ясновидения и знания сверхсознательных сил в себе и людях. И Бронский, и
Аннинов, и Ольденкотт, и профессор, и еще тысячи неизвестных мне людей, уходят
творить в мир по самым разнообразным тропам человеческого духа, провожаемые теми
же И., Али, Радандой. О, Великая Мать, просветившая мой дух, кто же И.? Кто же
такой И., подле которого я живу каждый день? Богочеловек, как выразился вчера
доктор?
Я еще глубже понял, что, несмотря на свое новое преображение, напоминаю слугу,
который может только отирать пыль с драгоценных книг и не может прочесть ничего,
даже заглавного листа, в величайшей сокровищнице человеческого духа. Так и я
перед И. Я мог чистить ему сандалии и разбирать по числам его письма, но на
вопрос, кто такой И., я мог дать только один ответ: безмерно милосердный друг
каждого человека. Этим исчерпывалось все мое знание об И.
- А кто ты такой сам, Левушка, ты можешь ответить мне? - услышал я смеющийся
голос И. рядом с собой.
Оказывается, я так ушел в свои размышления, что превратился в доброго старого
знакомого - Левушку "лови ворон". Мой мехари, воспользовавшись моей
рассеянностью, очутился на довольно большом расстоянии от остальных.
- Не так давно, мой милый мальчик, у постели другого мальчика, ты убедился, как
необходимо собирать все свое внимание и быть готовым ко всевозможным
неожиданностям текущей минуты. Еще несколько раньше ты пытался соединить в своем
внимании два дела. И в обоих случаях ты вынес опыт: какой настойчивости и
самообладания требует работа внимания, - продолжал И., заставляя моего верблюда
перейти на аллюр и наверстать расстояние. - В эту минуту ты снова видишь, что
все упирается в рассеивающееся внимание или, что вернее, в однобоко
концентрирующееся, упускающее из поля зрения все, кроме привлекающих дух мыслей.
Всякий человек состоит из духовных и материальных сил и, пока живет на земле,
должен жить в равновесии тех и других, никогда не перекочевывая всецело в один
или другой из этих миров, в себе носимых, и постоянно вводя между ними гармонию.
Ученик, хорошо усвоивший, что он живет не на одной земле, будучи носителем двух
миров - своей личности и своей индивидуальности, - а в двух мирах, должен
создать, выработать и укрепить привычку к вечной памяти о жизни каждую минуту в
двух мирах. Только тогда верность ученика может привести его к неразрывному
слиянию с Учителем, когда его внимание, то есть альфа и омега его вечной жизни и
труда, приучится действовать так, чтобы разделение его между небом землей не
вызывало усилий. Чтобы не после поступка шел вопрос: "Так ли я поступил?" - но
чтобы перед поступком рядом с учеником стоял сияющий образ Учителя как контроль
и радость его действий. Твоя рассеянность этой минуты людьми одной земли,
судящими обо всем через сеть предрассудков и условностей, была бы сочтена
большой углубленностью, качеством почтенным, которым обладают немногие, в ком
внешняя рассеянность признается даже одним из признаков великого ума. На самом
же деле это еще зачаточное состояние самодисциплины. В ученике это несносная
мигающая лампа, мешающая и Учителю посылать Свет людям, и людям воспринимать его
через такие провода. И, к сожалению, даже очень высокие задачи приходится
Учителям выполнять через такие меркнущие и вновь вспыхивающие лампы, постоянно
вводя коррективы в их действия. Старайся, мой друг, поскорее избавиться от этого
мигания. Ты понимаешь, как оно задерживает труд Учителя. У тебя есть все, чтобы
ускорить свой процесс внутреннего роста. Только никогда не забывай: никто, кроме
тебя самого, не может выполнить твоей духовной работы. Об этом ты прочел в одной
из первых огненных надписей, и это составляет основной закон Всей Жизни. Ни
высокие могущественные друзья, ни Сама Великая Мать не могут выполнить за тебя
того труда любви и мира, которыми определяется место каждого человека во
вселенной. Тебе могут указать путь те милосердные, что забыли о себе и идут
только для блага людей. Но идти можешь только ты сам.
Мы нагнали нашу кавалькаду, и... я не мог понять и разобрать, перед чем мы
остановились. Стена? Стена и не стена. Нечто вроде огромной зеленой стены, как
бывает во французских садах, но вышиной с самое высокое дерево. Когда я подъехал
ближе, то увидел, что стену составляли переплетающиеся крест-накрест, кривые
стволы, утыканные длинными, острыми колючками. И сколько мог проникать в чащу
этих колючих стволов глаз, создавалась такая густая клетка, что не только зверю
пустыни, но и птице не было возможности пробраться сквозь нее.
Чем выше шли стволы, тем переплетения становились реже, а в самой вышине они не
только выпрямлялись, но и сплошь были покрыты красными и белыми цветами вроде
крупного шиповника. Я глядел, очарованный, и на обращенный ко мне взгляд И. и
его улыбку мог только сказать:
- Что могла сделать любовь Раданды!
Мне хотелось поклониться до земли этой зеленой стене, приветствуя в ней дар
любви Раданды и чтя его труд как не человеческое, а божественное проявление сил
человека:
Проехав несколько минут вдоль стены, мы поравнялись с воротами, высокими,
выкрашенными в зеленый цвет и сделанными все из тех же колючих стволов так
искусно, что сразу их даже трудно было различить. Ворота открыли нам два
привратника - молодые, стройные, рослые и красивые люди. Одеты они были
своеобразно. Короткие белые панталоны кончались выше колен, а блузы, оставляя
голыми руки и шеи, пристегивались к панталонам на талии. Ноги были почти босы,
только для защиты от горячего песка к ним хитро было привязано нечто вроде
сандалий, с одним большим пальцем и коротким задником. Один из привратников
протрубил в рожок, издавший очень приятный звук, какой-то сигнал, вероятно не
обычный, так как со всех сторон к нам стали подбегать люди и помогать всем
сходить с животных.
Думая, что Наталье Владимировне будет не особенно приятна помощь посторонних
людей, я спрыгнул со своего высокого мехари, чем немало удивил людей,
собиравшихся помочь мне сойти с него, и вызвал у них знаки одобрения.
Как я ни спешил, но, когда я подбежал к верблюду Натальи Владимировны, так и
шедшему головным всю дорогу, милый Ясса был уже тут, лестница была уже
приставлена и грузная фигура Натальи Владимировны уже спускалась на землю. Мне
хотелось хоть чем-нибудь вы разить ей свою любовь, и, когда она спустилась
настолько, что я мог охватить ее руками, я в один миг поставил ее на землю. Это
вызвало бурный восторг в целой толпе зрителей и веселый смех самой жертвы моей
любви.
Я понимал язык, на котором здесь говорили. Его я выучил в Общине по приказанию
И., считая его языком давно вымершего древнего племени и никак не ожидая, что
увижу живых людей, на нем говорящих.
В толпе, собравшейся вокруг нас, были люди и старые, и молодые, и дети всяких
возрастов. Все они, без различия пола и возраста, носили одинаковые одежды,
какие, мы видели на привратниках. Только на пожилых женщинах было накинуто
сверху нечто вроде туники, спускавшейся ниже колен. Кожа у всех была темная, но
далеко не коричневая, нежная. Черты почти у всех правильные, с отпечатком
культуры и благородства. Глаза и брови очень красиво очерченные. Бросились мне
глаза и мелкие, очень белые зубы.
Не успели мы опомниться от первого впечатления, как увидели подходившую к И.
высокую, необыкновенно стройную, пожилую, но моложавую женщину. На ней было
длинное белое платье, подпоясанное черным шелковым шнуром. По рукавам и подолу
платья тоже шли широкие черные каймы, по которым бежала золотая вышивка. Ничего
особенного, кроме стройности и поразительно легкой походки, в наружности женщины
не было. Но приветливость лица, доброта улыбки и сияние глаз - с одним Радандой
я мог их сравнить.
Подойдя к И. и приветствуя его низким поклоном, женщина заговорила. Боже мой!
Где же я мог слышать этот дивный, глубокий контральтовый голос? Я был так
поражен, что забыл все на свете и "ловиворонил", силясь вспомнить, где я слышал
этот голос. Ведь я его знал, знал наверное. И вдруг как живая встала в моей
памяти Анна - и, ничего не сознавая, я вскрикнул: "Анна!" На мой крик женщина
вздрогнула, быстро оглянулась и подошла ко мне.
- Да, я Анна, друг. Но как можете Вы знать мое старое имя, которым никто больше
меня не зовет?
Музыка ее голоса перенесла меня в Константинополь, в зал Анны, я увидел ее и
Ананду у рояля, вспомнил их песни... Голос не повиновался мне, я не был в силах
ей ответить, хотя и сознавал всю невежливость и нелепость своего поведения.
- Прости, мать, моему секретарю его растерянность, - сказал И., подходя к нам и
кладя руку на мое плечо. - Тебе ведь не впервые видеть, как люди не могут
оставаться спокойными, слыша твой чарующий голос, равный которому трудно
встретить во всем мире. В Константинополе мы виделись с твоей правнучкой, о
которой тебе писал Ананда. Ее голос очень похож на твой. Ее-то имя и выкрикнул
мой энтузиаст-секретарь. Имя его - Левушка, позволь тебе его представить, прости
ему его слабую выдержку и прими его в свое обширное сердце.
Когда я склонился к довольно большой, но прелестной руке той, кого И. назвал
"мать", она обняла мою голову и поцеловала меня в висок. Я почувствовал целый
поток нежной любви, лившейся мне от этой женщины. Она меня окружила любовью, как
гармоническим кольцом.
- Дитятко мое, если Ваше сердце несло Анне любовь, если Вы так восхищались ею,
что даже сходство наших голосов взволновало Вас, что же, кроме благодарности Вам
за преданность моей правнучке, я могу испытывать к Вам? Ананда писал мне, что
ты, великий Учитель, привезешь ее с собой. Где же Анна? - держа меня за руку,
поглаживая ее и тем меня успокаивая, говорила мать.
- Об этом, мать, после. Я не имел в виду начать с тобой сразу разговор об этом.
Но... по некоторым новым указаниям, полученным мною в пути к тебе, мы не
возвратимся сегодня обратно к Раданде, а проживем у тебя не менее трех дней. Мы
еще будем иметь время для беседы об Анне. Позволь тебе представить остальных
моих спутников, кроме твоих друзей Грегора и Василиона. Появлению похвальных
листов за их работу у тебя они всецело обязаны тебе.
Представив всех нас матери, И. обратился к нам:
- Это мать-настоятельница Общины, имени которой до сих пор никто здесь не знал.
Левушка разбудил к жизни давно забытое имя матери. Будь же, мать, отныне не
просто мать-начальница, но свети всем встречным как мать Анна, Анна-Благодать.
- Да будет по воле твоей, Учитель, - склоняясь перед И., ответила мать Анна.
Когда она выпрямилась, по щекам ее катились слезы, а лучистые глаза казались
сияющими озерами.
- Нет больше ни одной песчинки прошлого, мать Анна. Говорят, устами младенцев
глаголет Истина. Младенчески чистое сердце выкрикнуло твое имя. Вспомни, что
сказал тебе твой наставник в тайной Общине, когда провожал тебя и твоих
немногочисленных спутников на жизнь и труд в этом оазисе. Пусть же имя твое
звучит для новых радостей и побед людям, для нового понимания ими свободы. Пусть
каждый, кто подойдет к тебе, радуется и поймет, что всю Свободу-Жизнь он носит в
себе.
Мать Анна смахнула слезу, улыбнулась мне и, снова взяв мою руку, сказала:
- Мил ты мне, мой мальчик, за любовь твою к моей правнучке. Но еще ты мне милей
за великую радость, о которой сам ничего не знаешь. Много лет назад, отправляя
меня сюда к Раданде, сказал мне мой наставник: "Когда чистые, впервые
встретившиеся тебе уста назовут тебя Анной, тогда освободишься". Ты - мой
вестник радости. Прими же мою благодарность и будь моим дорогим гостем.
Мать Анна поклонилась мне, поклонилась всем гостям, выразив им радость приветить
их у себя в оазисе, и попросила следовать за нею. Она подвела нас к красивому
домику, обсаженному прекрасными цветами и деревьями, и здесь сдала нас, мужчин,
на попечение двум братьям, а к Наталье Владимировне приставила очаровательную
девушку. Мать Анна хотела увести И. одного с собой в другой дом.
- У меня, мать Анна, будет много работы. Не разрешишь ли ты мне взять моего
секретаря с собой?
- Как благоволишь. Учитель. Я буду рада иметь ближе к себе это дитя радости. Я
