высоты более двух аршин. Они кочевали с какими-то перерывами. Вой и свист ветра
достигали даже нас, молнии сверкали, но звук грома к нам не доходил. Быть может,
за воем ветра я не мог его различить.
Снова, довольно долго, шли непрерывно команды. Вдруг мне показалось, что свет
погас. Но это не свет погас, а на нас шел колоссальный столб кружившегося песка,
вихрь которого обрушился, к счастью для башни, на зеленую стену, а нас только
засыпал рикошетом, отчего за стенами и стало темно. Свистящие порывы ветра сдули
слои песка с круглой башни, и я понял, зачем выстроили ее круглой. Снова и снова
шли команды моих начальников. Мои руки и ноги работали уже с трудом, пот катился
с меня градом, в глазах рябило. И. перебросил мне пузырек, не отрывая глаз от
пустыни, сказал:
- Выпей.
Воспользовавшись мимолетным антрактом, я выпил содержимое пузырька и сразу
почувствовал облегчение и прилив новых сил. Глаза мои теперь снова видели ясно,
руки и ноги опять стали точно железные. В пустыне был ад, хаос, где ни песка, ни
самого пространства - ничего уже не существовало. Сплошная кружившаяся тьма, в
ней вой и молнии.
"Непрерывный набат!", "Непрерывный свет!" - услышал я почти одновременно. Я
подумал, что в этой тьме ада, в этом смертельном верчении песка и ветра уже
никого нельзя спасти, как услышал: "Приготовиться!"
Я содрогнулся, так как был уверен, что все живое, что дерзнет выйти сейчас
наружу, будет немедленно убито и сожжено горячим песком. Увы, я тогда не знал
худшего: холод внезапно сменил палящий жар и превратил песок в режущие, холодные
колючки.
"Выходить!" И я всем сердцем молил Великую Мать помочь моим друзьям и пощадить
их жизни и жизни спасаемых. Я нажал кнопку с таким чувством, как будто я сам
подписывал им смертный приговор.
Я взглянул сквозь стену и увидел, как по узкому проходу между двух огромных гор
волнующегося песка из последних сил мчится караван верблюдов. Бог мой, я звал
Флорентийца, хотел крикнуть И., молить его спасти несчастных, которые сейчас
погибнут во все суживающемся коридоре между двумя высоченными хребтами песка,
как увидел у руля совершенно без движения самого И., с рукой, вытянутой к
страшному коридору.
Я подумал, что И. умер. Мгновение, и я бросился бы к нему, как возле меня
выросла фигура матери Анны. Она пристально взглянула мне в глаза и приложила
палец к губам, приказывая мне молчать. Повернув меня лицом к пустыне, она
указала мне рукой на приближавшийся караван, впереди которого... шел весь
светившийся И. Еще мгновение, караван достиг ворот, а оба песчаных хребта
слились в одно высоченное море песка, которое тот же час стало снова волноваться
и уноситься вихрем дальше...
Сзади меня послышался глубокий вздох. Я оглянулся. И. стоял на своем месте, как
будто минуту назад я не видел его мертво-неподвижным. Лицо его радостно
улыбалось, и он сказал матери Анне:
- Главные и самые страшные циклоны уже прошли.
Хотя главные циклоны и прошли, не это не мешало нашему маяку время от времени
содрогаться под ударами песчаных столбов, точно в нас палили из пушек. Еще
долгое время я работал под команду обоих моих начальников, и наконец стал
вырисовываться горизонт в слабом-слабом свете. Что за зрелище открывалось по
мере возрастания света! Вместо чистого, белого и ровного песка пустыни, к
которому уже привык мой глаз, расстилался словно нарисованный ландшафт раскопок
какого-нибудь старинного города в самый разгар исканий.
Еще долгое время шли команды моих начальников. Ветер все еще выл и свистел, но
уже несколько раз я мог различить в слабом свете, как открывались ворота,
удерживаемые двумя десятками рук сильнейших людей, и как верблюды, сами
искалеченные и полумертвые, вносили на себе свешивавшиеся к их шеям неподвижные
человеческие фигуры. Постепенно свет становился ярче, И. дернул какой-то шнур, и
свет внутри башни погас.
- Скоро наше дежурство кончится. Не беспокойся, мать Анна, те, кого ты ждешь,
спаслись в гроте. Теперь они уже едут сюда. Не пройдет и двух часов, они будут
здесь. Надо только держать непрерывно сигналы набата и света, чтобы они могли
сориентироваться и сообразить, как пробраться среди наметенных бурей гор песка.
Думаю, что прошло более указанного И. срока, прежде чем я получил приказы:
"приготовиться" и "выходить". Но, быть может, так только казалось мне от
одолевшей меня вновь усталости. В последний раз И. отдал приказ, ворота
открылись и закрылись, и он велел нам покинуть маяк.
Я привел рули в их первоначальное положение и стал спускаться за матерью Анной и
И. вниз по лестнице. Только сейчас я понял, до какой степени я устал. Ноги мои
дрожали, руками я еле держался за поручни. Чем ниже мы спускались, тем слышнее
становился вой ветра. Я видел, что на зеленой стене, вся верхняя часть которой
при нашем въезде была покрыта такими дивными цветами, не было ни единого
лепестка. Во многих местах, куда обрушивались столбы песка, в самой стене зияли
широкие бреши без листьев, в которых среди обнаженных, переломанных стволов, как
жуткие черные зубы, торчали здоровенные иглы. Уже по одной этой картине я мог
судить, как должны были пострадать цветы и сады матери Анны.
Путь вниз казался мне бесконечным. Даже голова у меня кружилась, чего со мной
теперь никогда не случалось, и о чем я забыл и думать. Но всему бывает конец, и
мы очутились у входа.
- Приготовься не только к сильному ветру, Левушка, но и к резкому холоду. Вон
там лежат плащи. Укутай в один из них мать Анну, другим укройся сам. Ну так и
быть, чтобы у тебя не было тревоги за меня, я тоже надену плащ, - прибавил И.,
накидывая плащ.
Плащи были мягкие, легкие, теплые. Мать Анна снова заставила играть пружину, и
глыба стекла поползла вверх. На этот раз И. попросил вторично нажать пружину,
объяснив, что мне надо несколько привыкнуть к резкой перемене температуры.
И каким же холодом обдало нас, когда глыба-дверь поднялась высоко. Резкий ветер,
неся холодный песок, сразу засыпал мне глаза, нос и рот, и я не мог двинуться с
места, как вдруг чья-то рука надвинула мне плащ на лицо и потянула меня за
собой. Я шел, дрожа от холода, спотыкаясь, и не соображал, ни куда ведет меня
мой поводырь, ни кто он. Но вот ноги наши застучали по дереву, через несколько
минут рука моего провожатого ввела меня через порог в теплый дом, сдернула
покрывавший меня плащ, и милый голос Яссы сказал:
- Не открывай глаз до тех пор, пока я не спущу тебя в ванну. Тогда их промоешь.
Ясса велел мне вымыть чисто-начисто руки и налил мне полные ладони приятно
пахнувшей жидкости. Я довольно долго промывают глаза, раньше, чем он разрешил
мне их открыть. Тогда он подал мне таз и большой кубок с водой. Я с восторгом
полоскал зубы и рот, с трудом отделываясь от скрипевшего на зубах песка. Наконец
суровые команды Яссы, указывавшего мне, как и чем растираться, кончились, я
выполоскался под свежим душем и мог теперь хорошо рассмотреть самого Яссу.
Я нередко видел Яссу слегка утомленным, но никогда не предполагал, что мой
дорогой заботливый нянька может быть утомлен до такого полного изнеможения, в
каком Ясса находился в данную минуту. Мертвенно-бледное и осунувшееся лицо Яссы
едва напоминало его обычный вид.
- Ясса, что с тобой? Ты болен? Разреши мне поскорее отплатить тебе за твою
постоянную помощь и заботу. Не протестуй, умоляю тебя. Я мигом приготовлю тебе
ванну и разотру тебя в ней. Ведь ты едва жив.
- Нет, Левушка, не поможет ванна. И. дал мне пузырек и велел выпить его
содержимое только в случае полного изнеможения. Я все считал, что такое
положение еще не наступило и, кажется, опоздал. Пожалуй, теперь уже и поздно.
Ноги меня уже не держат, и ванна меня не спасет.
Ясса говорил едва слышным голосом, с трудом достал из кармана маленький пузырек
и выпил его содержимое. Несколько минут он лежал, вытянувшись в кресле, в полной
неподвижности, в позе смертельного утомления. Я бросился к нему, поднес к его
губам цветок Великой Матери и, опустившись на колени, молил Божественную
Заступницу помочь моему умирающему другу. Я молил Ее возвратить ему жизнь, такую
полезную и необходимую на земле. Я полагал, что Ясса опоздал выполнить указание
И., хорошо помня, как в момент полного истощения сил на маяке И. бросил мне
пузырек с укрепляющим лекарством. Я взял беспомощно свесившиеся руки Яссы,
вложил в них чудесный цветок и всеми силами звал И. прийти спасти Яссу, не
умышленно промедлившего выполнить его приказ, но из величайшего уважения к его
распоряжению.
Долго ли я стоял так на коленях, рыдая и отчаиваясь, я не знаю. Руки Яссы,
становившиеся все холоднее, я пытался согревать своим дыханием. Потоки слез
лились из моих глаз на эти дорогие трудолюбивые руки.
- Сумасшедший мальчик, - услышал я издали дорогой, знакомый голос. Поспешные
шаги направлялись ко мне, и через минуту фигура И. стояла рядом со мною. - Когда
же ты войдешь в полную зрелость, мой Голиаф? Ясса спит и очень счастлив в этот
момент. Нам с тобой надо позаботиться, чтобы охранить его тело и никак не мешать
трудиться и совершенствоваться его духу. Это очень хорошо, что последнее, что
унес Ясса в своей памяти с земли, были твоя забота и любовь, твоя мольба о нем
Великой Матери. Путь его будет легче и выше ровно настолько, насколько твоя
чистая любовь свидетельствовала о его полезном и любовном служении земле. Я
думал, что ты сам поймешь, что Ясса от выпитой жидкости будет спать, как спал
профессор, и выйдет из сна таким же обновленным, как тот. Перестань огорчаться,
заверни Яссу в плащ и отнеси наверх в свою комнату, которой ты, кстати сказать,
еще и не видел. Уложи Яссу на диван, задерни окно, хотя солнца сегодня и не
будет, и сиди подле него в полном самообладании, пока я не пришлю тебя сменить
на твоем дежурстве. Своим зовом ты заставил меня бросить очень горячее дело. В
следующий раз, если тебе придется наблюдать такой случай, знай, как поступить,
никогда и ничего не пугайся, и ни одной слезы чтобы не уронили твои глаза. Я
пришлю двоих. Один останется сменить тебя здесь, другой проводит тебя ко мне.
Каждый сильный человек сейчас на учете, спеши ко мне на помощь.
И. вышел так же поспешно, как вошел. Я завернул Яссу в плащ и бережно понес его
в комнату, которую И. назвал моею. О, как я радовался этой возможности оказать
моему другу хоть какую-нибудь услугу, выразить ему всю бесконечную благодарность
за его заботы и внимание. Мне никогда не приходилось просить о чем-то моего
друга-няньку. Он наперед все знал и всегда встречался в пути, как только у меня
была заминка. Ясса, Ясса, я всем сердцем свидетельствовал не только о его
полезной деятельности, но и о его самоотверженной преданности каждому из тех
людей, что попадали в орбиту его внимания.
Поднявшись в мою комнату, я нашел диван, уложил на нем Яссу, как умел удобнее.
Тело его было едва теплое, но гибкое. Задернув окно, я придвинул к дивану кресло
и сел подле моего друга, спавшего таким чудесным сном. Ветер все еще продолжал
выть за окном, но порывы его были уже редки. Через опущенную занавеску я видел
тени качающихся пальм. Слова И. внесли полное успокоение в мою душу за судьбу
Яссы, но: немало тоскливых чувств пробудили во мне о моей собственной слабости.
Но тут же я спохватился, что не о себе мне надо думать, а о неведомом мне пути
Яссы, где моя любовь и радость могут быть ему свидетельством и помощью к более
легкому и высокому прохождению к свету. Я хорошо знал, что не одна моя любовь,
не одни мои молитвы и мысли несутся в благодарных благословениях этой душе. Тем
не менее я вновь опустился на колени рядом с Яссой, вынул божественный цветок
его мертвых рук, приник к цветку и... почувствовал, что я точно отошел от своего
тела, что я стою у ног Великой Матери в Ее белой часовне Радости. Я услышал
голос:
"Много детей у меня, верных тружеников Вечности. Но мало таких, что знают путь
прямой и цельный, путь без колебаний и сомнений, без двойственности и
расхождения между идеей служения и собственными действиями на земле. Иди, сын
