Скрипит дверь.
- Звали, батюшка?
Снова какая-то баба! А сына все нет.
- Симеон! - шепчет уже с отчаяньем умирающий, угасая. - Симеон!
Слышишь ли ты меня?
Он прикрывает глаза. Кончается март. Скоро апрель погонит снега, а
там смерды снова пройдут по полям, вспарывая острием сохи клеклую,
затверделую землю. Эту землю, этот весенний свет оставляю тебе, Симеон!
Володеть и править. Схож ли я с кесарями Константином и Устиньяном, как о
том толковал даве духовный отец, причащая святых тайн? Пребудут века славы
над моею Москвой - и стану равен тем великим кесарям... Исчезнет град мой
в волнах времен невестимо - и в посмех потомкам обратит ся имя мое...
Ты, сын! От тебя одного... На коликой тончайшей нити висит все
содеянное мною! Но нет, ты не один! Есть преданные бояре, есть многие
слуги верные, и еще Алексий - вот кто спасет и поддержит! Я многое
совершил для тебя, сын!
Господи, дай, по слову крестника моего, святого спасителя русской
земле! Дай мне веру и силы умереть спокойно! Сейчас снова взойдут, будут
перекладывать, обтирать, поить и кормить, мучать лекарствами... А мне
нужен только один Симеон - моя вера, надежда, спасение мое на этой земле!
Где ты, сын? Услышь меня, прискачи на последний погляд!
ГЛАВА 78
Симеон прискакал в Москву на третий день после похорон. Замызганный,
страшный, он сутки не слезал с коня, дважды проваливал под лед, бросив
где-то за Берендеевом княжой возок и растеряв по пути почти всю дружину,
чаял успеть, и лишь за сорок верст от Москвы, в Сельцах, повестили ему о
кончине и похоронах отца. И эти последние, безнадежные, версты стали ему
тяжелее всего.
Шатаясь в седле, въезжал он в Боровицкие ворота Кремника и выглядел
так, что сторожевой в воротах опустил было копье, мысля задержать
подозрительного вершника. Но Симеон, оскаля зубы на сером, заляпанном
навозом и грязью лице, бешено вздынул плеть, намерясь полоснуть кметя по
харе, но тут кто-то испуганно вскрикнул: <Князь!> Сторожевой, шатнувшись и
заслонясь рукавом, уронил копье, а Симеон, вложив неистраченную силу удара
в подарок ни в чем не виноватому коню, вихрем влетел в Кремник и, не видя
шарахающих от него в испуге горожан, в слепом отчаянии закипающих слез и
гнева, ворвался в ворота княжого дворца.
Охнула прислуга. Сильные руки холопов приняли с седла своего князя.
На яростно-скорбное: <Где?!> - старый слуга отцов отмолвил со спокойною
твердостью:
- У Святого Архангела. Токо пожди, батюшка, личико обтереть нать, и
платье, вишь, замарал дорогою. Негоже, пред батюшкою грех!
Его завели в сени, подали умыться, переменили верхнее платье и почти
насильно влили в рот чашу душистого меду. Выбежала жена, младший брат
Иван, слуги. Симеон, минуту назад готовый разрыдаться, обвел всех
обрезанным, невидящим взором, на миг только приобнял за плечи Айгусту и
отстранил, не заметив даже ее удивленно-испуганного, обожающего взгляда.
Таким, как сейчас, с блистающими неумолимо, обведенными гордой тенью
глазами, Айгуста еще не видала своего супруга, разве в первые дни после
возвращения его из Орды...
Отстранив всех, Симеон, обнажив голову, пеший, направил стопы свои в
церковь. Тех, кто пошел было за ним, он мановением руки остановил у
паперти. Службы не было, но железные двери столь поспешно открыли перед
ним, что Симеону почти не пришлось замедлить шагов у порога.
Перекрестив чело, он вступил под каменные своды и остоялся, привыкая
к полутьме храма. Направо от входа, рядом с могилою дяди Юрия, простерлась
во мраке новая белая плита. Неслышно подступивший священник возжигал
потушенные свечи. Симеон лишь глянул на него, не видя, и старик тотчас
исчез, растаял в темной глубине храма.
- Батюшка! - позвал Симеон. И замолк, слушая эхо, замиравшее где-то
под сводами храма: - Юшка... юшка... шка... шка... шка...
- Батюшка! - повторил он. - Я здесь, я прискакал к тебе!
Он снова умолк, и вновь эхо, невнятно замирая, договорило его слова.
- Вот я, батюшка! - повторил Симеон, делая шаг к могиле. - Прости
меня! - И, склонясь, рухнул плашмя на холодный камень.
Слезы хлынули наконец, сотрясая все его тело, и тяжелые сдавленные
рыдания раздались под сводами храма.
- Батюшка! Батюшка! - шептал он в перерывах рыданий. - Ты звал меня?
Ждал? Вот я здесь, тут я, слышишь меня? Зришь оттоль, с выси горней, сына
своего? Я все... все знаю, ведаю, батюшка... Я буду... выдержу...
вынесу... Ты только прости меня, батюшка! Вот - не успел, не возмог...
Рыдания становились тише. Священник, опасливо выглянувший из-за
алтаря, увидел, что княжич по-прижнему лежит недвижно на полу, и даже
перепал было. Но Симеон шевельнул головою, встал на колени. Склонясь,
трижды поцеловал могильную плиту. И вновь застыл, беззвучно шевеля губами,
- молился.
Вот сейчас он встанет с колен и пойдет... Куда? Зачем? Тяжкий крест,
отец, оставил ты сыну своему! Как непереносимо тяжелы заботы вышней
власти? Но - да будет воля твоя, Господи! И ты, батюшка, да не узришь
оттоль ослабы в сыне и наследнике своем! На сем кресте, под сенью храма
сего клянусь! Да исполню волю твою и веру твою в назначение мое не отрину.
Покойся с миром, отец. Сейчас я встану с колен и пойду - править
землею и вершить власть.
Как тяжко бремя твое! Сейчас...
ЭПИЛОГ
Дедушко лежал на лавке, большой и необыкновенно, пугающе длинный,
будто в смерти - перестав хрипло и трудно дышать - он начал молча расти,
простирая долгие ноги, все дальше и дальше откидывая сивую голову...
Постояв и подумав, отрок с некоторым трудом поднял неживые дедовы
руки и сложил на груди крест-накрест. Достал было береженую свечу,
подумал, отложил, покачав головою. Свеча сгодится потом, когда приедут поп
ли, монах отпевать покойника. Мельком подосадовав на матку, которая
непутем вновь запропастилась куда-то (за гульбой пошла, так-то сказать!),
он усадил братика в головах у дедушки. У малого прыгали губы.
- Сиди тута! - строго велел он. - Лучины наскепано, жги, не то так
сиди, без огня. Да и лучше в потемнях, не таково страшно станет. Да
молитву читай!
- Каку? - жалобно проговорил меньшой.
- Каку добре знашь!
- <Бо... Богородицу>.
- Ну вота <Богородицу> и читай! - повелел старший, и маленький,
запинаясь и пугливо взглядывая на покойника, забормотал, зачастил
непослушливо прыгающими губами:
- Богородице дево верую, пресветлая Мария, Господь с тобою.
Благословенна ты еси в женах, и благословен плод чрева твоего... - А сам в
тоске и страхе глядел, как, круто и решительно затягивая пояс, сряжается
старший брат.
- Задержусь коли, коров обряди! - наказал старший уже на пороге.
Вот он снял со стены кнут, вот хлопнула дверь, вот на дворе затопотал
конь и заскрипели сани, вот щелкнули заворы ворот... Глотая непрошеные
слезы и пугливо взглядывая на мертвого и страшного в своей холодеющей
недвижности деда, мальчик, боясь глядеть на покойника и вжимаясь в черные,
грубо тесанные бревна стены, все шептал и шептал <Богородицу>, путая,
сбиваясь, повторяя одно и то же все вновь и вновь: <Пресветлая Мария,
Господь с тобою, благословен плод чрева твоего и благословен плод чрева
твоего...>
Старший, выйдя во двор, прежде проверил заворы жердевой стаи, где
стояли коровы, глянул на вечереющее небо (нать бы доехать до Загорья не в
полных потемнях!), вновь подосадовав на непутевую матку, что третий день
никак уже глаз не кажет до хозяйства, не посовестилась и того, что деда
без ее помер... Тут он засопел было, но (в четырнадцать лет - полный
мужик, почитай! - плакать было уже и зазорно) пересилил себя, сильно
задышав, начал выводить коня.
Конь, которого дедушко сам выхаживал еще жеребенком, чуя беду,
храпел, зло прижимая уши, не вдруг дал завести себя в оглобли. Глянув
ненароком в дикие глаза коня, он вдруг увидел в них почти человечий ужас и
вновь едва справился с собою. Обнял коня за шею, вжался в жесткую
спутанную гриву. Конь, отходя, мелко вздрагивая кожей, нюхал ему руки и
голову, большими зубами трогая небольно за плечо. От безотчетных
поглаживаний парня конь потихоньку пришел в себя, дал взнуздать и завести
в оглобли.
Вложив дугу в завертку, он размахнул дугою через шею коня и,
потужась, вздел на свободный конец завертку второй оглобли. Потом, отступя
и упершись ногою, свел вместе клещи хомута, споро и точно обмотав их
супонью, закрепил конец неразматывающейся петлею, как учил дед, и вновь
острый смысл того, что дедова наука уже вся позади и, что успел он
постичь, то с ним теперь и пребудет, едва не выжал у него непрошеных слез.
Отца он не помнил. Дед был для него и дедом и отцом. Поначалу так и
звал тятей. Отца убили, не то увели с собою татары в Шевкалову рать. Тогда
же спалили дом и хлев, уничтожили всю ихнюю деревню. Дедушко с его маткой
уцелели чудом. Московлянин один, давний знакомец дедова отца, спас. Тут
как-то сложно было, словно и не сам знакомец, а еговый сын, словно вот он
сам, к примеру... Не пораз сказывал о том дедушко, а все не в полный толк.
Помнилось почему-то не главное: что его самого тогда несли завернутого в
зипун да что знакомец подарил дедушке секиру. Старая, сточенная едва не до
рукояти, она и поныне хранилась в доме как память о неведомом друге,
подарившем некогда жизнь ихней семье...
Как дедушко подымал хозяйство, рубил клеть, ставил хлев и амбар -
помнилось смутно. Их первая корова тоже помнилась больше по ощущению
большого доброго тепла. Из детских лет сохранился в памяти постоянный
голод и блаженное, тупое ощущение сытости - когда резали скотину, - такое
редкое в те ранние годы!
Обрывками, кусками вспомнилось (опять подумал о непутевой матке), как
однажды он сидел между ними на соломенной постели, восклицая: <Тятя!>, и
мать смеялась дробным каким-то, рассыпчатым смехом, а деда умывал ему
щеки, обтирая влажным рушником. А он тогда еще ничего не понимал и уж
потом, годы спустя, по сплеткам, урывкам речей догадал и огорчился тому,
что доброе и ладное в их семье выглядело стыдным и зазорным в глазах
равнодушных и глупых, мало что и знавших пустомель.
А потом деда сильно постарел. Матка стала загуливать и пропадать. И
братика принесла со стороны. (Братика он полюбил сразу, а на матку за
измену дому, за измену любимому дедушке долго нес сердце, да и до сю пору
не простил.) Вот и теперь: воротит хмельная, учнет в голос грубо вопить, и
он опять не поверит ее слишком громкому горю... Еще, поди, приведет какого
чужого мужика в дом! Ну уж нет! Сам взрослый уже! Пущай не думат!
Еще помыслилось, когда съезжал с угора к реке, виляя по талой земле и
грязи, что весною придет ему пахать впервые без деда и он сам теперь
наденет на шею берестяной пестерь, разуется и пойдет босой по холодной,
жирной, разрыхленной его сохою земле, кидая полукругом семена, и братика
посадит на борону-суковатку... Одюжат они и сами поле-то!
Из-под угора, оглянувши назад, он окинул привычным взором очерк ихней
хоромины, крытой накатником и дерниной. Деда все горевал-сказывал, каков
был у них терем до Щелканова разоренья, и он в уме давно уже порешил - как
только войдет в полную силу - беспременно срубить такой же, и уже словно
видел тот терем всякий раз, съезжая с холма. И ныне, оглянув ясно
очерченный на вечереющем небе излом дерновой крыши родного дома, подумал,
что срубит высокий терем с тесовой кровлею на этом взгорке, хотя бы даже в
