одежде ярких цветов, которые мне, художнику, резали глаза полным отсутствием
вкуса и гармонии. Взгляд его был проницательный, неприятный, и нечто такое же,
как в приведшей его даме, еще сильнее отталкивало меня от него. Вся его фигура и
лицо дышали физическим здоровьем, силой и, если хотите, даже мощью. Но духовного
очарования "священных Гималаев" в нем не было и в помине.
Глубоко запрятав свое разочарование и тщетно стараясь скрыть от всех свое
смущение и перемену в лице, я низко ему поклонился и спросил даму, на каком
языке говорит ее друг.
"Я говорю на всех языках, которые вы знаете, великий художник, я не был в силах
устоять перед соблазном познакомиться с таким мировым гением. Простите, если
встреча со мной не ко двору пришлась. Если же мое общество не слишком неприятно
Вам, не откажите в моей нижайшей просьбе, поедемте ко мне обедать. Я умею очень
хорошо лечить сердечные раны и избавлять людей от назойливых воспоминаний", -
последние слова новый знакомый произнес так тихо, что слышал их я один. Он
крепко держал мою руку в своей, прижимая мою мягкую и тонкую ладонь к своей
грубой, твердой и толстой. Ладонь эта в восточном человеке поразила меня, так
как такую ладонь я наблюдал только у дельцов-спекулянтов.
Не знаю, что со мной случилось в тот миг. Я хотел ответить очень вежливым и
сухим отказом на его преувеличенно восхвалительное восточное приветствие. Хотел
выразить даже возмущение его навязчивым и наглым залезанием в мою внутреннюю
жизнь и: вместо всего этого, еще раз поклонившись, ответил согласием. Этим я
очень обидел моего близкого друга, в семье которого я обещал провести вечер и
где звали гостей "на меня".
Черные глаза незнакомца, точно пара мышей, бегали по мне, рот его улыбался, а
глаза искали, беспокоили, приказывали. Моя знакомая взяла меня под руку, и мы,
провожаемые снова аплодисментами, спустились вниз, сели в прекрасную коляску
моего нового приятеля и покатили по шумным улицам города.
"Вы не удивляйтесь, я ведь маг очень высокой степени и потому легко читаю мысли
людей. Если у Вас есть затаенные и невыполнимые для Вас желания, я могу привести
все и всех к Вашим ногам".
Слишком долго было бы рассказывать Вам историю трех лет моей жизни. Скажу
кратко. Как только я вошел в его дом - нечто вроде восточного музея,
безвкусного, провинциального, пошлого, - я перестал существовать как Грегор. Я
стал тенью, отражением этого человека, завладевшего моей волей и мыслями. Он
обучал меня магии, которая оказалась черной, показывал мне всевозможные чудеса,
и... образ И. исчез из моей памяти, как будто я его никогда и не знал. Если
когда-то у меня были порывы служить людям красотой, то теперь я жил только
одними мыслями о наживе, жаждой роскоши и славы. Женщина, прежде не любимая
мною, была моей женой и всячески помогала своему другу завязывать веревки на
моем мешке страстей. Слава моя все возрастала. Спрос на мои картины был огромен,
но характер их резко изменился. Они были отражением земли, страсти которой
горели в них соблазнительными огнями, выставляя пороки, приглаженные
добродетелью. Вероятно, не одна душа была соблазнена мною в тот период. Мой
новый покровитель помогал мне вкладывать в мои творения бесовскую силу красок и
выражений. Короче говоря, он оказался тем темным оккультистом, которых на
Востоке называют "дугпа".
Я катился все ниже, в полном забвении небес, чистоты и доброты. Все прежние
друзья отшатнулись от меня, один Василион остался мне верен, и я тянул его за
собой.
Время шло, и однажды дугпа объявил мне, что вскоре состоится собрание их ордена
и что я буду принят и посвящен в его члены. Тут жена моя заболела, дугпа должен
был уехать по делам своего ордена. Считая меня прочной жертвой своей воли, он
решился уехать, и я один отправился на выставку проследить за установкой моих
новых картин. Погода была прекрасная, я велел кучеру ехать одному к выставке,
сам же решил пройтись пешком.
Выйдя на мост чудесной широкой реки, я залюбовался блеском солнца, игрой воды,
отражением в ней облаков и зелени и вдруг отдал себе отчет, что несколько лет я
не видел солнца, природы, неба. Мысли, точно облака, помчались бурно одна за
другой. Я стоял, ошеломленный этим открытием, не понимая, что такое сталось с
моей жизнью, где я, как вдруг подле меня выросла дивная фигура И.
Не смею передать Вам всего того, что было мне казано. Но все, что я мог сказать,
было: "Спасите меня".
Благословенное сердце не отвергло меня. И. открыл мне глаза, над какой пропастью
я стоял и куда вел собой Василиона:
Через два часа, в числе еще десяти человек, мы ехали на пароходе на Восток:"
- Но вижу, что Вы все так же недоумеваете, какая же связь между рассказанной
мною Вам жизнью и Вам. Очень, очень глубокая, Левушка. В последнем разговоре,
который вел со мной И. уже здесь в Общине, куда он привез нас после некоторого
периода жизни на родине, то есть в оазисе Дартана, потому что мы с Василионом
родились и выросли там, он мне сказал: "Не думай, друг, что преданность и
самоотверженность, а главное, цельная верность и служение Истине приходят к
человеку с годами. Когда ты настолько освободишь свой дух, что перестанешь
думать о себе и сможешь видеть окружающих тебя людей такими, как они существуют
в действительности, то есть кусками Истины, ты убедишься, что Истина может быть
открыта совершенно юной форме, без всяких непременно существующих условий
земного бытия. Ты увидишь и убедишься, что древний дух, много потрудившийся для
своего освобождения, может быть включен в совершенно юную форму. Ты поймешь, что
от ума служить идее нельзя, что надо достичь простоты в своем обращении с
людьми. Простота откроет сердце для уважения каждого встречного в его точке
эволюции, а уважение к ней раскроет сердце к простой доброте, и ты сам легко
постигнешь, что только верность, цельная до конца, приводит человека к гармонии
ума и сердца. В первый же раз, как ты увидишь эти три истины в человеке, ты
прочтешь и первое ученическое правило: будь готов. Ибо в тот миг ты сам будешь
готов к труду Светлого Братства, ты сможешь выполнять его задачи в широком
мире". Первый человек, Левушка, в котором я прочел и постиг мои три истины, были
Вы. Теперь Вы понимаете, как я тронут и благодарен Вам, первому человеку, на
котором я осознал, что вижу, что могу жить свободным, что буду творить на благо
и пользу людей. Я счастлив. Мне хочется обнять весь мир и, прежде всего, Вас.
Грегор ласково обнял меня. Нечего и говорить, какой радостью дышало мое ответное
объятие.
Едва окончился наш разговор, как широкие двери зной открылись и в них
показались: И., Ясса, Раданда впереди, Зейхед, Ольденкотт и еще много незнакомых
мне людей за ними, а в самом конце, к моему удивлению и огромной радости, я
увидел Наталью Владимировну, Бронского и всех остальных ее питомцев сегодняшнего
дня. Слава с несколькими молодыми братьями замыкали шествие.
Как обычно, И. сел за стол Раданды, рядом с ним по другую сторону настоятеля сел
Ясса. И., оглядывая зал, несколько задержал свой взгляд на нас с Грегором,
улыбнулся и поманил нас к себе. Он приказал мне занять место подле себя, Грегор
сел рядом со мной. Когда все заняли указанные им места, я очутился напротив
Натальи Владимировны, Ольденкотт и Бронский сидели рядом с ней. Мне показалось,
что лицо Андреевой печально, что она чем-то расстроена и недовольна. Это было
странно, сердце мое так ликовало за Яссу, за всех собравшихся здесь людей,
достигших новой ступени в своем освобождении, я никак не мог понять, как можно
сосредоточить внимание на себе и быть не в духе. Но мне не пришлось размышлять о
моей дорогой подруге, так как Раданда, сделавший братьям знак подавать кушанья,
встал и обратился к присутствующим:
- Привет вам, дорогие друзья мои. Сегодня великий день жизни почти для всех, кто
здесь присутствует. Мир, великий мир сердца, радость как напутствие в дальнейшие
путь - вот что должен испытывать всякий человек сегодня здесь, провожая своих
близких в далекий путь нового служения людям. Все, кто еще не смог в эту минуту
настроить свой дух на высокий путь мысли о помощи и благословении уходящим
отсюда братьям и сестрам, переключите свои мысли, забудьте лично о себе и
думайте только о том, чтобы не нарушить общей гармонии токами своей колючей
ауры. Проходя день, человек больше всего должен думать, как пронести в себе
наибольшее количество мира в дела и встречи. Мир, который проливает одна душа
другой, - это тот клей, который стягивает раны раздражения, согревающий компресс
к синякам бушующих страстей и бальзам на огорченную душу собеседника. Никогда не
забывайте, что вся ваша деятельность, как бы высока она ни была, будет в
большинстве случаев трудна нашим встречным, если вы сами будете в бунте и
разладе. Наиценнейший труд не будет доступен массам, если выбросивший его в мир
труженик был одержим постоянной ломкой в своем самообладании. Его труд, даже
гениальный, останется достоянием немногих, так как продвинуть великую или мелкую
идею в массу народа может только тот, чьи силы живут в устойчивом равновесии.
Все, уходящие отсюда или остающиеся здесь, установите в себе теперь полное
спокойствие, чтобы проведенные здесь минуты были минутами служения Истине, а не
только мыслями "о" служении Ей.
Раданда сел. В тишине зала можно было различить даже дыхание отдельных людей.
Братья-подавальщики сменили второе блюдо. Я взглянул на лица людей, сидевших
напротив меня, и был поражен, насколько разными были их выражения. Неизменно
доброе лицо Ольденкотта сейчас казалось мне вырезанным из камня, так оно было
спокойно, решительно, точно раз и навсегда данная клятва, которую никто, ничто и
нигде не может поколебать. Андреева, щеки которой были багровы, глаза метали
молнии, делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы привести себя в
равновесие. Зная ее доброту и огромную доброжелательность к людям в серьезные
моменты, помня, как она говорила мне на крылечке о вновь найденной
примиренности, я диву давался и не мог понять, что привело ее в такое
возбуждение. Переведя взгляд на Бронского, я удивился не менее. Артист,
казалось, не существовал в эту минуту здесь, или, вернее, все окружающие не
существовали для него. Глаза были устремлены куда-то вдаль, минуя всех сидевших
вокруг, фигура вытянутая, напряженная. Приподнятая верх голова, точно он слушал
нечто вне комнаты такое значительное и прекрасное, от чего не мог оторваться. Я
понял, что его захватил высокий экстаз, что о нем мне думать нечего, что он и
Ольденкотт, каждый по-своему, несут Истину в себе и служат Ей всецело, как умеют
и могут.
Я вернулся к Андреевой. Посылая ей самую глубокую любовь, я тихонько коснулся
цветка Великой Матери, моля Ее пролить мир моей чудесной сестре, похожей скорее
на глубочайшее море, чем на земную плоть.
Я ощутил легкий электрический ток, шедший от И. мимо меня, и увидел, как
огромное количество рубиновых звездочек летело от него через стол к ауре Натальи
Владимировны и мелькало вокруг ее головы и беспокойно двигавшихся рук. Почти
мгновенно руки ее успокоились. Еще через мгновение краска отлила от щек, искры
огромных глаз превратились в мягкие и ласковые лучи, и, наконец, на устах
мелькнуло нечто вроде улыбки. Она посмотрела на И., глубоко вздохнула и
благодарно - смиренно благодарно - склонила голову в сторону И.
В зале стояла все та же тишина. Только откуда-то издалека - казалось, из очень
большой дали - доносилось стройное, прекрасное пение. Точно большой хор,
необыкновенный и неземной, пел Гимн Жизни. Спустя несколько мгновений, как
проникло в тишину зала это пение, И. встал, поднял руки вверх, как бы призывая
Высшие Силы благословить всех собравшихся, затем перекрестил всех широким
крестом и заговорил. Боже мой, как много раз слышал я уже речи И. При каких
самых разнообразных обстоятельствах я видел его чудесное лицо, и никак не мог
привыкнуть к этой красоте, к этой мелодии чудесного голоса и положительно
божественной гармонии всего его существа. Всегда поражали меня его речи, но на
