вдруг перебил:
- Товлубий не баял, когда именно ладит под Смоленск? До Рождества или
о Крещеньи?
Симеона вновь передернуло. Не хочет слышать или и знать не хочет
отец, как что ся отворило? Ведь по его же слову, по его замыслу убили
тверских князей! И когда сказывал о Наримонте, отец вновь только покивал,
словно бы так оно и должно было статися само, чтобы литовский княжич
доносил на Александра Тверского, обвиняя его в сговоре со своим умирающим
отцом...
Беседа таяла, незримо подходила к концу. Иссякал, сам собою
прекращаясь, рассказ. Симеон начинал повторяться, путать, замолк. Сидели
молча.
- Дак, стало, Товлубий нагрянет о Рождестве? - вновь утвердительно
переспросил отец. Покивал, прибавил плавно отвердевающим голосом: -
Товлубий, как и Черкас, убийца. Не хотел бы я иметь такова мужа середи
бояр своих! Акинфичи иные! - чуть быстрее, как бы поторопясь ответить на
незаданный Симеонов вопрос, примолвил он. - Ты повидь Морхинича хошь али
Федора Акинфова!
И вновь умолк. И с медленною, невеселою улыбкою пояснил:
- Чаю, немало горя еще принесет Узбеку, да и всей Золотой Орде сей
Товлубий! А ты, - остро и мрачно глянув в глаза сыну, твердо договорил
Калита, - держись за него! Так надежней... Для нас... - И уже совсем тихо,
так тихо, что Симеон неволею ощутил безотчетную жуть, посоветовал: - Когда
и поддержи его тамо, в Орде... противу иных... Серебра не жалей, кровь
дороже...
Отец сидел сгорбясь, усталый, старый до ужаса, и безотрывно глядел на
огонь свечи, словно ведун, колдующий над заклятым кладом, овладеть коим
нельзя, не пролив крови человеческой.
Не встать ли ему сейчас и не уйти ли тихонько, подумал Симеон. Губы
родителя шевелились почти беззвучно, но услыхав, о чем шепчет отец, Симеон
вновь и крепко уселся на скамью. Отец бормотал:
- Чую, силы пошли на исход. Ты должен все знать, Семушко, и все
возмочь... Иного ведь и сказать-то немочно! Грады и княжествы, взятые мною
по ярлыкам, - сбереги... Кого и в чем утеснил, тесни не послабляя. Веру
блюди... Алексия... Посылал в Царьград, тянут... Думаю, однако, передолим.
Алексия хочу наместником к Феогносту, пока... а там... Тоже не упусти! И
сугубо ищи святого. Трудноты излиха... смертныя скорби, нужею... Должен
быть святой в русской земле! Токмо не ошибись! Есть он. Живет. Знаю.
Молись, ищи...
Голос Калиты совсем упал, и Симеон тщетно пытался понять и расслышать
еще что-либо. Но вот отец замолчал вовсе. Словно просыпаясь, глянул на
Симеона. Изронил:
- Поздно, гряди спать! - И когда княжич уже встал, вопросил нежданно,
с пронзительно просветлевшим взором: - Чему гневал ты давеча? Чего сожидал
от меня? Радости? Горя? Сказать ли тебе слова высокие? О том, что ныне
вновь и опять одна великая власть на Руси и не створилось которы, ни
разорения бранного? Мужики не погинули на ратях, домы не разорены, дети и
жены не угнаны в полон. А все то было бы! Как при дядьях наших! Того ждал?
Тех слов хотел ты от меня?
Юрко, бают, плясал опосле казни князя Михайлы. А я... у меня... Когда
узнал от гонца, како створилось, знаешь, что ощутил в сердце своем? Покой!
Такой покой - лечь бы и уснуть сном глубоким!
Я ведь и не ворог ему был! А токмо - иначе нельзя, неможно стало ни
поступить, ни содеять! И он, коли бы уж... Должен был меня с тобою
убрать... Такова жисть, Сема! Кажен за свое бьется, и кто тута прав?
Немочно судить! Опосле легко писать в летописях: <Отцы наши не собирали
богатств и расплодили было землю русскую...> А может, без богатств-то в
ину пору ее и не соберешь, и не расплодишь?
Я Акинфичей, отметников князя своего, волостьми наделил. За свое,
родовое, крепче станут драться! В поход пошлю, под Смоленск. Пущай и тамо
примыслят себе корысти... А и смерда не обидь! И он, пока при добре своем
да при деле, дак за свое, кровное, постоит!
Смерд должен быть справен; боярин, купец - рачителен, богат; князь -
силен властью. Все так! А вот как сего добитися? Ведаешь? Ноне уведал!
И... не кори отца своего!
Симеон стоял, повеся голову, обожженный страшною справедливостью слов
отцовых, в стыде и скорби за свое давешнее нелюбие. Отец, глянув,
примолвил одобревшим голосом:
- И сам не казнись! Молод ты еще! Нам ноне предстоит исправа великая:
второй бор с Нова Города получить! Без тех тысячей серебра, чаю, никак нам
не сдюжить. Поди, повались! День торжествен грядет, со истомою многою:
залажаем град новый. Тебе должно показать народу лик светел и прилеп!
Поди...
Дверь покоя тихонько притворилась. Оплывала и таяла свеча. Глубокие
складки пробороздили лоб Ивана, все так же недвижно глядевшего на огонь.
- Спи спокойно, сын! - прошептал он в пустоту. - Не боись, ведаю я,
что содеял ныне! И грех тот кровавый - на мне!
ГЛАВА 70
Примораживало. Завивали серебряные метели. Плотники на Москве по
утрам сметали снег с начатых венцов, стаскивая рукавицы, дули на ладони,
потом, крякнув, натянув мохнатые шапки аж до бровей, брались за топоры.
Ясно звенел в морозном воздухе спорый перестук секир, звонко крякали -
словно отдирали примерзлое - дубовые кувалды. От заиндевелых коней
подымался пар.
А по дорогам Рязанщины ползли вереницами, закутанные в тулупы, на
мохнатых низкорослых лошадях, в островерхих шапках ордынских, всадники.
Татарская рать Товлубега шла на Смоленск. Прятались жители в погреба,
уходили в леса, угоняли скот подале от дорог, подале от завидущих глаз
татарских. Русские дружины князей, подручных Калиты, присоединялись к
воинству. Густели ряды кметей. Зато стоги сена в придорожных лугах
выедались уже подчистую. Зимняя рать неволею зорит землю. Иными путями,
через Москву, шли на Смоленск полки суздальского князя Константина и
второго Константина, Ростовского, зятя Ивана Калиты, шел с ними и
юрьевский князь, Иван Ярославич. К рати присоединялись дружины Ивана
Дрютского и Федора Фоминского.
Пока проходили рязанскую землю, учинилась пакость в князьях. Иван
Коротопол рязанский - он тоже пристал к Товлубию - встретил на пути своего
недруга, князя Пронского, который, на беду свою, правил с ордынским
выходом в Сарай. Коротопол ял пронского князя, ограбил, а самого привел в
Переславль рязанский и там убил. Зло порождает зло. Иван Калита с
Симеоном, получив известие, оба и враз подумали об одном и том же. Как на
грех, и имена убиенных князей совпадали. Пронского князя тоже звали
Александром Михалычем!
Двигались рати. Полки московлян вели нынче принятые воеводы Александр
Иваныч Морхинин с Федором Акинфовым. Мишук долго плутал среди возов и
коней, разыскивая уходящего в поход сына. Даве и попрощаться. не довелось.
Парень ночевал в молодечной, а накануне пробыл в Рузе - готовили пути.
Обнялись. Мишук долго не отпускал сына, прижимал к заиндевелой на морозе
бороде дорогую, непутевую, как казалось ему, голову. Сказал грубым
голосом:
- Мотри тамо! Дуром не пропади!
- Не впервой, батя! - легко улыбаясь, возразил тот, отирая лицо: - Эк
ты меня! Матке скажи, мол, недосуг было! Я теперя (похвастал, не выдержал)
у боярина в чести! За кажным делом меня первого шлет!
- То-то! - неопределенно отозвался отец.
Кругом гомонили, топотали кони, скрипел снег.
- Ты ступай, батя! Я ить и так припоздал! - попросил Никита. Мишук,
посупясь, глянул на молодших, что нетерпеливо сожидали приятеля. Хотел
окоротить чем, да не нашел слова.
- Ступай! - молвил. И досказал, уже вслед: - С Богом!
- Не пропаду, батя! - уже из седла, отъезжая, прокричал сын в ответ.
Мишук смутно позавидовал ратным. Хотел постоять еще, позоровать
боярина, да не ждала работа. Под его доглядом рубилась нынче крайняя к
портомойным воротам связь городовой стены. Махнув рукою, Мишук побрел
назад. Подумалось примирительно: <Что ж! Воин растет! В его годы и я...> А
все ж было обидно малость. За что ж так отца-то родного? Словно и верно -
недосуг! И дома. у матки не побывал... Перелезая через завалы леса прямь
княжого терема, Мишук остоялся невольно. По улице ехали вереницею всадники
в дорогом оружии и платье. Тонконогие, словно сошедшие с иконы Фрола и
Лавра кони красиво перебирали ногами, всхрапывая, гнули шеи, натягивали
звончатые, из узорных серебряных цепочек, удила. Сказочными цветами на
снегу пестрели шелковые попоны, бирюзою, золотом и рубинами отделанные
седла. В одном из едущих Мишук признал княжича Семена. Или показалось?
Неужто и он тоже едет в поход под Смоленск?
Симеон, однако, в поход не уходил, только провожал рать до Красного.
Отец прихворнул, и на Симеона нынче ложилась забота уряживать с Новым
Городом. Княжеские наместники повелением Ивана уже покинули Городец и
скакали теперь на Москву, хотя до окончания смоленского похода о войне на
Новгород думать не приходилось вовсе, да и оба надеялись еще, что
новгородцы уступят без войны. Полки, однако, ради всякого ратного случая,
уже были выдвинуты в тверские пределы и к Торжку.
Константин Михалыч, вновь ставший тверским князем, обещал Калите
кормы и поводных лошадей. Тверичам московская пря с Новым Городом была не
без выгоды, да нынче и выбирать им не больно-то приходилось.
Князь Василий тихо сидел в Кашине. Баба Анна после похорон сына и
внука слегла, баяли, что и не встанет. Разом постаревшая Анастасия
задумывалась о монастыре (не дети, так и ушла бы). Княжьим домом
заправляла московка, София Юрьевна, не ведавшая еще, что жить ей осталось
всего какой-нибудь год. Она же и настояла на том, что московитам,
остановившимся в пригороде, надобно открыть городские ворота. Ворота
открыли, и дружины великокняжеских бояр начали заполнять город.
Воевод принимали на княжом дворе. Московиты, впрочем, вели себя
степенно. В соборе поклонились гробам опочивших князей. Ждали Калиту.
Город нежданно оказался словно бы в московском нятьи.
Калита, все еще хворый, приехал в возке, в сопровождении своей и
татарской дружины. Его принимали с почетом, яко великого князя,
благовестили по церквам. Иван долго задумчиво внимал тяжкому голосу
главного соборного колокола. После молебствия устроили пир. Московка
сияла. Константин сам принимал а чествовал гостя. Даже Настасья, неволею,
вышла показать себя ворогу покойного мужа, но с пира ушла, сослалась на
головную болесть. Княжичи - насупленные, бледные - поочередно
представлялись Калите, и тот остро, запоминая, разглядывая каждого из них,
гадал; кто из предстоящих ему Александровичей станет всего опаснее для
Москвы?
Вечером, оставшись в гостевых покоях, Калита сам проверил сторожу.
Хоть и не полагал, что захотят убить, а опас поиметь стоило. Холопы
погинувших князей могли по дурости отважиться и на такое!
Постеля была высокая, удобная. Лежа на перине под мягким беличьим
одеялом (слегка кружилась от вина и болезни голова), Калита думал, все
вспоминая и вспоминая густой, сановитый глас колокола. Кажется, этого и не
хватало его Москве! Величия! Будет и величие у Москвы... Не скоро... Сколь
многого еще не увидеть ему! А княжичи Александровы волчатами смотрели за
столом! Пардусово гнездо. Излиха станет еще Симеону тверского горя!
Вот он, Калита, сидит в Твери, и полки его во граде стоят, и княжичи
Александровы, безоружные, перед ним, а - не схватишь, не пошлешь в железах
на Москву, не посадишь в затвор! Почему? Узбек может. Он - нет. Свои,
русичи! Верно, с того... Но и своих ведь хватали! И губили, как князя
Констянтина Юрко... Да тот же Коротопол, содеявший нынче злое дело над
