братом своим! И смог же он сам тамо, в Орде... А здесь, в Твери? Не
схватит и не пленит никого. Почему? Не может. И даже думать о том соромно.
Быть может, это ты, Господи? Воля твоя? Коими глаголами велишь ты рабам
твоим? На каких скрижалях запечатлена правда твоя? И днесь не ты ли
поставил мя над Тверью в посрамленье ворогу моему, Господи? И не ты ли
днесь удерживаешь мя от множайшего зла? Да будет воля твоя. Да святится
имя твое!
Медленный звон поздней вечерни отревожил ночь. Густой и властный
голос большого колокола вновь напомнил о величии, коего не хватало его
городу. И вот что содеет он: увезет с собою тверской колокол! Пущай отныне
звонит на Москве! С тем и уснул.
ГЛАВА 71
Невежда или невеглас, не чтущий веры православной, ни обычаев
народных, как и навычаев доброго ремесла, тот только может почесть литье
колокола делом хоть и не легким - легким делом его никто не почтет, - но,
по крайности, возможным без долгого, из рода в род, опыта и знания. На
деле же, хоть и семи пядей во лбу ты будь, но не слить тебе колокола
вовеки, ежели деды-прадеды не передали тебе за десятилетия огненной науки
своей (за десятилетия, не меньше!), мудрого и строгого, схожего с древним
ведовством, редкостного знания своего.
Знания тайны сплавов. Пройдут века, и мудрые люди напишут ученые
книги, и все равно не поймут, не откроют всего, что знали и умели древние
колокольные мастера.
Знания тайны огня. Коим чутьем и коими навыками потребно возобладать,
дабы сварить и не пережечь грозно клокочущую стихию? Дабы не стал жесток,
не выгорел металл, дабы не ушла из схожего с солнцем жидкого свара тайная
и нежная сила звононосного голоса?
И третьего знания. Знания тайны земли, в которой творят, отливают
колокольное тело. Земля эта - сложный состав, съединенный мастером из
разных частей. Но сугубая мудрость тут даже не в самих редких составах
литейной земли, сколь в том, какою влажностью должна обладать готовая
опока. На ощупь, прикладывая к лицу, внутренним чутьем многолетнего опыта
познает мастер ту тончайшую меру, в коей - и только в ней - вся сила
литейной земли. Через столетия мудреными приборами попробуют тогдашние
хитрецы определить тот состав и меру ту - и не определят. Ибо грубы любые
приборы перед всеведеньем мастера колокольного литья.
Из Господина Великого Нова Города добыла матерь Михайлы Ярославича,
великая княгиня Оксинья, мастера-ведуна, чьи деды и прадеды творили литье
и в Нове Городе и во Владимире почитай уже два столетия. Чуден был талан
мастера сего! И, себя превзойдя, отлил он колокол, подобных коему еще не
скоро вновь научились лить на Святой Руси. Мастер был стар и, сотворя
колокол, умер. Ни у детей, ни у внуков его не достало уже талана отцова,
хотя и добрые мастера были они, - были и есть в Новгороде Великом. Но
колокола такого и со звоном таким они повторить не могли. И остался
тверской великий колокол единственным на Руси, паче всех прочих колоколов.
Чудом уцелел он во время Шевкаловой рати. Не сорвался, не огорел, не
потерял звона своего. И был тот колокол гласом и сердцем великого града
Твери.
За многие версты узнавали свой колокол торговые тверичи, ворочаясь
домой из далеких странствий своих. Торжественно гудел он по праздникам,
разнося благовест десяткам окрестных деревень, и каждый тверич, будь он
хоть на путях, в извозе, в поле ли за сохою, в ином ли деле своем,
остановя мах секиры или косы, разогнув спину, приодержав коня, снимал
шапку и широко крестился. <Сам звенит!> - говорили тогда про колокол,
словно про хозяина града.
Набатно гудел он в болезни ли, пожары или иную какую беду возвещая, и
по звону, тяжко беспокойному, знали тогда тверичи, что во граде беда. И
уже совсем сурово, всполошно кричал он, созывая граждан своих на помочь во
дни беды. Так было в пору Шевкалова разоренья, так было при появлении
татарских, московских ли ратей. И, печально тоскуя, с тяжкою медною болью
провожал колокол в последний земной путь погибших князей своих: святого
Михайлу Ярославича, Дмитрия Грозные Очи, Александра Михалыча, Федора
Александровича - пусть будет им пухом земля!
Слагались о колоколе том легенды и сказания, творились приметы и
обычаи горожан. Целая изустная повесть сочинена была о том, как и почему
уцелел колокол во время пожара Твери. Как сама Богоматерь прикрыла его
корзном своим от огня и отвела глаза татарам, ищущим погубити колокол...
Да и что много глаголати о том! Знающий Русь, знает, что есть или, вернее
сказать, чем был колокол на Святой, на Великой Руси!
И потому снять колокол и увезти было то же, что вырезать городу
сердце. Вырезать и увезти в чужую страну! Не малое же дело задумал
сотворить московский князь Иван Данилович Калита!
Из утра, прослышав о нятьи колокола, ко княжому двору начали
собираться горожане. Ропот прокатывал по густеющей толпе, и уже начинали
задирать московлян, хватать за копья, теснить, прижимая к воротам. Уже
полетели снежные комья и весело-злые голоса из глубины толпы зачинали
крыть московскую сторожу неподобною бранью. Появился какой-то боярин.
Стражники опустили острия, толпа отхлынула и прихлынула вновь с угрожающим
шумом. Первые колья взметнулись над головами горожан, проблеснуло лезвие
рогатины... Недостало крика: <В топоры!> И началась бы свалка. Но тут из
ворот княжого двора показался Константин - верхом, в княжеской шапке и
малиновом корзне сверх соболиного опашня. Он махал рукою, уговаривал,
почти крича. Толпа признала наконец своего князя, колыхнулась неуверенно.
Ропот стихал. Стали слышны увещания князя, молившего горожан разойтись.
Свои, тверские, кмети вышли из ворот и стали решительно оттеснять толпу.
Но горожане, осадив поначалу назад, расходиться не думали.
- Колокол, колокол увозят! Колокол наш! Княже! Защити, Михалыч,
остановь! Колокол! Колокол! Не даем! - гневно гудела толпа.
Константин смешался. Он думал попросту разогнать горожан, но те
требовали от него слова. С болью и страхом Константин наконец выкрикнул:
- Колокол мы сами даем великому князю! Своею волей! Ради тишины,
ради...
Последние слова князя заглушил слитный рев толпы:
- Не право деешь, княже! Нас не прошал! Не дадим! Наш колокол,
градской! Стеречи учнем! Не расходись, дружья-товарищи! Не пущай! Не дадим
колокола нашего московлянам!
Окажись князь и дружина на стороне горожан, и невесть как бы ся оно
повернуло. Но Константин отнюдь не хотел которы с московским князем, да
еще в сопровождении татар. Он вывел новых кметей, и хмурая дружина начала
разгонять народ, расчищая улицы.
Горожане отступали, но не уходили. Копились в межулках, сожидая того
часу, когда колокол повезут с княжого двора. Московские ратные и татарская
помочь давно были все поставлены на ноги. Колокол снимали отай, при плотно
закрытых воротах, увязав и опутав вервием. Он качнулся, вздрогнул, тяжко
вздохнул из глубины нутра, и замирающий звон в последний раз прозвучал над
притихшею Волгой и замолк далеко, в дали дальней, за Отрочем монастырем.
Передавали потом, что и жители пригородных, за Тверцою, слобод слыхали тот
последний звон, последний вздох своего великого колокола. Гигантское литое
тело кренилось, опорные бревна потрескивали, словно тростник. Малиновые от
натуги ратники, кучно грудясь и наступая на ноги друг другу, едва
удерживали его на весу, медленно опуская долу. И вот он лег на снег -
впервые за полвека с лишком жизни своей. В бревенчатую волокушу запрягли
целый табун татарских коней, колокол укрыли попонами, увязали вервием.
Калита глядел из оконца верхних сеней, не понимая еще, почему медлят
кмети. В сени заглянул боярин, свой, московский, Добрыня Редегин. Разводя
руками, сокрушенно молвил:
- Нельзя, княже! Народ в улицах, не пущают! До ночи б потерпеть!
Калита гневно нахмурил чело. Однако, скрепив сердце, промолчал.
Подумал, медленно склонил голову:
- Пожди до ночи!
Боярин обрадованно заспешил на двор. Калита отошел от окна. Что-то
давнее, бешеное, братнее, колыхнулось в нем. Колыхнуло и сгасло. Начинать
резню в улицах, стойно Шевкаловой рати, вовсе не стоило.
Мягкий сиренево-серый день за слюдяными оконцами мерк, угасал. Сизое
небо приметно стемнело, сгустилось над белоснежной светлотою зимних полей.
Дрогла сторожа, постукивая сапогами и древками копий, похлопывая
рукавицами. Ждали запряженные кони, и город ждал, угасая и утихая на
холоде. Трезвели головы горожан: противу своего князя не одюжить! Робкие
начинали отай расходиться, исчезать в серых сумерках подступающей ночи.
Князей не защитили своих, дак уж колокола не защитить!
Смеркалось. Истоньшавшие облака поредели, открывая ночное небо в
крупных голубых, безмерно далеких и холодных звездах.
Калита ждал.
ГЛАВА 72
Настасья весь этот день сидела с больной свекровью, Великая княгиня
Анна лежала тихая, с словно уже неживым ликом. Только по редкому движению
ресниц чуялось, что она еще жива.
- Матушка, не надобно ль чего? - заботно прошала Настасья.
Анна медленно поворачивала голову на тонкой высохшей шее, шептала
хрипло:
- Ничего не нать, доченька!
Замирала, вновь опуская ресницы. Изредка прошала!
- Пить!
Настасья с помочью сенной девки сама поворачивала свекровь - та была
уже невладимая, - обтирала, переменяла сорочки.
О полден Анна зашевелилась, открыла глаза. Спросила тревожно:
- Что это?
Обмануть ли умирающую?
- Да так, ратные тамо... - неуверенно пробормотала Настасья.
- Скажи... правду! - с тяжким отстоянием выговорила Анна. И Настасья,
оробев, прошептала:
- Колокол увозят, матушка!
- Колокол? - словно эхо повторила свекровь, верно еще не понимая, что
происходит.
- Колокол?! - повторила она, возвысив голос. В полумертвом лике
просквозила прежняя воля, даже руки с долгими восковыми перстами,
холодные, почти уже неживые руки умирающей на мгновение дрогнули, сжались
в немом и тщетном усилии, приподнялись и упали вновь.
- Торопитце князь Иван! Не дает умереть! - прохрипела она с горькою
ненавистью. Смолкла, трудно глотая. Попросила: - Дай воды!
Напившись, долго лежала, отдыхая.
- Что ж Костянтин-то? Отдает... безо спору?
- Матушка! Подеять-то ничего нельзя, московляне во гради! - жалобно
возразила Настасья.
- Все одно. Не сын он мне больше, - непримиримо прошептала умирающая.
- Василий, тот бы, может... - Не кончила. Вопросила погодя: - Сам, поди,
народ утишал?
- Народ? Какой народ? - смешалась Настасья.
- Не лукавь! Знаю своих тверичей, весь город прибежал давно... Вот
как захотел унизить! - продолжала она с отдышкою. - Мало ему... смертей
мало ему, говорю! Господи, ты веси грехи человеческие! Почто... Почто бы
тебе... Неисповедимы пути твои, Господи! И на мне грех гордыни... О сю
пору простить не могу! С тем и отойду, верно...
Долгая речь измучила ее. Анна вновь закрыла глаза, чело ее покрылось
испариной. Настасья бережно, тонким льняным платом, смоченным в уксусе,
отерла лоб и щеки свекрови.
- Спаси тя Христос, доченька! - прошептала та тихо-тихо. Добавила: -
Повести мне, когда... Когда повезут со двора...
- Хорошо, матушка! - вымолвила Настасья, склонясь над свекровью, и
невольные горячие слезы упали на холодные руки умирающей. Анна почуяла их,
слабо пошевелила перстами - погладить сноху, да не сумела поднять руки. Не
отворяя глаз, промолвила:
- Поплачь, поплачь, доченька! Тебе еще долго жить! Внуков поднять...
