тебя, как будто отец мой рядом со мной, как будто самое главное дело моей жизни
- заменить тебе сына и пробудить в тебе радость. Я буду жить подле тебя так,
чтобы сердце твое отдохнуло, чтобы расширился Свет в тебе. Я буду стараться
передать тебе твердость и уверенность, что отец мой рядом, что он видит, слышит
все, что делаем мы.
Я буду усердно служить тебе, и ты убедишься, что не только кровная связь радует
людей. Убедившись, ты и сама найдешь новую цель жизни в отдавании людям простой
доброты. Тогда я пойду дальше, и не будут тебе нужны ни костыли, ни подпорки.
Они нужны человеку до тех пор, пока он думает о себе. Как только перестанет о
себе думать и при всякой встрече первой его мыслью будет нужда встреченного
человека, так легко и весело побегут дни и радость зазвенит в сердце".
По мере того как углублялся так в самого себя сын, мысль его все теснее
сливалась с отцом, и ему стало казаться, что не сам он говорит себе, но снова
отец его посылает ему свое благословляющее слово. И такой радостью, таким
спокойствием наполнилось существо юноши, что, как ему показалось, счастливее дня
он за всю жизнь еще знал. Он улыбнулся мнениям встречавшихся ему по дороге
людей, говоривших ему о тяжелом и страшном подвиге, что он берет на себя. Не
подвигом он ощущал свою настоящую жизнь, но торжествующей радостью.
Он снова поглядел на лицо спящей и заметил, что выражение его стало иным. Вместо
скорби и беспокойства лицо дышало примиренностью и спокойствием, тем
спокойствием, которое дает начало радости. Не успел юноша удивиться такой
перемене, как женщина шевельнулась, открыла глаза и, улыбнувшись, протянула
руку.
- Неужели же это действительность? Неужели ты подле меня, мой сын?
- Я давно уже караулю твой сон, мать. В последнюю минуту мне показалось, что ты
лучше себя чувствуешь, что болезнь тебя меньше мучает.
На лице больной мелькнуло какое-то разочарование, снова облако печали легло на
него, но она сделала над собой усилие, приподнялась, протянула гостю обе руки и
сказала:
- Прости меня, глупую. За все время со дня смерти сына я в первый раз видела его
во сне. И так живо он не представился, что я спутала его с тобой и, проснувшись,
не сразу поняла, где кончалась иллюзия сна и где начинается действительность.
Поэтому я не сразу улыбнулась тебе, такому доброму и ласковому. Но ты ведь сам
понимаешь, что такое для сердца матери собственный сын. Я постараюсь в
дальнейшем быть тебе благодарной, как только смогу.
- Полно, мать. Не думай о благодарности мне, как не думай и о смерти сына. Ты
только представляй себе, что он живет и думает о тебе точно так же неотступно,
как ты о нем. Ну каково же ему видеть твои слезы, твое беспокойство, твои муки?
Ты не сознаешь, а если вдумаешься, то выйдет, что сын твой виноват в твоей муке.
Оплакивая его, ты его обвиняешь в своих мучениях. И все твои слезы так струями и
бегут по его сознанию, по его теперешним делам и кладут на все отпечаток скорби.
А между тем тебе бы следовало свидетельствовать перед всеми, как чист и свят он
был в своей любви к тебе, как оберегал тебя, как старался наполнить каждый твой
день весельем и миром. Старайся теперь доказать всем, что он недаром жил подле
тебя, что в твоем сердце осталась вечная память о его трудах для тебя и что не
слезами и унынием ты хочешь поблагодарить его за его жизнь с тобою, но своим
трудом для ближних. Тем счастливым и спокойным трудом, который он недоделал,
уйдя так рано. Но который за него доделаешь ты. Думай о его освобождении, о том,
что помогаешь ему освободиться, а не о своей печали. Сколько бы ты ни спрашивала
матерь-Жизнь и всех мудрецов, почему, зачем умер твой сын таким молодым, - ты не
можешь получить ответа, потому что глаза, которые плачут, не могут увидеть
истины. Плачут всегда о себе, хотя бы и искренне думали, что плачут о других.
- Мне никогда не приходила в голову мысль, что мои слезы могут беспокоить и
мешать моему сыну, друг мой. Но сейчас меня точно озарило, как молния пронзила
мысль, что между людьми существует живая связь, хотя они и не видят друг друга.
Спасибо тебе. Будь же мне сыном, что мне послала судьба. Не раз я думала, что,
если бы Милосердие послало мне юношу, который захотел бы быть мне сыном, я знала
бы, что я прощена, что я могу надеяться искупить всю неправду моей жизни. Я
по-новому старалась бы любить посланного сына, по-новому передавала бы ему все
силы сердца и мыслей, в его лице я благословляла бы Божий мир. А сейчас, когда
ты пришел, я ничем, кроме тоски и слез, тебя не встретила, - все плача говорила
женщина.
Нежно погладил сын протянутые ему руки и ответил:
- Как бы ты ни поступила, - уже улетело время и унесло твой поступок. Если в эту
минуту говоришь, что поняла духом, как надо действовать в жизни, зачем же нам с
тобой так много говорить о прошлом? Вставай, выздоравливай, и будем оба каждый
день приносить во все дела уверенность, что именно данное текущее дело и есть
самое важное и самое главное. Будем его делать со всем полным вниманием и
добротой, а остальное пусть складывается как возможно легче для всех. Не будем
тратить время на слова. Я вижу, у тебя нет дров и воды. Скажи мне, где их взять,
чтобы было на чем сварить пищу.
- Я все тебе объясню. Но скажи, как мне тебя звать? Моего дорогого сына звали
Борис.
- А меня зовут Глеб. Вот и выходит, что я сыну твоему брат, - смеясь ответил
юноша.
- Как странно, мой новый и дорогой сын Глеб, - задумчиво сказала мать. - С
самого детства часто говорил мне мой Борис, что у него непременно будет брат
Глеб. Но не родила я ему брата, а Жизнь-матушка послала ему Глеба, да только
тогда, когда его уже нет. - И снова покатились ручьем слезы по щекам женщины.
- Снова ты плачешь, мать. А ведь уж как ему, Борису, наверное, больно сейчас. И
желание его исполнилось, и не одна ты сейчас, а все не можешь послать ему улыбки
радостного привета, чтобы ему было легче. Как думаешь? Мы с тобой только что
решили, что будем жить весело, чтобы каждому было возле нас проще, легче и
веселее. А вот тому, кого зовешь самым первым, самым близким и любимым, его ты
сейчас снова огорчила, ты отяжелила его путь, создав из своих слез новое болото
вокруг него и себя.
- Не буду больше плакать, Глебушка. Вот видишь, там, подальше, сарай. В нем
дрова сложены, только наколоть надо помельче. А как обогнешь сарай, увидишь
ручей с маленьким водопадом. В нем чудесная вода. И вид с того места - просто
загляденье, его Борис очень любил.
Глеб взял ведро и сделал вид, что не заметил, как при последних словах украдкой
отерла мать слезу...
И потекли тихие дни Глеба. Через несколько дней он привел весь дом в порядок,
починил крышу, наладил все хозяйство, и день за день все здоровее становилась
мать. Все реже и реже лились ее слезы, все веселее становилась ее лицо, все
бодрее звучал голос. Но привычка бояться людей, создавшаяся за годы несчастий,
выпавших городу и лично ей, все так же крепко держала ее в цепях...
Немало усилий положил Глеб на борьбу со страхом матери. Но все же одолел и это
препятствие и уговорил ее раскрыть ворота, раскрыть постоянно запертые двери и
окна дома и позволить людям приходить к ним.
- Подумай, мать. Зачем ты прожила сегодняшний день? Чтобы бояться? Тогда ты
смело могла и не занимать места на земле. Ты боишься, значит, ходишь в смерти, а
не в жизни. Ты не подала привета доброты ни одному человеку - значит, только
одна смерть жила в тебе и ты в ней. А должен быть твой привет людям: Жизнь с
Богом и для Бога. Если не было людям привета, ничего кроме смерти для тебя и не
было в дне, чего тебе ее бояться? Бояться ее тебе нечего, потому что ты и не
жила в этот день.
Постепенно, пережив все стадии страха, доходя не раз до отчаяния от смелого
поведения своего нового сына, входившего без страха в больные дома, упрекая
Глеба, что судьба послала его ей в помощь, а он и не думает о ней, с большим
трудом и страданиями сбрасывала с себя мать жгущие кольца страха.
- Я и вообразить себе не могла, какое счастье жить на земле, когда сердце
свободно от страха, когда легко и спокойно работаешь, - сказала однажды Глебу
мать. - Когда ты мне говорил, что важно только то, что и как ты делаешь сейчас,
мне казалось, что ты просто еще дитя и в голове твоей живут одни детские мысли.
Что самое важное для человека серьезного и практичного - это позаботиться о
своем и близких "завтра". Недавно я поняла, о чем ты говорил, утверждая, что
жизнь - это "сейчас". Только твое "сейчас" объяснило мне, как надо освобождать
сердце и мысли, очищать их именно сию минуту, потому что следующая минута
рождается из текущей.
- А текущая темнит те глаза, что плачут, и не дает им видеть ясно, - рассмеялся
Глеб, обнимая мать.
- Нет, сынок, глаза уже не плачут и видят все яснее, как им трудиться, чтобы
становиться силой для радости.
Дни текли, и в городе завелось много друзей у матери и ее приемного сына. Не
было просьбы, в которой отказал бы соседям приветливый дом. Не было сердца,
которое не унесло бы утешения из дома прежних скорбей и слез, ставшего теперь
домом мира. Каждый, уходя из него, думал: "Вот, наконец нашел я себе верных
друзей".
И в сердцах многих новых знакомых Глеба точно таяли какие-то перегородки,
мешавшие им до сих пор быть простыми с людьми. Одни прежде всегда думали, как
сохранить свое достоинство во встречах с людьми; другие старались всеми силами
быть полезными своим близким; третьи верили твердо в Бога и хотели учить всех
встречных, как им надо жить, их собственными идеалами меряя каждого; четвертые,
стремясь, чтобы их время не пропало в пустоте, в каждом своем слове и движении
стремились воспитывать людей, думая, что именно в этом наибольшая заслуга, а
простая и легко даваемая доброта не шла из их сердца. Все что-то мешало ей
литься. И только со встречи с Глебом многие поняли, что не люди встречные мешали
им быть добрыми, а в них самих лежали пластины условности, на которых они сами
записывали так или иначе образы своих встречных, видя в них не Вечное, но
преходящее.
В каждом сердце становилось светло и радостно, как только оно видело, что мешало
в нем самом простоте его отношений с людьми. Многие, многие, говорившие прежде:
"Да откуда ее возьмешь, радость-то?", - теперь улыбались своему прежнему
невежеству, которое было единственной причиной их неполноценно прожитого дня.
Мысли Глеба часто возвращались к моменту разлуки с братьями. О старшем брате он
не беспокоился. Он в прежние годы видел его неизменное спокойствие во всех
обстоятельствах жизни, сам чувствовал и на других наблюдал, как в каждом
человеке укреплялся его мир сердца подле Александра. Он был уверен, что тот не
только выполнит, но и превзойдет заданную ему задачу. Но мысли о брате меньшом,
красавце-певце, бередили сердце, составляя его единственное волнение. Как будет
жить красавец-мальчик в огромном городе один? Будет ли его дивная песня
достаточным оружием для его единения с людьми? Ведь не все любят песни, не всем
они нужны и не все могут откликнуться на этот язык любви.
А младший брат, ушедший первым, последним пришел в незнакомый огромный город.
Шел он всех дольше, так как в первую же ночь встретил трех бездомных спутников,
к которым и присоединился.
Не успел он отойти и пяти верст, как услышал в темноте спустившейся ночи чей-то
тихий плач, как показалось ему, детский. Остановился путник, послушался и пошел,
свернув с большой дороги, к кучке деревьев. Ему навстречу выскочила небольшая
собачка, обнюхала его, подпрыгнула, лизнула ему руку и, заскулив, побежала
вперед, как бы приглашая его следовать за собою. Идя за собакой, под кущами
какого-то цветущего ароматного растения он увидел девочку лет десяти, державшую
на коленях голову ребенка и горько плакавшую.
- О чем ты плачешь, милая девочка? - спросил он, наклонившись к девочке и
ласково касаясь рукой ее головки.
Очевидно, во всей полноте своего горя ничего не слышавшая и не видевшая девочка
вздрогнула, открыла свое заплаканное личико, по которому катились ручьем горькие
