плече.
- А платочка-то я не снимаю ни днем, ни ночью, - касаясь концов платка
Франциска, тихо сказал Старанда, вводя нас в свою крохотную келью.
Чистые стены из пальмового дерева были так же прекрасно отполированы, как столы
в трапезной. Небольшой аналой с раскрытым Евангелием, перед которым висело белое
большое распятие и горела лампада, топчан с откидной крышкой, небольшой стол,
табурет - вот и все убранство комнаты. На окошке стояли чернильница, графин с
водой и кружка.
- Я пришел за тобой, Старанда. Что ты мне скажешь, если я предложу тебе
переменить место и труд?
- Да будет воля Божья и твоя, Учитель. Я рад: мой убогий труд тебе понадобился.
Здесь я, кроме уборщика при церкви, ни на что не нужен. Мало сил, только с этой
работой и могу справляться. Но все, что прикажешь, постараюсь выполнить с Божьей
помощью. - Старанда снова коснулся рукой платка, посмотрел на распятие,
вздохнул, перекрестился и поклонился И., как бы ожидая его дальнейших
приказаний.
- Ты даже не интересуешься, Старанда, куда я тебя поведу? - пристально поглядел
на старца и улыбнулся И.
- Умер тот Старанда, Учитель, что спорил и считал себя всезнающим и во всем
правым. Живет теперь Старанда, одну истину знающий: что всю жизнь мало любил
человека и не о нем, а о себе думал. И было прежнему Старанде трудно жить всюду.
И всюду, невежда, учить хотел. Нынешний Старанда полюбил человека. Вся тоска с
него спала, нагой он перед Творцом стоит, как нагой и на Землю пришел. Одна
любовь его покрывает, и легко ему жить свой день. Одно иной раз сердце томит,
что не понял я тебя, гонца Божия. Думал, что не хватит твоего милосердия
простить мне скоро мой грех. Приют мой посетил ты ныне, и последнее звено тяжкое
с сердца спало. Будь благословен, великий отец, да пойду по стопам твоим до
смерти и после нее.
Старанда опустился к ногам И., который его обнял и посадил рядом с собой. И
ничего я не увидел, кроме радужного облака, которое наполнило всю келью и в
котором исчезли и старец, и сам И. Когда плотное облако рассеялось, я снова
увидел И. и Старанду. Оба они уже стояли на пороге кельи, и Старанда,
обернувшись ко мне, говорил:
- Не прошу я у тебя прощения, дорогой брат, ибо платок, тобою мне данный, все
мне сказал. Он сказал мне, что сказка - волшебная сказка - сердце человека. И
что жизнь каждого и есть эта сказка, которую рассказывает сердце человека. Не
осуди меня ни на единый миг. И Великая Мать Жизнь не осудит тебя и вовеки подаст
тебе Своей Доброты покров. Да хранит тебя радость в твоих долгих-долгих днях.
Старанда вышел вслед за И., мы с Яссой окинули взглядом бедненькую келейку, где
нашел свое раскрепощение Старанда, и, пожелав следующему ее обитателю счастья и
мира, поспешили за ними.
Как только мы покинули келью Старанды, мы увидели со всех сторон спешивших к И.
одетых в монашеские рясы братьев. Впереди всех, с трудом передвигая ноги,
старчески не сгибавшиеся, опираясь на посох, шел высокий монах со следами
редкостной красоты на лице. По почтительному расстоянию, которое соблюдали
остальные братья между ним и собой, я понял, что это был настоятель скита. Не
доходя небольшого расстояния до И., он хотел опуститься на колени, как и все,
следовавшие за ним монахи, но И. предостерег их от этого:
- Я уже говорил вам, что не разрешаю кланяться мне в землю. Преклоняйтесь перед
Богом, если так хочет ваша душа. Учителю же видно ваше смирение и без земного
поклона, как видна и ваша строптивость в самом глубоком преклонении. Мужайтесь,
дорогие мои братья. Не падайте духом от того, что не можете сразу освободить
сердце от въевшихся в него привычек к спору и мудрованию. Расширяйте действенную
любовь в ваших сердцах в труде простого дня. Не думайте так много о себе, о
своих грехах, о подвиге своего спасения. Думайте чаще и больше о Мире-Вселенной,
о живущих в ней людях, ищущих любви, зовущих и молящих о помощи и спасении.
Посылайте каждому сердцу вашего сердца привет. Это ничего не значит, что здесь
вы не видите людей и мира. Вы - люди, вы - мир, вы можете так широко любить и
благословлять людей, печальных, неустойчивых и несчастных в своей широкой
225
жизни, что волны вашего доброжелательства долетят до них и принесут им мир и
успокоение. Каждая страсть, что вы победите в себе, от которой освободите
сердце, полетит лучом радости и энергии в дальний мир. Никакая энергия,
посланная человеком в доброте, не может пропасть в мире. Энергия зла окутывает
только тех, в ком встречает раздражение. Тогда она может угнездиться в человеке.
А энергия доброты не минует ни одно существо в мире, и если не освободит, то
облегчит каждого страдальца, мимо которого мчится.
- Прости меня, Учитель, что я так мало сделал для скита с тех пор, как ты
определил меня сюда настоятелем. Болезнь почти ежедневно держит меня прикованным
к постели, и братья все делают сами, получая в моем лице еще добавочную тяжесть
ухода за мной. Я несколько раз просил Раданду освободить меня от обязанностей
настоятеля, доказывал ему, что я калека, а какой же калека может быть
настоятелем, если он трудится меньше всех?
- Не огорчайся, Матвей, ведь и огорчение оттого, что ты не можешь трудиться так
и столько, сколько, по твоему мнению, должен трудиться настоятель, тоже не
признак освобожденности. Разве, когда ты прикован к ложу, ты, дух твой, твоя
мысль, твое сердце инертны? Разве не шлешь ты ежеминутно далекому миру, всяком
живому брату, в каком бы месте вселенной он ни жил, свою любовь, свое
благословение, свою радость и мир? Неси смиренно свои обязанности. Братья твои
по скиту растут, как растешь и ты сам, единясь с ними без предрассудков и
суеверий. Ты хотел поговорить со мной о строптивом брате Георгии, которого никак
не можешь победить своей любовью. Где же он?
- Он, вероятно, в оранжерее. Раз он услышал, что ты здесь, Учитель, и что все мы
счастливы тебя видеть и получить твои наставления и твое благоговение, значит,
ему надо поступить на свой манер и убежать в самый дальний угол. А на самом деле
он умирает от желания увидеть тебя, Учитель, и, если случится так, что твоя
доброта не найдет возможности его увидеть, глаза его распухнут от слез и сердце
отяжелится истинным горем. Он добр, Учитель. Он очень мил и ласков по природе.
Это только его внешний характер строптив.
Не он, а я виновен, что до сих пор не сумел раскрыть сути в порученном мне брате
и что он так много времени потерял в пустоте. - Настоятель говорил с большой
проникновенностью, и чисто отцовские интонации снисходительной любви звучали в
его голосе. - Разреши мне сходить за ним, я постараюсь сделать это возможно
скорее и не задержать тебя, Учитель, - прибавил настоятель, с мольбой глядя на
И.
- Побереги свои больные ноги, мой друг. Посиди здесь с Яссой, у вас найдется, о
чем поговорить. Он недавно возвратился из тайной Общины и привез тебе оттуда
немало благодарных приветов и писем. Не волнуйся, прими спокойно благодарность
многих обязанных тебе спасением людей. Вспомни, как хорошо бегали твои ноги, как
точно разили врагов твои защищающие руки, и не огорчайся, что теперь проходишь
урок омертвения тела, несущего в себе живой и деятельный миротворящий дух.
И. сделал мне знак следовать за ним, взял за руку Старанду, и вскоре, миновав
дома и густые заросли, мы очутились на большой поляне, на которой был разбит
целый ряд прекрасных оранжерей и парников, закрытых темными занавесями,
укрывавшими редкостные фруктовые деревья от чрезмерного солнца. Теперь я понял,
откуда в Общине так много прекрасных и редкостных Фруктов. И. приказал нам
остановиться у одной из самых больших оранжерей. Он показал нам человека,
одиноко тоскливо стоявшего под большим цветущим деревом неизвестной мне породы.
Человек в монашеской одежде стоял, опустив голову вниз, держа в руках лопату.
Время от времени он тоскливо взглядывал в окно и смахивал со щеки катившую
слезу. И. постоял некоторое время, как будто вслушиваясь в разговор человека с
самим собой, потом улыбнулся и, сделав нам знак следовать за собой, вошел в
оранжерею.
- Где здесь садовник Георгий? - громко сказал И., подойдя к огромной,
раскинувшей листья пальме, такой широкой, что мы все трое скрылись за ней.
- Я садовник Георгий. Кто здесь? Кому это я понадобился? Теперь время отдыха,
кому какое дело, где я? - Голос раздался издалека, мягкий, приятный, голос,
несомненно, певца, что мое ухо научилось хорошо распознавать. Несмотря на
грубость ответа, я сразу понял, что говоривший был, безусловно, человеком
культурным, что он добрый и, по всей вероятности, глубоко несчастный.
- Ты очень нужен одному больному человеку, - ответил И. - Разве в уходе за
больными можно соблюдать свое время отдыха?
- Чудно, право. Да кто ты такой? Я такого и голоса-то здесь не знаю. Почему ты
берешься учить меня моим здешним обязанностям? Я своему больному все приготовил,
- и шаги направились прямо к пальме, за которой мы укрывались.
Дойдя до дерева, Георгий наткнулся прямо на меня и в удивлении воскликнул:
- Батюшки, да ты скоро в потолок оранжереи упрешься. Я судил по твоему голосу,
такому необыкновенному, что ты, должно быть, и создан Богом, как сама гармония.
А ты, видишь-ка, скоро до неба достанешь, хотя у тебя и ребячье лицо.
И. вышел ему навстречу, и тут произошло то, чему я бывал уже тысячи раз
свидетелем. Георгий выронил из рук лопату, уставился в лицо И., точно не мог
оторвать взгляда, и стоял, меняясь в лице, бледнея и краснея. Это был еще
молодой человек среднего роста, но плечи и грудь его были так широки, точно
приставлены от совсем другой фигуры. Большие светло-серые беспокойные глаза и
крутой, упрямый лоб - все говорило, что человек этот настойчив, своенравен,
самолюбиво быть может, грубоват, но добр и чист.
- Что же ты, Георгий, не вышел со своими братьями встретить меня? Или самолюбие
стоит у тебя выше человеколюбия? В последнюю нашу встречу ты мне обещал, что
будешь думать о людях и забудешь о себе. Видно, тебе трудно перемениться ролью с
твоим братом, который слишком много думает о людях и совсем не помнит о себе,
хотя живет все там же, в миру, в Москве.
Георгий вздрогнул, точно И. его ударил, и прошептал:
- Брат? При чем здесь брат? Я не думал о нем много лет. Что хочешь ты этим
сказать?
- Я хочу напомнить тебе, как грубо ответил ты брату, заменившему тебе отца, на
его мольбы не покидать мира. Он стремился доказать тебе, что всюду можно быть
чистым и честным человеком и преданным гражданином своей родины, всюду можно
любить людей и служить им. Ты ушел сюда. И все время борьба твоего сердца,
борьба-протест против каждого высказанного другим человеком мнения стоит на
первом месте в твоих мыслях. Что же такое твой день здесь? Чем он разнится от
твоей мирской жизни? Чем облегчаешь ты встречных? Чем помогаешь им жить в
доброте? Матвей говорил тебе много раз, что, не имея мира в собственной душе,
нельзя подать его другим. Дать можно только то, чем владеешь сам. Помнишь ли ты
единственный данный тебе мною завет? Я сказал тебе: неси мир всем, особенно неси
мир-отдых трудящимся рядом с тобой. Почему же и здесь, в обители тишины, ты все
тот же немирный Георгий, что не мог ужиться в мире нигде и ни с кем? Только
потому, что у тебя и здесь на первом месте само-, а не человеколюбие.
Георгий закрыл лицо руками, и я увидел, как на его рясу, бедную, поношенную,
выцветшую, потекли ручьи слез.
- Не плачь, мой друг. - И. подошел к монаху и провел рукой по его длинным черным
волосам. - Успокой свою блуждающую в мечтах о недоступном мысль. Ты только и
делал, что мечтал о встрече со мной. А пришел я, и ты трусливо бежал от этой
встречи. Любовь моя нашла тебя здесь, где ты укрылся, жаждая видеть меня. Сердце
твое отягощено грузом скорби и жаждой высказать мне ее, а уста твои молчат, не
имея сил передать в слове жалобы сердца.
Георгий упал к ногам И., поднял свое залитое слезами лицо и страстно сказал:
- Благословенный, снял ты меня весь мой бунт. Пропало в ласке твоей все мое
