память деда, и вновь, и вновь оглянул, пока сани, пристукивая на корнях
дерев и скользя по проталинам, убегали в березняковую гарь, все еще
утопающую в талом весеннем снегу.
И опять остро почуялось, что дедушки уже нет и не будет никогда. Не
будет дедовых свистулек, не будет дедовых грубых и нежных рук, ни запаха
его, такого родного и привычного - когда еще носил на руках. Потом он,
балуясь, пытался поднять деда, но только - и то уж в недавних летах - едва
умел оторвать его от земли.
И сегодня, когда, упавшего, взволакивал на лавку, - едва-едва,
натужась изо всех сил и губы закусив, вздынул-таки. Вздынул, поправил
сползающие ноги в стоптанных лаптях и только тут, ткнувши в грудь деду,
дал волю слезам. И то еще диво: блазнило, что дед вот-вот его, плачущего,
бережно огладит загрубелой рукою по волосам, как бывало не раз и не два и
как не будет уж теперь никогда. Он сгорбил плечи, трясясь. - Добро, сани
углубились в лес, - и его слабости не видел никто, кроме, почитай,
любопытных белок и соек, что слетали с ветвей, накидываясь на свежий
конский навоз.
Сумерки сгущались. Одиноко трусил конь по холодеющей вечерней дороге,
едва видной в частолесье, едва намеченной редкими проездами саней. (А по
летней поре заросшей высокою травою, успевающей подыматься от раза к разу,
- так редко ездили здесь люди.)
Уже совсем стемнело. Где-то печально и глухо ухнуло. Конь всхрапывал,
верно учуял зверя. И он подумал, что отощалый, на все готовый зверь
теперь, по весне, страшен и ему и коню.
Впереди глухо шумела вода, и когда он спустился в западинку, то
остоялся невольно. Ручей, взломав лед, залил все излучье до подножия
дальних сосен, и по глухому гуденью чуялось, как сильно и быстро идет
вода. Конь стриг ушами, беспокойно всхрапывал, переминаясь, долго не хотел
идти. Он снял зипун, привязал его к седелке - по крайности, не замокнет -
и, раскрутив кнут над головою, решительно погнал коня вброд. Оступаясь,
ныряя и фыркая, конь пошел в ледяную воду. Сани скоро поплыли, и он с
опозданием пожалел, что не взял правее, через Манькино займище, но
ворочать теперь было поздно. Вперед, вперед! Конь уже плыл, сани кренило,
их била вода, и видать стало, что скоро и конь не выдержит. Не раздумывая
больше, он ухнул в талую воду, тотчас окунувши по горло. От холода
захватило дыхание, и те миги, когда он не мог набрать воздуху, показались
ему самыми жуткими в эту ночь. Но, представив себе мертвого дедушку и
братика около мертвеца, он, сделав усилие, воздохнул и, унырнув еще
глубже, нашарил дно и пошел, сцепив зубы, хватаясь за плывущие рядом сани,
где можно поддерживая и пихая плечом, и только одно думалось в тот миг:
лишь бы не захлебнуться, не умереть и не потопить коня! Сколько это
продолжалось, он не помнил, но вот вдруг под ногою почуялось твердое, и
скоро он вышел из воды по плеча, по грудь, по пояс... Конь с храпом и
хрипом выбирался, выцарапывался на угор, и он позволил себе упасть,
повалиться грудью в сани. Конь, рванув, вымчал из ручья и стал,
отфыркиваясь и отряхиваясь всею кожей, словно собака. Тогда и он поднялся,
стянул, уже не чуя холода, рубаху и порты (даже поблазнило, будто без
одежи стало теплее), выжал, одел, отжал и перемотал по-годному онучи и,
влезши в полусухой, к великому его счастью, зипун, погнал коня.
Конь шел хорошею рысью. От его шкуры - видать было в темноте - валил
пар. На первой твердой прогалине он соскочил с саней и побежал рядом,
согреваясь на ходу. У чернолесья, не останавливая коня, взвалил опять на
сани и так повторял каждый раз, как попадала просохшая дорога. Ноги стали
вроде отходить, и в плечах уже не сводило судорогою.
Он все ж таки и издрог, и устал, и был рад-радешенек, завидя в
поредевших стволах дерев луг с черными на вечерней синеве островатыми
шапками остатних осенних копен. Вскоре показалась и поскотина. Где-то
вдали брехнула собака. Он вытащил жерди из прясла, провел коня, задвинул
опять, хлестнул и, вскочивши на ходу в сани, резво покатил по хрусткому
подстылому насту к темному нагромождению обтаявших соломенных кровель, где
редко-редко мигал в волоковом оконце трепещущий огонек светца.
У Силантьева двора пришлось-таки поколотиться в ворота. Кто да кто?
Глупая баба долго не могла взять в толк; плохо слыша, никак не спускалась
с крыльца. Наконец-то расчуяла, отперла. Он завел коня, привязал, кинул
хозяйского сена - свое все снесло со саней водою, - вслед за бабою ступил
в жилое тепло избы. Спросил:
- Деинка Силантий дома ле?
Бабы, что пряли, любопытно уставились на него. Не вдруг отмолвили:
- Уехадчи!
- Ай будет?
- Должен подъехати!
Он сел на лавку, отдыхая и вполуха слушая бабий сорочий толк.
- Лезай на печь! - предложила хозяйка, и он не заставил себя
упрашивать. Только на глиняном горячем лежаке, где от его одежи тотчас
повалил пар, он понял, как недолго ему было нынче пропасть в лесу, и начал
понемногу согреваться.
В избу зашло двое мужиков и тоже прошали Силантия. Мужики уселись
прямь загнеты, и ему был хорошо слышен весь ихний разговор, где поминались
Москва, Тверь, какие-то князья и бояре.
- Отъехали Окинфичи на Москву! - сказал один из мужиков громко.
- Ай князь нас под себя заберет? - спросила одна из баб, подымая
круглые любопытные глаза от прялицы и не переставая пальцами быстро-быстро
ссучивать льняную куделю.
- Какой князь! - снисходительно отозвался старший из мужиков. -
Слышь, Ляксандру за батюшкой вослед в Орде задавили!
- Да уж слыхом-то слыхали, еще по осени баяли, а все не знай, верить,
не знай - нет! - возразила глупая баба.
Он поглядел на баб с презрением и вздохнул. Из печи вкусно пахло
щами. Остро захотелось есть, и он пожалел, что не захватил с собою хоть
пареную репину, что ли... Потом от печного тепла он стал задремывать.
Вполсна учуял, что бабы, понизя голос, гуторят про него и про его матку:
<Младшего, вишь, не от свекра ли и родила!> <Добро, кабы от дедушки!> -
подумал он, уже не обижаясь на баб: что с них и взять, полоротых!
Он уже и совсем было заснул, когда в избу вошел наконец припозднивший
Силантий. Бабы засуетились. Хозяйка потянула горшок со щами на стол.
Сказала, кивнув в сторону печи:
- Паренек-то сомлел!
Силантий, подойдя к припечку, толкнул его в бок. Он вздрогнул; все
еще просыпаясь, по-детски тер кулаком глаза.
- Сидай к столу!
- Благодарствую! - степенно отозвался он, слезая с печи, и, отдавая
поясной поклон, присовокупил: - А только я с нужою к тебе, деинка
Силантий! Ченца надо, мниха какого альбо попа. Батя помер. Дедушко наш.
За столом охнули. Бабы враз затормошили его:
- Почто ж не сказал-то, анделы! Не сказал-то пошто!
Его усадили за стол, дали ложку, отрезали хлеба.
- Ты поснидай, поснидай! Да и ночуй! Из утра поедете вон с Силантием
вместях!
- Нет! - ответил он. - Малый там у меня один и скотина.
- Матка, поди, доглядат! - возразила было хозяйка.
- Матки нету. Третий день глаз не кажет! - отмолвил он, приканчивая
щи.
- Ох вы, родимые! - запричитали теперь уже все бабы. - Да как же
жить-то будете? Да горемышные вы сиротинушки!
- Побегай оттоль, побегай! - решительно подсказывала хозяйка. - Хошь
и к нам в Загорье перебирайсе!
- Не! - отмотнул он головою, облизав ложку и вставая из-за стола.
Сурово, по-взрослому, рек: - Выдюжим. Набегалиси.
Он вновь в пояс поклонил хозяину с хозяйкою, сказал:
- Спаси Бог за хлеб, за соль!
Натянул зипун и примолвил, берясь за шапку:
- Дак ты, деинка Силантий, не забудь, привези ченца!
- Што ты, малой! Не сумлевай! Из утра беспременно - вс° брошу! Духом
примчу! К пабедью али так к паужину сожидай!
Хозяйка кинулась с гостинцем. Приняв печево, он опять воздал поклон,
запоясал туже зипун и натянул шапку.
Уже когда вышли за порог, он остерег хозяина (не хотел баять при
бабах):
- Ты, деинка Силантий, повезешь ченца, дак на Манькино займище правь.
Ручей разлило - страсть! Я даве едва коня не утопил!
Ночь уже вошла в полную силу. Медленно мерцали звезды. Молодой месяц
только-только выплывал из-за тонких туч. Конь дремал, свеся голову.
Охлопав коня по шее, он начал запрягать. Силантий вынес беремя сена,
уложил в сани. Пошел открывать ворота, примолвил:
- В Манькином займище по ночам, слышь, водит, не заблуди, тово!
- Ладно, деинка, конь-от дом почует - дойдет!
В темноте, почти ощупью, он прыгнул в сани и подобрал вожжи. Скоро
приблизился луг с оставшими копнами и прежняя поскотина. Он ощупью
отокрыл, ощупью задвинул заворы и, вновь взвалясь в сани, устремил в
лесную чащобу, в сумрак и ночь.
Конь рысил, пофыркивая и сторожко внимая лесным шорохам. Представив
себе, как братишка сидит сейчас недвижимо перед мертвым дедушкой, глазенки
в слезах, и как обрадует его возвращению и гостинцу, он ощупал дареный
калач за пазухою и улыбнулся в темноте.
__________
Приношу благодарность молодому историку Н. Я. Серовой, любезно
приславшей мне свои работы (еще не опубликованные) <О куплях Ивана
Калиты>, <Гений Москвы> (краткая монография о Калите) и <Владимирское
предгосударство>, позволившие мне глубже разобраться в очень непростой
политической деятельности князя Ивана.
Вновь и опять приношу глубокую благодарность профессору Л. Н.
Гумилеву за целый ряд ценнейших указаний как конкретного, так и
общетеоретического характера, без коих книга моя вряд ли могла бы даже и
состояться.
Д. Балшов
СЛОВАРЬ РЕДКО УПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ
А з я м - род верхней одежды, долгий кафтан без сборов, из
домотканины или сукна.
А л а н ы (я с ы) - потомки кочевых сарматов, предки осетин. Народ
арийской расы, иранской ветви. В описываемое время - христиане. Имели
города на Северном Кавказе, развитое ремесло и земледелие. Оказывали
длительное сопротивление монголам.
А н т и м и н с - освященный плат с изображением положения во гроб
Иисуса Христа; кладется на церковный престол при совершении обедни.
А р т у г - шведская мелкая медная монета, имевшая хождение на Руси
(главным образом в Новгороде).
Б а р м а, б а р м ы - оплечья, ожерелья на торжественной одежде.
Б а с к а к - ордынский чиновник, приставленный для наблюдения за
князем и своевременным поступлением дани.
Б е р т ь я н и ц а - кладовая.
Б у г а й - древняя великокняжеская верхняя одежда.
В е ж а - шатер, юрта, кибитка.
В е ж д ы - глазные веки.
В е к ш а - белка (шкурка белки, вся или ее часть, служила мелкой
денежной единицей).
В е р и г и - железные цепи, надеваемые на голое тело, под одежду,
ради <умерщвления плоти>.
В е с ч е е - налог на взвешивание товара, весовой сбор.
В е с ь (г р а д ы и в е с и) - село, сельское поселение, деревня.
В о т о л - верхняя долгая дорожная одежда из сукна.
В о ш в а - цветная или узорчатая вставка, вшивавшаяся в платье как
украшение.
В ы м о л - пристань.
В ы я - шея.
В я т ш и й - знатный. В я т ш и е (в Новгороде) - бояре, класс
богатых землевладельцев.
Г а й т а н - шнурок.
Г о л я д ь - литовское племя.
Г о р н и й - верхний. В переносном смысле - небесный.
Г р и д н я - покой или строение при княжеском дворце для дружины.
Д и р г е м ы - серебряные монеты арабской чеканки (употреблялись на
