подсанками, груженные тремя и даже пятью бревнами, легко бы прошли,
волокуши с белым мячковским камнем тонули в снегу, проваливались. Лед на
Москве-реке грозно трещал, прогибаясь, и Мишук, срывая голос, вновь и
вновь орал задним:
- Годи! Не наезжай, раззява, потонешь и с камнем! - Тут прибавлялось
такое, что кони и те шарахались, натягивая хомуты на уши.
Весеннее солнце припекало, и сейчас, с полудня, стали виднее
начинающие отставать от берегов закраины москворецкого льда. Когда первая
волокуша свернула вдоль Неглинной, выбравшись наконец на берег, Мишук
перекрестился мысленно: кажись, пронесло! Сам надумал вывезти весь камень
нынче, не сожидаючи полой воды, и боярина уговорил, а тут - на-поди!
Морозы стояли лучше не нать, а как лишь пробили путь, пала теплынь, того и
гляди, реку сломает!
Он пождал последнего припоздавшего воза, сам вывел взъерошенных
мокрых коней на угор и, взвалясь на конь, тяжело поскакал к голове обоза.
Весело белела на крутояре новорубленная стена Кремника, и Мишуку любо
было, что и его труд вложен в городовое дело. Даве выбрал час, самолично
облазал прясла по-за портомойною башней. Нет, не подгадили мастера, стену
свели на диво и закрыли пристойно, любо было и поглядеть!
Проминовав мельницы, Мишук нагнал наконец голову своего
растянувшегося на добрых четыре перестрела обоза. Здесь, на взъеме к
монастырю, возчикам вновь пришлось-таки попотеть. Подтаявший снег пахнул
свежими огурцами, навозом. Тянуло дымком с монастырской поварни, запахом
варева, и у Мишука засосало под ложечкой. Он все же настоял, чтобы возчики
сперва свалили камень возле начатой еще по осени и возведенной до
полуоконья церквы, отвели перепавших с пути коней к коновязям, напоили и
задали овса, а уж потом повел изголодавших, взмыленных, стойно лошадям,
мужиков к монастырской трапезной, где, по уговору, им уже была
приготовлена горячая снедь: щи, каша, рыбники (стоял пост, и мясного не
подавали).
Свалив зипуны и шапки на лавку, ввалили гурьбой в палату. Едва
перекрестив лбы, ринули к чашкам и хлебу. Монах, распоряжавший в
трапезной, строго смотрел, как кирпично-красные с мороза, пропахшие своим
и конским потом мужики жрут и чавкают, утирают мокрые носы кто ладонью, а
кто подолом долгой свиты, рыгают, гомонят и гогочут, поминая дорожные
страхи. С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым
голосом наказал служкам:
- Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в
монастыре. Сором!
Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив
по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал
вослед за служкою через монастырский двор.
Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей,
обитый серебром возок. <Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?> - догадал
Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.
Боярин сидел у келаря и эконом только что прошел туда же - сообщили
им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать?
Но боярин был все же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошел по ступеням
и толкнул тяжелую дверь покоя. В полутемных сенцах кто-то в рясе и
распахнутом тулупе преградил было ему путь:
- Куда?
- Камень привез! - строго отмолвил Мишук.
- А-а! Камень... - разочарованно протянул тот, отстраняясь.
В просторной келье было светло - свечей тут явно не берегли. Протасий
сидел сбоку на лавке - большой, сивый, словно закаменелый, воистину
бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав,
отворотил было лик, но, услышав голос - Мишук, низко поклонив,
приветствовал боярина по имени-отечеству, - вновь вгляделся, уже
внимательнее, и обнажил в улыбке желтые редкие зубы.
- Никак, знакомец?
- Твоей дружины, боярин! - отозвался Мишук с достоинством.
Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:
- Мишук? Федоров?
- Он самый!
- Как же, как же! - радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что
вспомнил имя старого дружинника своего. - А тута почто? А, камень!
Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?
- И то было, Протасий Федорыч!
- Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? - прищурил
Протасий веселый глаз.
- Благодарствую, боярин! - возразил Мпшук. - А только Васильем
Протасьичем не обижен!
Протасий перевел взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда
и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело еще трое монахов, и
по платью понял Мпшук, что не из простых. <Уж не сам ли митрополит
пожаловал?> - испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.
Темноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных
темно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся
в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя,
вопросил:
- Почто ж до воды не пождали?
- Дак что ж! - отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий,
правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). - Полой воды-то
еще сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие
надоть, от места до места вези!
- Рачителен! - подсказал Протасий. - На городовом дели тоже себя
показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?.. - отнесся
он к Мишуку, припоминая.
- С тобою, батюшка! - подтвердил Мишук.
Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как
давно! А вс° вот так: напомнит что ся о том - и сердце защемит о
погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти
молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя
облика своего...
Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черед
заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и
по нраву ль монастырь.
Мишук усмехнул в ответ:
- Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи
податься... У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в
затворе.
- Грикша? - переспросил Алексий удивленно.
- Извиняй, - поправился Мишук, - мирским именем назвал, ошибкою.
Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри
келарем.
Монахи переглянулись.
- Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? - решительно сказал
клинобородый. - Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь
помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение
монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в
обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь
меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко
же и в миру творяяй! Господу - тут он усмехнул едва заметно, одними
глазами, - такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!
Мишук обратно шел как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не
сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит свое обещание, стоит ему,
Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далекая еще, но
крепнущая уверенность, что он захочет - рано или поздно, исполнив нужные
труды свои и устроив семью, - захочет и сможет уйти сюда от мира, от
тяжких и суматошных забот семейных, вечных попреков жены, ото всего, что с
годами стало все приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему
ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил
себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос
колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придет сюда,
обязательно придет!
Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил
строго и требовательно:
- Где же отец, настоятель?
Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и собрала их всех здесь:
заболел великий князь, Иван Данилович Калита.
ГЛАВА 76
- Весна?
- Тает.
- Просил, отокрыли б окно... Дух легкой! Закрыла... Бережет!
- Ульяния?
- Она... А я задыхаюсь. Отокрой, крестник! Вот так и добро. Вольным
ветром пахнуло. Как птицы кричат! Весна! Не видел николи... Просто так
вот, безо всего. Все дела, заботы тяжкие... Весны не видел! Не видал...
Юрко, тот жил для себя, а я - для дела, для власти своей жил! И вот -
лежу, яко тот расслабленный пред Иисусом... Помоги, крестник! Слышишь,
Алексий? Помоги! Не можешь... Един Господь! Как страшно...
- Мужайся, крестный! Суд господень для всех, а после него - жизнь
вечная.
- Смерти не страшусь! Я не к тому молвил. А вот как страшно: Христос
рядом - и не признать! Просить исцеленья, словно бы у чародея некоего или
волхва. А он - рядом! Живой! Во плоти! И - не признать... И я бы, и я бы
тоже не признал! Вот чего страшусь, крестник, вот о чем ныне скорбит душа!
Не признал бы. Не понял. Яко и прочие мнози: токмо о суетном, гнойные
струпья свои являли... Плоть, а не дух взыскуя уврачевать! А с ними
Христос! Сам! Явлен! Сядь и омой слезами нози его, и восплачь в радости, и
виждь, и внемли! Быть может, и я всю жисть токмо о бренном, о суетном... А
главного, того, что для вечности, потребного Духу - и не постиг! Не сумел,
не понял... Христа, во плоти, сущего рядом со мною, не разглядел! Вот чего
страшусь, Алексию! Вот о чем тоскую я ныне! Как и те: зрели - и не видели!
Исповедуй меня, крестник! В толикой сирости моей токмо тебе могу изречь
вся тайная души моея. Прими! Выслушай! Ты один?
- Один, крестный!
- Тебя назначат... Выше... Феогност возможет. Теперь! Когда нет
Александра. Грех на мне велий, крестник! Молил я Господа, и было изречено:
<Наказую тя, грешниче>. Тяжко, Алексий! Был я и скуп, и строг, и тяжек
порой. Казнил татей без милости, правил суд без жалости, сбирал казну и
волости многие. Окупом брал княжения и грады, утесняя князей подвластных!
- В том, крестный, нету прегрешения пред Господом! Мир и тишину дал
ты народу своему, леготу гостям и ремественникам. Зри, яко расцвело и
преумножило все в волости твоей! А казнить татей еще первый митрополит
русский заповедал первому князю нашему, святому Володимеру, крестителю
Руси. Татей жалеть - стало огорчить и осиротить смердов. А на них
созиждена вся прочая, иже в княжении твоем пребывает! И в том, что куплями
приобретал ты княженья, может и должен простить тя Господь. Князь ты, и
княжеск труд вершишь в русской земле.
- Пусть так! Я и сам ся порою тешу мыслию о благе земли... Но все
одно, повинен аз в гордости и неправдах пред Вышним, ибо не Господа ради,
а ради услады Феогностовой созидал я храмы божии на Москве, дабы привлечь
тем митрополита ко граду своему! И не ради нищих, а ради чести и славы
своей наделял я милостынею убогих и сирых! И законы правил и утверждал
ради себя, по суетному величанию ума своего!
- Утешь ся, крестный! Господу потребны дела, а не помышления! Рекут
не безлепо, яко благими намерениями вымощен ад! То, что сотворял ты в
усладу себе, останет на земли, яко труд благопотребный, сущий на пользу
гражанам волости твоея. В храмах тех чистая молитва ежедневно восходит ко
Господу, и не тебя, а владыку всего сущего ликует по вся дни клир
церковный! Зри, яко душеприветен труд сей: церковь, что почали созидать в
монастыре Богоявления, прослышав о немощи твоей, Протасий Федорыч обещал
достроить своими людьми и своим серебром ради Господа нашего Иисуса
Христа! Для суетного ли любованья принял он сей обет?
Утешь ся, крестный. Труды твои ко благу Святой Руси и угодны Господу.
