Любопытно само по себе это наложение топосов театра, сцены и сада.
Казалось бы, театр задается как пространство искусственности, игры, сад --
как пространство природы. Однако уже со времен Ренессанса театр оказывается
моделью для построения сада. Так, например, типичная итальянская садовая
архитектура с ярусами террас, полукругом спускающимися вниз, изначально
имитировала театральное пространство (Марчи 1981). Помимо прочих причин,
сближавших театр и сад в ренессансном и постренессансном сознании,
существенной была та, что оба места понимались как места "памяти", как
мнемотехнические "loci" (Фаджиоло 1980). И мнемонический театр и сад
выступали как "тотальные" модели мира. Один из авторов проекта такого
мнемотехнического театра Джулио Камилло (Giulio Camillo) воображал зрителя
помещенным на сцене:
"Здесь нет зрителей, сидящих на своих местах и наблюдающих за пьесой на
сцене. Одинокий "зритель" Театра стоит там, где положено быть сцене, и
смотрит в зрительный зал, разглядывая картинки на семикратно повторенных
семи входах семи поднимающихся вверх ярусов" (Йейтс 1969:141).
Джон Диксон Хант приводит сведения об использовании модели театра
Камилло, действительно как бы выворачивающей театральное пространство
наизнанку, в садовой архитектуре. Сама ярусная конструкция садовых террас,
имитирующая зрительный зал, становится зрелищем для наблюдателя, помещенного
на место сцены (Хант 1986: 68-69).
Такая театрализация сада, его превращение в искусственно
158
аранжированное место памяти придает саду характер "универсальной
модели" только за счет его изоляции от окружающей среды, его капсулирования
в себе самом.
В чеховском взаимоналожении сада и театра есть нечто сходное с
выворачиванием театра у Камилло. То, что в "Чайке" сцена буквально вынесена
в сад, особенно значимо. Пьеса строится так, как будто сцена в ней некой
силой переносится в какое-то особое, неорганичное для нее пространство,
особенно отчетливо подчеркивающее ее искусственность, ее изолированность, ее
неуместность. Сцена в конечном счете оказывается местом созерцания сада,
приобретающего театральность.
Октав Маннони заметил, что принцип реальности стремится изолировать
наши фантазмы, строя для них некую особую "другую" сцену, сцену видений,
галлюцинаций, как будто отделенную от реального мира нашего существования:
"Как если бы во внешнем мире открывалось иное пространство, сравнимое с
театральной сценой, площадкой для игр или поверхностью литературного
произведения..." (Маннони 1969: 97).
В фильме Сокурова представлены разные пространства -- берег моря, Ялта,
лесное кладбище и сад. Все они по-своему -- воображаемые сцены, которые
посещает актер и зритель Чехов. Все они связаны с деформацией зрения, с
мотивом камня. Сад же имеет особое символическое значение, о нем говорится и
в немногочисленных репликах фильма (Чехов буквально цитирует собственную
пьесу:
"Как разросся сад...").
Театрализация сада как "другой сцены", на мой взгляд, связана с тем,
что сад является по-своему идеальной моделью автомимесиса. Сад или парк
всегда были уменьшенной моделью природы. Когда природе приписывались черты
геометрической регулярности, создавались регулярные парки. Когда же природа
стала пониматься как место разнообразия и асимметрии (в XVIII веке),
возникли английские нерегулярные парки, имитирующие живописность дикого
ландшафта. С семиотической точки зрения, парк представляет собой очень
странное явление -- это произведение искусства, имитирующее природу с
помощью составляющих самой природы. Подлинное парковое дерево здесь
имитирует настоящее, дикое дерево, ручей имитирует реку, газон -- поляну,
камень -- скалу, тропинка -- дорогу и т.д.
Иезуит отец Бенуа (Benoist) так описывал китайские сады, послужившие
прототипом для английских парков:
"Неровные берега каналов и озер снабжены парапетами, но, в
противоположность европейской традиции в подобных случаях, парапеты делаются
из по видимости естественных скал. "Если рабочий и тратит много времени на
их обработку, то лишь для того, чтобы усилить их не-
159
ровности и придать им еще более природную форму"" (Лавджой 1960:116).
Естественная имитация природы в некоторых случаях достигает такого
парадоксального совершенства, что, по замечанию Уильяма Чемберса (William
Chambers),
"человек со стороны часто теряется и не знает, идет ли он по обычному
лугу или по месту наслаждений, созданному и содержащемуся на очень большие
деньги..." (Лавджой 1960:125).
Природа имитирует саму себя едва ли не до полной потери различия между
имитацией и образцом. Мимесис в саду в пределе тяготеет к неразличимости
копии и подлинника, хотя различие и не может быть преодолено полностью.
Ситуация эта осложняется тем, что исходным материалом для создания копии
является собственно образец (ср. с чучелом чайки в пьесе Чехова).
Правда, само создание таких копий опять предполагает наличие некоего
взгляда со стороны. Часто имитируется не сама природа, а то, как она была
увидена глазами Другого. Известно, что образцами для создания парков были
пейзажи Клода Лоррена, Сальватора Розы, Рейсдаля. Отличие "китайской" модели
от французской регулярной заключалось в том, что парк здесь организовывался
по типу сцен, в которых точка зрения фиксировалась беседкой или скамейкой.
Такая диспозиция вообще придавала парковым картинам черты театра или
живописи, хотя, конечно, и менее очевидные, чем в ярусных структурах.
Нетрудно заметить, что сад или парк функционируют в культуре сходно с
тем, как ведет себя Чехов у Сокурова. Они осуществляют автомимесис на основе
видения Другого, чужой памяти.
При этом автомимесис сада -- это одновременно и трансформация "места",
в которое как будто вписывается отсутствие или возвращение. В "Новой Элоизе"
Руссо Сен-Пре описывает сад Юлии, "Элизий", в который он возвращается после
длинного перерыва (Юлия говорит ему: "...это тот самый сад, где вы
прогуливались когда-то и где вы сражались с моей кузиной лопатками" [Руссо
1961:
404]). Сен-Пре обнаруживает большие изменения в самой физиономии сада,
но изменения эти носят как будто естественный характер. Сен-Пре так передает
Юлии свои впечатления от сада:
""Уголок, разумеется, очаровательный, но запущенный и дикий, нигде не
видно следов человеческого труда. Вы заперли калитку: каким-то образом
притекла сюда вода, все остальное совершила сама природа; с ее делами вам
никогда не удалось бы сравняться". -- "Это верно, -- промолвила Юлия, -- все
сделала природа, но под моим руководством, -- ни в чем решительно я не
давала ей своевольничать"" (Руссо 1961: 404).
Автомимесис как бы контролируется человеком и принимает формы,
отражающие человеческое присутствие, хотя и подчиняется
160
целиком естественным природным законам. Юлия так определяет свою роль
как садовницы: "...тут нужно скорее придавать определенный изгиб ветвям
растений, чем копать и вспахивать землю" (Руссо 1961: 417). При этом такой
природный миметический процесс, включающий в себя и человека, приводит к
"естественному" образованию своего рода театрального декора. Дикая природа в
саду Юлии создает над головами людей "нечто вроде драпировок", "пышные
зеленые балдахины" (Руссо 1961: 405). Театр в саду оказывается своего рода
знаком антропоморфной метаморфозы самой природы и знаком ее "театрального"
удвоения. При этом сад, в котором сделано все, чтобы даже на его дорожках не
оставалось человеческих следов, весь оказывается как бы удвоением Юлии.
Сен-Пре бродит по саду, как по ее мистическому отпечатку.
Театр, возникающий из зарослей "Элизия", -- это знак воспоминаний,
вписываемых в пейзаж как "иная", далекая "сцена". Луи Марен замечает по
поводу этого возникновения театра в саду, что "воспоминания детства вновь
возникают здесь на расстоянии в иной сцене, присутствующей тут же сейчас"
(Марен 1992: 69).
Увлечение Сокурова удвоениями и умножениями очевидно и во многих
предшествующих его фильмах. В "Скорбном бесчувствии" Бернард Шоу дублируется
его маской. В "Спаси и сохрани" у Эммы тоже есть маска-двойник. Но этот
прием постоянно сопровождается еще более эксцентрическим удвоением--
дупликацией пейзажей. Известна особая страсть режиссера к макетам,
воспроизводящим целые города ("Дни затмения", "Круг второй"). В "Спаси и
сохрани" большая декорация Ионвиля дополнена совершенно идентичным ее
макетом.
Эти двойники действуют во многом по модели паркового мимесиса. Один из
европейских миссионеров так описывал парк китайского императора:
"...Это еще и вселенная в уменьшенном виде, где даже воспроизведен
целый город с храмами, рынками и лавками, окруженный стеной с воротами,
обращенными к четырем сторонам света.
"Все, что в столице Императора существует в натуре, воспроизведено
здесь в уменьшенном виде". Таким образом, суверен мог "всегда, когда бы он
того ни пожелал, созерцать в уменьшении суету большого города""
(Балтрушайтис 1957:110).
Искусственность парка проявляет себя в уменьшенности копии. Именно
перепад размеров позволяет отличать естественное от рукотворного25. Эта
китайская модель была широко использована в европейских парках XVIII века с
их изобилием маленьких храмов,
___________
25 О семиотических изменениях, сопровождающих изменения в масштабах на
примере так называемой "уменьшенной модели", см. Леви-Стросс 1962: 36
161
пирамид, скал, водопадов и т.д. Сокуров любит включать в свои фильмы
взгляд с высоты на город, напоминающий свою уменьшенную модель. Подобный
кадр есть и в "Камне". Вытянутый силуэт Чехова возвышается здесь над лежащим
внизу, под ним, уменьшенным перспективой городом.
Возвращение к себе, обнаружение себя в двойнике, увиденном другим,
получает метафорическое развитие в различных формах автомимесиса. Сцена из
"Вишневого сада", где белое деревце имитирует облик матери Раневской (а по
существу, ее собственный), построена по тому же типу зеркального
автомимесиса, в структуру которого включен сад26 как мимикрирующая природа.
Чехов возвращается в свой мир как в сад, он приходит в некую микромодель
универсума, уже подверженную искусственному и отчуждающему процессу
автомимесиса.
Любопытно, что в Ялте Чехов создает свой сад, так сказать, по типу
уменьшенной миметической модели мира. О. Л. Книппер пишет:
"С помощью сестры Марии Павловны Антон Павлович сам рисует план сада,
намечает, где будет какое дерево, где скамеечка, выписывает со всех концов
России деревья, кустарники, фруктовые деревья, устраивает груши и яблони
шпалерами <...>. С большой любовью растил он березку, напоминавшую ему нашу
северную природу, ухаживал за штамбовыми розами и гордился ими, за
посаженным эвкалиптом около его любимой скамеечки, который, однако, недолго
жил, так же как березка. < ...> Были и японские деревца, развесистая слива с
красными листьями, крупнейших размеров смородина, были и виноград, и
миндаль, и пирамидальный тополь -- все это принималось и росло с
удивительной быстротой..." (Книппер-Чехова 1960: 694).
Сад Чехова -- как раз такая искусственная модель природы, которая
насаждается писателем вопреки климату. Сад Чехова подражает образу сада.
Природа насыщена автомиметическими процессами, среди которых, может
быть, наиболее зрелищный -- мимикрия среди насекомых, когда насекомое
начинает без всякой видимой причины подражать внешнему облику иного
