субъекта дискурса, "я" начинает блуждать. И это блуждание отражает переход
от одного измерения к другому, от плоскости к глубине например. Происходит
повторение ситуации встречи, о которой
__________________
43 Белый Андрей. Петербург. С. 296-298.
44 Шишнарфнэ -- это слово, как бы забывшее свое происхождение. По
мнению Омри Ронена, это слово взято из газетной рекламы "персидского
порошка" против тараканов. На рекламе значилось по-французски --
Enfranchise, превратившееся в Энфраншиш, а затем перевернутое
в псевдоперсидское Шишнарфнэ. См.: Bely Andrei. Petersburg /
Translated and annotated by Robert A. Maguire and John E. Malmstad.
Bloomington: Indiana University Press, 1978. P. 346--347. Белый подвергает
французские слова трансформации и "переводу", коды которых вытеснены из
памяти. Речь идет, по существу, о некой амнезической криптографии.
ШИШнарфнэ -- такой же след амнезии, забытого генезиса, как пять
ШИШек на голове хармсовского персонажа. Имя это, как и шишки, -- знак
дефигурации.
Падение 95
Марен говорил как о ""скачке" от взгляда одного у окна к дискурсу
другого, того, кто там проходит, от "он" к "я"..."45
Эта ломка дискурса хорошо видна на примере финальной сцены "Крестовых
сестер" Алексея Ремизова, где Маракулин выбрасывается из окна. Сцена сначала
строится как детальное описание ощущений Маракулина, кончающееся падением:
И вот перепорхнуло сердце, переполнилось, вытянуло его всего, вытянулся
он весь, протянул руки -- --
И не удержавшись, с подушкой полетел с подоконника вниз... И услышал
Маракулин, как кто-то, точно в трубочку из глубокого колодца, сказал со дна
колодца:
-- Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко. Вот как у
нас, лежи! Одним стало меньше, больше не встанешь. Болотная голова.
Маракулин лежал с разбитым черепом в луже крови на камнях на Бурковом
дворе46.
Повествователь сначала буквально сливается с Маракулиным, но падение
его оказывается как бы отпадением от рассказчика и самого себя. Маракулин
выпадает в "колодец". Падение задает дистанцию, и вместо голоса
повествователя издалека приходит "чей-то" голос.
Маракулин продолжает фиксировать ощущения в то время, как для
рассказчика уже он мертв. Расслоение пространственное выливается в
расслоение временное. Голос, доносящийся издалека, из колодца, доходит уже
не к телу Маракулина, а как бы к его душе, от тела отлетающей. Расстояние от
рассказчика -- это и расстояние души от тела. Вся ситуация падения строится
на разломе ясного соотношения дискурсивных ролей -- кто пишет, кто говорит,
кто слышит. Разлом этот проходит через чередование-смену пассивного и
активного.
Мандельштам также соединяет падение с синтаксической ломкой речи,
"враньем", путаницей ролей, невнятицей47. В "Стансах", однако, где он
упоминает собственный прыжок из окна в порыве безумия, прыжок
восстанавливает расслоение, распад мира, преодолевает "кутерьму" да "враки",
собирает "я" воедино: "Прыжок -- и я в уме".
_________________
45 Marin Louis. Lectures traversieres. P. 219.
46 Ремизов А. М. Избранное. М.: Худлит, 1977. С. 311.
47 Сначала в январе 1925 года:
Жизнь упала как зарница,
Как в стакан воды ресница,
Изолгавшись на корню <... >
Разве кошка, встрепенувшись,
Диким зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезает где-нибудь...
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад, Ни к чему и невпопад...
Как нечаянно запнувшись,
Изолгавшись, улыбнувшись...
(Мандельштам О. Э. Соб. соч. Т. 1. М.: Терра, 1991. С. 147)
96 Глава 3
Ситуация, разрешаемая прыжком, подобна галлюцинации Шишнарфнэ у Белого.
Она также связана с расслоением "я". Надежда Мандельштам так описывает
мандельштамовские галлюцинации времен "прыжка":
Они ощущались не как внутренний голос, а как нечто насильственное и
совершенно чуждое. <...> Он [Мандельштам] объяснял, что голоса, которые он
слышит, не могут идти изнутри, а только извне: не его словарь. "Этого я не
мог даже мысленно произнести" -- таков был его довод в пользу реальности
этих голосов48.
Прыжок лишь отчасти снимает эту остроту расслоения, Мандельштам как бы
падает в самого себя, оставляя "чужое Я" на подоконнике49 . Но в обоих
случаях речь идет о состоянии некоего распада инстанции, порождающей
дискурс, синтаксического надлома.
Ситуация падения, выпадения, встречи вписывается в структуру речи,
которая может пониматься как разнообразие встреч предиката с объектом,
"темы" и "ремы". Само слово "падеж" включает в себя этот оттенок падения.
Хайдеггер так описал первоначальное существо греческого падежа --
ptosis или enklisis:
Слова ptosis и enklisis означают падение, опрокидывание,
наклон. Это предполагает отклонение от стояния вертикально и прямо50.
Это состояние стояния (im Stand bleiben), по мнению Хайдеггера,
понималось греками как бытие, как присутствие и одновременно как
пред-стояние и предоставление. Стояние предполагает наличие формы, то есть
некой границы, а потому пред-стояние как пред-ставление -- это также и
само-презентация, явление видимости -- эйдоса. У греков само слово
может "стоять", пред-стоять, а потому как бы быть видимым:
На письме разговорная речь является, чтобы стоять. Язык есть, то есть
стоит в письменной форме слова, в письменных знаках, буквах,
grammata. Соответственно грамматика представляет язык в бытии. Но в
потоке речи язык вытекает в непостоянное51.
Падеж -- это как раз такое выпадение стоящего в непостоянное,
энтелехии в фюсис.
Форма окна -- монограмматической, вневременной конструкции -- позволяет
тексту Хармса как бы "стоять", если использовать хайдеггеровский лексикон,
не выпадая в речь, не вытекая в непостоянное.
_________________
48 Мандельштам Надежда. Воспоминания. Paris: YMCA-Press, 1982.
С. 69.
49 В ситуации прыжка это выпадение из "чужого Я" выражается в выпадении
из собственного пиджака (визитки Парнока, "шинели").
Вдова вспоминала: "Он вывернулся из рукавов и рухнул вниз, и я услышала
шум падения -- что-то шлепнулось -- и крик... Пиджак остался у меня в руках"
(Мандельштам Надежда. Воспоминания. С. 63). Хочу вновь обратить
внимание на признаки синтаксического слома в описании: "Он вывернулся...",
"что-то шлепнулось"... Мандельштам трансформируется в падении из "он" в
"что-то".
50 Heidegger Martin. An Introduction to Metaphysics. New Haven;
London: Yale University Press, 1959. P. 59.
51 Ibid. P. 64.
Падение 97
Коллапс линеарности в монограмме -- это форма беспамятства, из которой
дискурс выпадает в темпоральность. Именно в форме окна язык дается как
видимое, как эйдос, он пред-стоит и представляет себя. Он буквально является
графом -- видимым абрисом. Поток речи размыкает эту вертикаль "бытия" в
непостоянство становления, форма падает в падеж, в ptosis, в
enklisis. Одновременно складываются синтаксические связи, соединяются
между собой "тема" и "рема". Происходит встреча, выражающая непостоянство
речи, в которой субъект и объект находятся в некой опасной нестабильности.
11
Падение в таком понимании отсьыает нас к догалилеевской физике, к
представлениям о динамике времен Аристотеля. Пол Фейерабенд так
сформулировал смысл эпистемологической реформы Нового времени относительно
концепции движения:
...метод Галилея резко сузил содержание динамики. Аристотелевская
динамика была общей теорией изменения, включающей перемещение в
пространстве, качественные изменения, возникновение и уничтожение, она также
подводила теоретическую базу под теорию колдовства. Динамика Галилея и его
последователей имеет дело только с перемещением в пространстве, и при этом
только с перемещением в пространстве материи52 .
Действительно, Аристотель не делал принципиального различия между
перемещением из одного места в другое и иными формами движения -- развитием,
распадом. Последние, правда, подпадали под категорию mutatio, в то
время как движение в пространстве обозначалось как motus localis.
Однако поскольку движение -- это прежде всего переход из потенциальности к
бытию, то оно связано и с обретением формы53.
В принципе ни одно тело с такой точки зрения не может упасть или
переместиться в пространстве, сохранив свою идентичность. Падение в
аристотелевской перспективе вводит в саму категорию случая нечто
существенное. Случай не может произойти с неизменным телом, тело, начинающее
"случай", отличается от тела, его завершающего. Случай оказывается не
событием с телом, а событием трансформации самого тела.
Теперь я вновь возвращаюсь к Хармсу. Восьмой случай серии-- "Столяр
Кушаков" -- как раз обыгрывает эту ситуацию. Кушаков отправляется в лавочку,
чтобы купить столярного клея, но по дороге падает и расшибает себе лоб. Он
идет в аптеку и заклеивает себе лоб пластырем.
______________
52 Feyereabend Paul. Against Method. London; New York: Verso,
1978. P. 99.
53 Dijksterhuis E. J. The Mechanization of the World Picture.
Princeton: Princeton University Press, 1986. P. 21.
98 Глава 3
Но когда он вышел на улицу и сделал несколько шагов, опять
поскользнулся, упал и расшиб себе нос.
-- Фу! -- сказал столяр, пошел в аптеку, купил пластырь и заклеил
пластырем себе нос.
Потом он опять вышел на улицу, опять поскользнулся, упал и расшиб себе
щеку. Пришлось опять пойти в аптеку и заклеить пластырем щеку (ПВН, 361).
В итоге, когда Кушаков приходит домой, его не узнают и не пускают в
квартиру. Кушаков, хотя и сохраняет имя, перестает быть Кушаковым. Падения
трансформируют его. Трансформация тела начинается в момент падения и
завершается, когда тело достигает земли.
В уже упоминавшемся рассказе "Пять шишек" (1935) ситуация сходная, хотя
и видоизмененная. В одном случае падает сам Кушаков, во втором случае кирпич
падает на Кузнецова. В первом случае Кушаков становится неузнаваемым для
окружающих, во втором случае Кузнецов сам себя не узнает.
Эти рассказы-"двойчатки" связывают относительность движения и покоя с
относительностью внешней и внутренней позиции наблюдателя.
У Хармса есть рассказ, в котором падение и окно соединены вместе. Такое
соединение позволяет ему специально остановиться на соотношении падающих тел
и наблюдателя. Рассказ этот -- "Упадание" (1940). Тела же, как обычно в
"экспериментах" Хармса, -- тела двух людей:
Два человека упало с крыши. Они оба упали с крыши пятиэтажного дома,
новостройки. Кажется, школы. Они съехали по крыше в сидячем положении до
самой кромки и тут начали падать (ГББ, 62).
Падение растягивается надолго. Хармс говорит о высоте пятиэтажного
дома, по которой можно едва ли не точно вычислить хронометрическую
длительность падения столь растянутого в рассказе. Растянуто оно, впрочем,
для свидетелей, для тех, кто переживает падение из своего собственного окна
как "встречу". Свидетели и оказываются главными героями рассказа:
Их падение раньше всех заметила Ида Марковна. Она стояла у окна в
противоположном доме и сморкалась в стакан. И вдруг она увидела, что кто-то
с крыши противоположного дома начинает падать. <...> Совершенно
растерявшись, Ида Марковна содрала с себя рубашку и начала этой рубашкой
протирать запотевшее оконное стекло, чтобы лучше разглядеть, кто там падает
