была научить вас, что ни одно "завтра" нам неизвестно, а есть только "сегодня".
Радуйтесь, пойте и играйте, учитесь прилежно, вот и все.
Погода благоприятствовала юной труппе, не раз им делали заманчивые предложения
всякие предприимчивые люди, многие старались сманить детей у Аполлона, суля им
исподтишка золотые горы, но никто не смог оторвать их сердец от Аполлона, да и
жила в них одна мечта - учиться. До большого города оставалось все меньше верст,
у каждого из артистов завелся тугой кошелек, потому что они усердно работали,
все больше расширяя свою программу, всюду имевшую успех.
- Знаешь, брат Аполлон, - сказал однажды Монко. - Хотя я и убедился, что ты
никогда не говоришь неправды, но все-таки я не могу тебе поверить, что ты не
Ангел. Ты такой добрый и так поешь, что весь человек тонет куда-то, слушая тебя.
Вспомни, пожалуйста, ну, наверное, кто-нибудь, какой-нибудь дедушка или бабушка
твои были в родстве с ангелами. Ну вот хоть столечко, такое маленькое-маленькое
родство да было у тебя с ними. Вспомни, я тебя очень прошу, наверное, ты забыл,
- умилительно показывая крошечный кончик своего мизинца, говорил Монко.
Аполлон, шутя и весело смеясь, отвечал:
- Видишь ли, когда ты играешь песни своего отца, то не только весь человек
куда-то тонет, но и вся вселенная вместе с ним точно исчезает. Твои звуки
заставляют всех умолкать: и птиц, и собак. Но я тебя не подозреваю в скрытности
и не думаю, что ты прячешь от меня свое ангельское происхождение.
- О, я-то человек, самый простой человек. Как помню себя, отца и мать, - всех
нас всегда преследовали люди за нашу веру. Только я тебе не могу объяснить,
какая такая наша вера и почему за нее нас люди обижали. Иногда отец утешал нашу
бедную маму и говорил ей: "Не горюй, Гарань. Это слепцы, полные суеверий. Иди
честно, не сворачивая с дороги, и жизнь воздаст если не нам, то детям нашим. Ты
до конца верь и, вместо того чтобы плакать, улыбайся невежеству тех сердец, что,
преследуя нас, думают угодить своему Богу".
Помолчав, Монко робко прибавил:
- Я думаю, что отец не ошибался. Мы тебя встретили, значит, жизнь вознаградила
нас вместо них. Я верю, что ты устроишь меня учиться, и я буду артистом, как
говорил мне отец.
- А я буду учиться танцевать. Ничего на свете я не хочу, только танцевать, -
сказала Фанни, бросаясь на шею своему названому старшему брату Аполлону.
- Не знаю, правда ли это, что ты хочешь только танцевать, милая моя сестренка,
потому что ясно вижу, как сейчас ты хочешь только сладко спать, - укладывая
смеющуюся девочку в постель, сказал Аполлон. - Спите, детки, завтра у нас
трудная программа. Не забудьте, что завтрашнее представление - наша репетиция
перед большим городом. Там мы должны привлечь к себе внимание, чтобы хорошие
учителя захотели вас учить. Отдыхайте, наберитесь сил, чтобы завтра быть бодрыми
и свежими, а я пойду пройтись.
Поручив своих детей надзору коридорной женщины, Аполлон вышел из дома и присел в
саду на одной из самых отдаленных скамеек. Ему хотелось побыть одному, подумать
обо всем, что с ним за это время произошло. Только что он начал вспоминать о
своих братьях, которых так давно не видал и о которых не имел никаких вестей,
как послышались шаги, и к нему быстро подошла укутанная в шаль женская фигура.
- Я не видела, как наконец ты вошел один, без твоих несносных ребят, вечно на
тебе виснущих. Не вздумай меня обманывать. За тобой я слежу уже целый месяц и
узнала всю твою историю. Люди рассказывали мне, что дети пристали к тебе в
дороге, а вовсе они тебе не родня, как ты всем говоришь. Я хочу поговорить с
тобой очень серьезно о твоей судьбе. По всем твоим манерам видно, что ты очень
хорошего происхождения и никак не можешь быть бродячим музыкантом. Я не знаю,
что тебя толкнуло на этот путь, но думаю, что не ошибусь, предположив, что
неудачная любовь заставила тебя скрываться и скрыть свое имя. Но возможно, что
твоя неудачная любовь и не так неудачна, как тебе это кажется. Ты не мог не
заметить, что я и мой отец всегда, когда можем, стараемся бывать на твоих
представлениях и сидим на самых ближних скамьях, и мы бываем самыми щедрыми из
всех твоих слушателей. Я умышленно задерживаюсь повсюду, чтобы дать тебе
возможность нас догнать. Мой отец меня обожает и сделает для меня все. Но мое
внимание к странствующему певцу, внимание богатейшей невесты в округе к человеку
неизвестному ему не по вкусу, как и мне самой. Я пришла, чтобы сказать, что
интересуюсь твоей судьбой. Поступай приказчиком к отцу, хотя он характера и
гордого, но я его заставлю приглашать тебя к нашему столу, и мы с тобой будем
часто видеться без помехи. Послужишь приказчиком, выкажешь усердие к делам отца,
станешь старшим, тогда я дам тебе потихоньку от отца денег, ты сделаешься
компаньоном, ну, а тогда можешь просить меня в жены. Но я требую, чтобы ты
оставил своих противных найденышей. В нашем огромном городе есть много
монастырей, можешь их туда определить. Денег на их воспитание там я тебе дам.
Теперь отвечай скорее, согласен ли ты на мои условия. Твой пылкий взгляд я много
раз ловила на себе, я знаю, что я прекрасна и не влюбиться в меня трудновато. Не
смущайся огромностью расстояния между нами. Если я чего захотела, я всего
добьюсь. Предоставь все мне в нашем вопросе. Я знаю, как тебя должно было
поразить это свидание. Понимаю твое смущение и молчание. Но не бойся, хотя я и
царица здешних мест по красоте и богатству. На то я и царица, чтобы презирать
общее мнение и поступать как мне нравится. Отвечай скорее, отец может каждую
минуту вернуться из кабачка, где он любит посидеть вечерком с приятелями.
Девушка сбросила шаль и придвинулась ближе к Аполлону. Аромат ее черных кос и
сверкающие перстни на руках, черные глаза, вся гибкая фигура, даже голос,
резковатый и властный, как все было похоже на его сестру! Юноша, в течение речи
своей собеседницы несколько раз красневший и бледневший от оскорбленного
мужского достоинства, вспомнил о своем отце, вспомнил, зачем и куда он шел,
встал, поклонился незнакомке и в полном самообладании ответил:
- Я очень тебе благодарен за твое внимание к моей судьбе. Но ты ошиблась во
всем. Я ушел из дома не от неудачной любви, а по делу и поручению моего отца. Я
не оставлю детей, так как дети эти мои самые настоящие брат и сестра, и их
судьба - моя судьба, а от своей судьбы ухо-
дить не приходится. Я плохой торгаш вообще. А любовью торговать и вовсе не
сумею. Кроме того, не женщины занимают мой ум и мое сердце, но тот Божий путь, о
котором ты, очевидно, и понятия не имеешь. Я тебе наименее подходящий из всех
мужей, кого ты только могла выбрать...
Девушка вскочила как ужаленная, снова закуталась в шаль и свистящим, бешеным
шепотом перебила Аполлона:
- Жалкий нищий! Фигляр! Я отомщу тебе жестоко. Ни гроша не заработаешь в нашем
городе, подыхай с голоду. Я отомщу тебе так, что до смерти помнить будешь.
- То воля Бога надо мной твоими руками свершится, если я такой кары заслужил. Но
в моем сердце нет к тебе зла и не будет. Живи, всегда благословляемая мною,
сколько бы зла ты мне ни сделала. Бог живет и в тебе, как во всяком существе, и
рано или поздно ты Его в себе узнаешь непременно.
Что-то вроде удивления мелькнуло на лице девушки. Но она ничего не сказала,
резко засмеялась, чем снова напомнила ему сестру, и скрылась во тьме.
Аполлон прошел еще дальше в глубь сада и сел в самой густой тьме, где его никто
не мог увидеть. Какой-то разлад он чувствовал в себе. В нем не было тоски или
уныния, но мысли об отце, о своем одиночестве без него, точно стон и жалоба,
неслись из его сердца..."
Унесшиеся мыслями за героями сказки, Бронский и Левушка вздрогнули от
раздавшегося в дверь стука. Голос Яссы говорил:
- Я уже вторично вас зову. Пора в столовую.
С удивлением закрыл книгу Левушка и, взглянув на Бронского, прочел и на его лице
не меньшее удивление.
- Как странно, Левушка, я только что сосредоточился, а выходит, что надо
кончать. Куда же девался день? - удивленно сказал Станислав.
- Очевидно, я так медленно перевожу. Хотя только сейчас чувствую, что у меня
затекли ноги и одеревенела спина.
Друзья подошли к двери, и Бронский внезапно остановился, точно стукнулся о
невидимую стенку. Левушкино лицо просияло, и он сказал:
- Нас задерживает огненная надпись. Вот теперь она сложилась вся:
"Мир в сердце - не принесенный с собою на землю дар самообладания. Но из
самообладания и бесстрашия выросшая мудрость человека.
Раскрыть в себе какое-либо свойство или талант - значит освободить в себе тот
или иной участок Любви от страстей.
Если слово встречного задело тебя - значит, твое самообладание не было в тебе
частью Мудрости веков, но лишь внешней выдержкой. Разберись бдительно, что есть
внешнее приспособление условной вежливости и что есть внутреннее самообладание
Любви, знающей человека-, а не самолюбие".
Когда друзья, умытые и снова сбросившие с себя потоки мутной воды, вошли в
столовую, И. уже ждал их там. Ласково здороваясь, он пригласил их к ужину. Он
весело рассказывал им о жизни и делах, Общины, о здоровье все еще мирно спавшего
профессора и о нескольких вновь приехавших людях.
- Сегодня мы пойдем проститься с Беатой, которая на рассвете уедет, увозя свои
картины. На ваших лицах печаль, мои друзья. Особенно вы, Станислав, имеете
огорченный вид. Но о чем же вы печалитесь? Если Беата выросла и созрела, чтобы
жить среди жаждущих и ищущих счастья людей, если она может послужить людям путем
к раскрепощению и утешением в их скорби и беспомощности, - неужели в вашем
сердце вы находите только печаль о личной разлуке с нею и только эти чувства
можете послать ей как свой привет ее новой жизни?
- Я понимаю, Учитель, что высокое благородство, если бы оно стояло у меня на
первом месте, заставило бы меня думать о ней, о ее жизни, о ее светлой и новой
дороге, - ответил Бронский. - И этот случай доказывает мне, как я эгоистичен,
как много во мне личных чувств и привязанностей. Я очень полюбил Беату, еще
больше Левушку и... окончательно влюблен, отдал всю свою душу, сердце, труд,
словом - всю жизнь я отдал вам, Учитель И. Жить дальше, не имея связи с вами, не
следуя за вами, не ища вложить в каждое свое движение прославление вас, для меня
больше невозможно. Жить для меня - это значит участвовать в той жизни, делах и
трудах, что исходят и окружают вас. И дышать - это значит принимать от вас
определенные указания для каждого дня. Мелькнула во мне мысль, что и я, как
Беата, получу в какой-то день указание покинуть Общину, должен буду расстаться с
вами, - и в сердце мое пробрался холод, точно я услышал отдаленный погребальный
звон колокола.
- Мой бедный друг, по этой минуте резкой боли, когда одна мысль о разлуке
вызывает в вас такую скорбь, вы можете судить, насколько вы еще живете,
общаетесь с людьми и воспринимаете жизнь текущего дня как жизнь конечную, жизнь
разложения и смерти, а не всю Жизнь, Единую и Вечную, живущую в каждом за его
внешней формой. Ваша привычка единения с людьми остается еще привязанностью
плоти и крови, а единение Духа и Света занимает второстепенное место в ваших
встречах. Отсюда, из Общины, уходят люди, раз они так или иначе сюда попали,
только тогда, когда они готовы к новой жизни, то есть когда они привыкают жить,
поклоняясь в человеке Тому, что живет за внешней формой. Никто, раз он принят
Учителем, не может быть им оставлен без каких-либо особых, даже ужасных причин.
Никто не может быть отослан в новую жизнь, пока он к ней не готов. Другое дело,
через какую внешнюю форму вскрывается его готовность или не готовность к той
жизни, которой он восхищается в своем Учителе и которой активным членом он хочет
быть в своих мечтах, в своих размышлениях и идеалах. Мысль человека - это еще не
действие, но только подготовительный период. И пока ученик не созреет до конца,
то есть когда его мысль и сердце сольются в действие, тогда только для него
наступает момент нового слияния с Учителем, когда его не печалят уже ни
расстояние, ни разлука, потому что их больше для него не существует. Как никто
