Тверь... Колокол воротить с Москвы! То-то радости будет! Поплачь, Настюша,
мне так хорошо...
На сей раз свекровь не шевелилась и не баяла более часу. <Не умерла
ли?> - забеспокоилась Настасья. Но вот та открыла глаза и первое
вопросила:
- Увезли?
- Нет еще, матушка. Девки баяли, до ночи станут ждать. Смердов сошло
ко двору - страсть! Не выпущают их...
Слабый намек улыбки осветил лицо Анны.
- Повести мне, когда... Засну - разбуди! - тихо потребовала она.
Близился вечер. Анна то задремывала, то вновь требовательно
взглядывала на невестку, и та сама уже отвечала:
- Нет еще, матушка! Ждут!
Константин заглянул было в горницу матери.
- Отдал... колокол? - тяжко спросила Анна, подымая ресницы.
Константин смешался, потупил очи.
- Уйди, - потребовала она. Сын вышел на цыпочках, растерянно глянув
на Анастасию. Анна поискала взглядом Настасью, потребовала:
- Московка придет - не пускай! При гробе зреть ее не хочу.
Помедлив, пожалилась:
- Вижу уже плохо. В тумане все. И тебя тоже. Подойди! Так, тута вот
сядь. Не повезли еще?
- Нет, матушка.
- Вечереет.
- Да, вечереет уже.
- Чую. Скоро повезут.
Она вновь и надолго замолкла.
Взошла девка, запалила свечи в серебряных свечниках. Вдвоем с
Настасьей перевернули и освежили уже почти неживое тело. Девка ушла.
Вечер сник, за узкими окнами покоя наступала ночь. У Настасьи
кружилась голова, только сейчас она вспомнила, что не ела и не пила,
почитай, с самого заранья. Она встала, налила себе брусничного квасу,
выпила. Стало немного легче. Заметив, что свекровь дремлет, выглянула на
сени - прошать, что деется на дворе. Когда воротилась, Анна лежала, широко
открыв глаза, и смотрела не мигая.
- Матушка! - позвала Настасья.
Анна трудно перевела взгляд.
- Повезли? - спросила одними губами.
- Нет еще!
- Скажи... когда... - в который уже раз прошептала свекровь.
Тихо колебалось свечное пламя. Настасья сидела застыв, утратив всякое
ощущение времени. В покой заглянул духовник, потом посунулась сенная девка
- молча, знаками, позвала Настасью к себе. Выйдя за дверь и выслушав,
Настасья замерла на миг, призакрыв глаза, после воротилась в покой. Тихо
позвала:
- Матушка! Матушка! - повторила она громче. - Колокол увезли!
Но великая княгиня Анна уже не слыхала ее.
Санный поезд с тверским колоколом тронулся из города глубокою ночью.
Густые ряды ратных окружали обоз. И все же в городские ворота едва сумели
протиснуться. Люди молча валились в снег, прямо под сани, под копыта
коней. Московские ратники, матерясь, подымали, оттаскивали с пути
упрямцев, лупили древками копий по чем попадя. Но в снег падали новые и
новые смерды. Только за воротами народу поменело и стало мочно погнать
лошадей вскачь.
Назади ругались и выли. Плакали жонки вослед молчаливому,
ощетиненному копьями обозу, уходящему в серо-синюю ночную тьму.
Калита уезжал на другой день, утром, урядив с князем Константином о
кормах и подводах. Смерть великой княгини Анны, наступившая ночью, едва ли
задела его.
ГЛАВА 73
В эти дни он стал очень нежен к своей молодой жене. Ульяния расцвела,
дивясь и не понимая, даже иногда резвилась, смеялась тихим, словно
серебряный колокольчик, смехом. А Калита, умиленно глядя на нее и на
дочерей (еще таких маленьких!), думал: для чего живет человек? Было ли у
него счастье? И впервые, кажется, ужасался в сердце своем тому, как
стремительно уходят годы и силы телесные.
Теперь он начал понимать Юрко и догадывать, почто покойному брату
после гибели Михайлы Тверского вдруг опостыла Москва, и все его дела и
замыслы пошли вкривь и вкось. И у него самого, как ни прятал наружно
тайная тайных сердца, содеялась вдруг в душе несказанная пустота, будто бы
в давнем видении своем: вознесен он властною силой на горние выси и стоит
один на вершине, на ветрах, на юру. Один, и вокруг пустота, овеянная
холодом вышней власти.
Жестче, чем ранее, отдавал он наказы, жесточе и нетерпеливее деял, но
все было от пустоты, от ужаса одиночества, словно убитый враг его,
Александр, увел за собою в небытие и все живое, близкое, милое, теплом
своим согревавшее жизнь.
Между тем дела шли своим заведенным строем. Из-под Смоленска
вестоноши доносили, что рать, опустошив округу, потратив обилие и хлеб,
отходит от города.
Симеон, получивши грамотку от Федора Акинфича, прискакал из Коломны,
где уряживал порубежные дела с рязанцами, на Москву, к отцу. Калита уже
знал о возвращении ратей. Впрочем, приезду старшего сына был, видимо, рад.
- Последи, дабы татары, идучи домой, миновали волость Московскую! Я
уже наказывал воеводам, да безо князева глазу никая служба не крепка! -
сказал он в беседе с глазу на глаз. - А Товлубия привези на Москву. Надо
удоволить...
Отец замолк. Ныне так почасту, начавши говорку, вдруг замолкал,
словно забывая прежереченное.
В покое было натоплено. Ясно горели свечи, многие, а не одна, как
прежде бывало у Калиты, не любившего лишних трат. Симеон внимательно
разглядывал родителя. Ни лик отца, ни эта его наружная радость, семейное
умиление не понравились ему. Отец начинал сдавать (рано, ох как рано!).
Подумав о смертном конце, Симеон ужаснулся и устыдился духом. Ужаснулся
тому, что должно было пасть ему на плечи со смертью отца, а устыдился
того, что смог подумать про отцову кончину.
- Почто не взяли града? - спросил он.
- А ты бы хотел того? - возразил Калита, хитровато улыбаясь.
Помолчав, добавил: - Не взяли, зане зело силен и тверд град сей! Помни, -
продолжил он, - ни Литве, ни татарам нельзя отдавать града Смоленского!
Сей град - ключ нашей земли. Я затем и не посылал ни пороков, ни иных
орудий осадного боя. Ни приметов не велел приметывати ко граду. Так-то,
сын! Морхинич умен: понял меня с полуслова. Иногда надобно и ратиться не
побеждая, а в ину пору умей побеждать не ратясь! Я некогда, по слову
Узбекову, должен был имати князя Александра во Пскове. Не возмог. Тебе
скажу ныне: не похотел возмочь!
Симеон вспыхнул, опустил взор. Нет, отец отнюдь еще не глядел в
домовину, и ему, наследнику, ой как многому надобно было еще поучиться у
отца!
- А с Новгородом ратиться придет? - вопросил он, робея.
- Не ведаю! - строго отмолвил отец. - Упорны суть. Однако, премного
успешливее не ратясь получить нам второй бор с Нова Города, чем зорить
землю и кметей губить на борони. - Иван прихмурил чело, примолвил: -
Запомни!
И Симеон вновь подумал о возможном скором конце отца.
Татарского воеводу и подручных князей принимали и чествовали в
Кремнике. Был пир силен, лились вина и стоялые меды, а заокскими
завьюженными путями уходила в степь, точно схлынувшая в половодье вода,
татарская конница на отощавших, спавших с тела, конях, волоча добро, гоня
скот, уводя полоняников, оставляя за собою сожженные деревни да трупы по
дорогам, трупы тех, кто выбился из сил, кто не добрел, не возмог,
голодный, раздетый и разутый, одолеть сотни поприщ тягостного пути и пал
от косого, злобного - в мах - режущего удара сабли или сам умер,
тыкнувшись в снег слепым, переставшим видеть, лицом. Счастливыми почитали
себя те, кого на путевом торжище, за Коломною, выкупали бояре Ивана
Калиты, дабы посадить у себя, на московских землях. Иным - погинуть в
безвестии, в диком поле, в земле чужой, незнакомой, незнаемой.
Мишук тотчас после возвращения смоленских ратей (едва успел обнять
сына, обожженного морозами, возмужавшего, ополонившегося конем и лопотью)
был услан в Переяславль - сбирать очередную помочь на городовое дело. В
Переяславле, после первых дней сумасшедшей беготни и уряживанья дел
княжеских, выбрал наконец час: посетил могилы отца с матерью, заглянул к
дальней родне, позоровал новый чей-то дом на отцовом месте. Чей? Когда
ставлен? Что содеяло с тем, ихним теремом? Даже прошать не хотелось!
Почуял вдруг острую боль давнюю, от старопрежних лет, от невозвратного
далекого детства... День был ярок и свеж, искрились снега, ясно голубело и
таяло, обещая неблизкую еще весну, небо. Синицы и воробьи копошились в
конском навозе. Любопытная баба выглянула:
- Чей-то таков молодец? Я-то не малтаю, може, знакомец какой?
- Не... - неохотно отозвался Мишук. - Живал я тута! Дак вот...
Он не договорил, торнул коня. Шагом, опустив голову, поехал по
знакомой до слез дороге на Клещин-городок. Ничего не изменилось тут - и
все изменилось! Переменились хоромы, люди, и вот уже баба на отцовом
пепелище прошает у него, кто таков. Родина! Родина у него теперь - Москва.
К Ивану Акинфичу в Вески попал Мишук с делами, неволею. Боярин
князева посла принял уважительно, зазвал в горницы, угостил. Обещал сам
доглядеть за обозом трудников, уходящих в Москву. Иван Акинфич строился.
Хоромы были новорубленые, из свежего леса, и еще лесной смолистый дух не
ушел из гладкотесаных стен покоя. Видно, торопился: до весны, до пахоты,
ладил все и содеять. Пустовато еще было в покоях. Впрочем, челяди
гомонилось людно на дворе, было чем обживать и наживать наново порушенное
дедово гнездо.
Мишук вдруг позавидовал тому, что вот сын давнего ворога отцова
воротил в Переяславль и строится на родимом пепелище, а он, Мишук, даве
лишь поглядел на выморочное место да постоял у покосивших, почернелых
крестов на погосте. Осторожно, отпивая понемногу мед из серебряной чары,
вопросил: не помнит ли хозяин такого Федора Михалкича из Княжева-села?
Боярин прихмурил чело, покачал головою - не вспомнил. Стало, не баял ему
отец! Акинф Великой, верно б, не забыл покойного родителя! Да, и тут
память об отце ушла, изгибла. Словно и не было его на земле, словно не он
когда-то, давным-давно, довез грамоту на Переяславль покойному московскому
хозяину Даниле Санычу. Мыслил ли он тогда, что Акинфичи воротят восвояси
при сынах Даниловых! И еще как воротят! На первые места в думе княжой!
- Словно бы родитель-батюшка баял о таком? - неуверенно проговорил
боярин. Поглядел в зрачки Мишуку, кивнул холопу налить новую чару гостю. -
Случаем, не родич ему?
- Отец мой, - отмолвил Мишук - и не хотел говорить да сказалось: -
Ратен был с батюшкой твоим и грамоту на Переслав отвозил князю Даниле!
Боярин прищурил глаза, усы дрогнули в улыбке. Покачал головою:
- А ныне, вишь, и я московскому князю служу, и ты сидишь у меня
гостем. Эко! - Помедлил, подумал: - Ну, кто старую котору помянет, тому
глаз вон!
Отнесся к Мишуку чарою, выпил. Отпил неволею и Мишук. И баять боле
стало не о чем. Было, быльем поросло. <Может, так и нать? - думал он уже
на дворе, садясь на коня. - Не век же которовать друг с другом! Вси
русичи, и с единого места вси! Земляки!> А в чем-то чуялась старая обида,
не проходила. Так и не понял - в чем? Может, приди Акинфич к нему в гости,
да приди как равный к равному, и не было бы никакой обиды у Мишука. Принял
бы, угостил. Повспоминали прошлое. А так - словно и даром отец боронил
Переслав от Акинфичей! Вот они воротились - и снова бояре, а он, Мишук,
все тот же простой кметь, и не боле какого холопа ближнего у того же Ивана
Акинфича! Може, и прав Никита, что так жаждет выбиться куда повыше...
Сумеет ли только? Тут ведь и талану недостанет, иное надобно! Злость,
хватка... То, чего не было, никогда не было в нем самом, в Мишуке. На
уклоне лет можно и признати такое.
