оттяжками к бортам и мачтам. От воды
тянуло прохладой, солнце, дробясь на волне, слепило глаза. Пахло смолой,
дегтем, конским и человечьим потом. Мальчишки толпились у причалов,
перебегали на барки. Их шугали, награждая подзатыльниками. Подале, под
горой, кипел торг. Козел уже побродил там, пошарил глазами, посвистал -
вс° одно, в кошеле хоть шаром покати. Поглядел восточных купцов в
полосатой сряде, потрогал, с независимым видом богатого покупателя,
поставы дорогой камки и пестроцветной зендяни. С ним заговаривали, иные на
своем языке, он крутил головой, отвечал татарским, выученным в пути: <не
понимаю>. Ходить по торгу с пустом скоро надоело, да и отлынивать от
работы очень-то не стоило; и теперь Козел хлопотал, заводя коней на суда,
суетясь больше всех и покрикивая на напарников. К ночи должны были
погрузиться, а на рассвете - отплывать. Нижний был последним русским
городом на пути. Дальше вниз по Волге начиналась Орда.
Берега разбегаются по сторонам, становясь ниже и ниже. Слева уходят
вдаль заливные луга, справа тянется, не кончаясь, обрывистый склон. Табуны
коней пасутся на приволжских кручах.
- Раз-и-два! Раз-и-два!
Весло мерно подымается и опускается. Солнце жжет спину, руки и плечи
гудят, пот пропитал рубаху, заливает глаза. Кажется, даже скамья, на
которой сидишь, мокра от пота. Козел сжимает зубы, чтобы не расплакаться.
Раз-и-два! Раз-и-два! Сбиться нельзя, дадут по шее. Весла враз подымаются,
роняя сверкающую бахрому прохладных капель, и враз опускаются, разбивая
волну. Хоть бы черпнуть из-за борта, ополоснуть лицо, едкий, разъедающий
глаза пот, - некогда. Раз-и-два, раз-и-два! Покажись тут боярину! Боярин в
шатре, на головном судне. Боярину грести не нать... Солнце печет и печет и
все не хочет снизиться. Тогда бы ночлег, костер, обжигающая каша,
мгновенный, как в воду, сон.
Иногда к берегу пригоняют баранов, тут же режут, варят для ратников
похлебку. После мясной заправки веселее глядится, легче кажется весло,
сильнее руки.
- Раз-и-два! Раз-и-два!
Пот просыхает под солнцем, и постоянная тяжесть в плечах уже не
гнетет так отчаянно и не кидает вечером сразу в сон. День за днем...
Цветные машущиеся тряпки на незнакомо одетых бабах и мужиках вдали
по-над берегом. Стоят, загораживая горсткой глаза, смотрят на караван.
Крикни - не услышат: далеко. Овцы, словно серая вошь, ползут по берегу, у
воды. Бродят быки и кони. По круче, темнея противу солнца, тянется
крохотная запряжка. Возок не возок, вроде юрта ихняя на телеге, и дымок
вьется над ней. На ходу и варят что-то себе. Города просторные, без стен,
домики будто высыпаны по берегу, и церквей не видать. Как живут, что
делают? Кое-где пашни, тоже и хлеб сеют, значит, не только кумыс да мясо,
как сказывали про них.
Мужики поют в лад. Под песню забывается усталость. Хоть бы ветер
попутный! Тогда поднимут парус, гребцам можно будет сушить весла, можно
будет развалиться на досках, глядя в небо, где висят - не то плывут, не то
тают - белые облака. Раз-и-два! Раз-и-два! Раз-и-два!
К Сараю подошли на закате солнца. Город, чуялось, что большой, было
уже не рассмотреть. В темноте налаживали сходни, выводили коней. На берегу
- сутолока: и свои, и татары, кого ни набежало. Князья разъезжали вдоль
причалов, скакали бояре. Кого-то, кто дуроломом, в ночь, дернул было в
город, с руганью вели назад. Люди истосковались по твердой земле, по
человечьему жилью, а тут - стой, терпи, ночуй тута, у лодей, у берега.
Спалось плохо. Едва развидняло, а уже там и сям слышались хриплые
голоса, люди выползали из шатров, собирались кучками. Козел тоже выбрался.
От холода пробирала дрожь. В рассветных сумерках смутно обозначались
рубленые сараи, бочки и кули под навесами, костры приплавленного с
верховьев леса и жердевые, обмазанные глиной загоны для скота. Козел пошел
по берегу. Русская сторожа дремала, опершись о копья.
- Эй, ты, переславськой, далече не ходи! - окликнули его.
- Не бойсь! - отозвался Козел. Отходить и верно не стоило.
<Останешься не евши!> - подумал он.
Около загонов стояли какие-то в долгой сряде, в остроконечных
бараньих шапках, с посохами в руках. Верно, стерегли скот. Лица были
плоские, коричневые.
- Здорово, мужики! - сказал Козел. Те покивали головами, залопотали
что-то по-своему. <Урус, урусут!> - только и понял Козел. Он хотел было
пойти дальше, но один из загонщиков, широко улыбнувшись, блеснув белыми
зубами, достал из сумы что-то, видом похожее на засохший творог, и
протянул Козлу, повторяя <урус, урус!> и показывая на рот.
Козел откусил - было солоно и похоже на сыр. Сам показал знаками, что
нечем отдарить. Те заулыбались, замахали руками.
В самом конце причалов Козел набрел на русского деда из местных и с
ним, наконец, отвел душу. Дед был, правда, приглуховат, путался,
переспрашивал, все поминал <князь Ляксандра>, и Козел едва втолковал ему,
что князь Александр давно умер. Дед покивал, кажется, не поверил.
- Жизня ничего, жить можно и тута, - говорил он, вздыхая. - А вы
насовсем али как?
- В поход!
- Стало, домой вертаете... Ай еще куда?
- Вчерась прибыли! - кричал ему Козел.
- Вчерась. В поход, значит! - кивал дед, глядя перед собой потухшими
глазами.
- В Гороховце не бывал, парень? - спросил он, малость оживясь. - Не
бывал... Свои у меня тамо, - прибавил дед тише и понурился. - Поди уж и
нетутко, сколько летов прошло!
Светало, и уже начинали обозначаться плетневые заборы и кирпичные,
обмазанные глиной, домики. В отдалении что-то голубело, зеленело, словно
купола и узкие башни над домами. Верно, церкви ихние! - догадался Козел.
Он чуть было не тронулся в гору, да на берегу ударили в било, и пришлось
рысью бежать назад.
Стан уже весь проснулся и свертывал шатры. Прибыл сарский епископ и
два попа из русской церкви. Кадили, благословляли рать. После молебствия
роздали по ломтю хлеба. На ворчание мужиков было сказано, что завтрак им
уже готов в городе.
Князья - принаряженные, в алых шапках и корзнах, с ними избранная
дружина - ускакали вперед представляться хану. Прочие ратники, свернув
шатры, погрузив добро и доспех на телеги, навьючив коней, тронулись следом
за ними мимо любопытных чумазых мальчишек, мимо мужиков и женок, - что
были одеты почти как мужики, - столпившихся по сторонам поглядеть на
русских воев, мимо плетней и огорож, мимо сложенных из кирпича низких
домов и войлочных круглых шатров татарских, по широкой пыльной улице,
разгоняя скот и собак, что с визгом кидались под ноги ратникам. Когда
увидали первого верблюда, даже порушили строй. Всем охота была посмотреть,
что за зверь. Верблюда с погонщиком окружили. Кто посмелее - норовил
потрогать, подергать за шерсть. Верблюд пятился, надменно задирал голову.
Мужики хохотали, глядя на его морду.
- Берегись, плюнет! - остерегали иные...
Городом шли очень долго. Насмотрелись и богатых хором, что были
выложены с лица лазоревыми блестящими кирпичами. Видели и бесерменские
церкви с высокими голубыми куполами и узорными башнями по сторонам. Прошли
русский конец, где среди плетневых мазаных и кирпичных домов густо стояли
избы, тоже промазанные глиной. Там и сям виднелись сады, и молодки и бабы,
всплескивая руками, выбегали на улицу, на голос родимой русской речи, а
потом торопились кто с кувшином молока, кто с яблоками или пирогом -
угостить на ходу и выспрашивали тут же, роняя непрошеные слезы:
- Отколь, родимые? Курских нету-ти? Али с Рязани кого? - Народ тут
был все больше южный, с Оки да с Прони.
Наконец плетни кончились и вышли снова в степь, к мазанкам, что были
приготовлены для них на окраине, и к загонам, где еще следовало поставить
шатры.
Впрочем, их не обманули. Татары и русские - местные, полоняники - уже
хлопотали у костров. В котлах булькало мясное варево. Часть комонных, что
ускакала вперед, без оружия, теперь встречала рать и разводила по местам.
Мужики торопились дорваться до еды, все прочее сейчас уже не интересовало.
Рассаживались прямо на земле. Дымящееся мясо выкладывали на кожаные
большие подносы. Хлеб был свой. В ход пошли ножи. Мясо ели руками, горячее
хлебово черпали из котлов и мис по очереди, глотали, обжигаясь.
- Ничо! Так будет кормить хан, и воевать заможем!
Спешили. Полдня протопав в пыли и жаре, боялись, что умедлишь - и не
достанется. Наевшиеся, отваливались, распускали опояски. Татары привезли
несколько возов арбузов и дынь в двухколесных плетеных коробьях. Мужики
разбирали, дивились:
- Погодь! Дай гляну, що тако за овощ? И как ю едят? С кожурой али
так?
Скоро, впрочем, и тут нашлись знатоки, и сочные красные и
желто-зеленые ломти пошли по рукам.
- Чудно! Словно огурец, а сластит!
- Вода и вода!
- Ну, не скажи, вроде квасу оно, ежели к примеру сказать!
- А что, Митюх, женки тута, курянки, ничего себе! Я перемигнулся с
одной!
Бояре с трудом подымали наевшихся мужиков. Ругали, заставляли ставить
шатры. Вырваться в город, побродить - в этот день нечего было и думать.
Вечером в шатре сказывали:
- Тута наших полоненных, ежели в степь угонят, считай, пропал. И
голоден и холоден, грейся с баранами в куче. Ну, а которого тута поселят,
ежели мастер добрый, к примеру, - живут. Торговлишку какую ни есь заводят.
Гостям торговым тут легота, со всего свету, почитай, везут. Да сами
татары, как с войны воротятся, за полцены у их и товар, и порты, и челядь.
Тут бы и вовсе жить, да бесермены люты. Нашим ходу не дают. Они и хана
обаживают, чтоб ихнюю веру принял, Махмудову...
Козел слушал вполуха, а сам прикидывал так и эдак. К боярину подстать
али к кому из ростовских князей? Али, может, и к местному какому, бают,
наймуют русичей... Бронь бы достать только! Али к купцам...
Впереди был поход, жара и пыль, безводье, черные пески, ясские острые
сабли и стены Тетякова. Сто раз еще и голову сронить можно, но только
Козел не собирался скоро расставаться с головой, и возвращаться с пустом в
родимое Княжево он теперь тоже не собирался.
ГЛАВА 35
В то время как разубранные кони взбивали пыль, проносясь по улицам
этого чужого, огромного и какого-то нелепого города, князь Андрей
нервничал, словно мальчишка накануне первого боя. Он излишне прямо сидел в
седле, глядя строго перед собой, и лишь краем глаза позволял себе
проверять, тут ли Семен Тонильевич, в котором он сейчас нуждался, как
никогда. Ростовские князья - и Борис Василькович, и Глеб, и даже сын
Глеба, юный Михаил - все бывали в Орде и представлялись хану. Бывал в
Сарае и Федор Ярославский. Андрей один ехал впервые, и все было впервые
для него: и верблюды, от которых шарахались их северные кони, и этот
сплошной кирпич, и голубые изразцы, и купола, и минареты мечетей, и юрты,
и зной, и даже пыль, какая-то тяжелая и липкая, не такая, как там, у себя
на родине. Он повторял про себя, как и что должен делать в ставке кагана,
и ему претило все это. Претил кумыс, который придется пить при входе в
шатер Менгу-Тимура, претило коленопреклонение, претили разговоры через
толмача...
Они проскакали насквозь глиняный и кирпичный город, и вот перед ними
вырос другой город, раскинутый на зеленой траве, свежий и яркий, весь из
войлока, шелка и парчи, - <юрт>, или ставка хана Золотой Орды.
Казалось невероятно, как держатся эти круглящиеся огромные
