можно было знать заранее" (Аристотель. Первая аналитика, 67а, 23 /
Пер. Б. А. Фохта // Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1978. С. 244).
Поэтому познание единичного оказывается связанным с незнанием. Предмет,
сущность познаются как бы в незнании, в беспамятстве.
13 Derrida Jacques. The Archeology of the Frivolous. Lincoln;
London: University of Nebraska Press, 1980. P. 71-74.
Падение 83
Наконец на Кузнецова падает четвертый кирпич, и на голове его
вскакивает четвертая шишка. Ситуация начинает напоминать Алису Кэрролла в
амнезическом лесу. Кузнецов забывает собственное имя:
-- Ну и ну! -- сказал Кузнецов, почесывая затылок. -- Я...я...я... Кто
же я? Никак я забыл, как меня зовут. Вот так история! Как же меня зовут?
Василий Петухов? Нет. Николай Сапогов? Нет. Пантелей Рысаков? Нет. Ну кто же
я? (Х2, 80)
Герой попадает в уже известную ситуацию "смены" имен, как бы
отделяющихся от своего "предмета". Имена выбиваются падением из своих гнезд,
и "предмет" получает полную автономию от имени.
Процесс забывания в конце концов достигает полноты. Когда на голову
Кузнецову падает пятый кирпич, он "окончательно позабыл все на свете и,
крикнув "О-го-го!", побежал по улице". Так кончается эпопея с покупкой клея
-- склеивание превращается в окончательную фрагментацию. Любопытно, конечно,
что каждое забывание, каждое падение, выбивающее из головы Кузнецова один
пласт континуальности за другим, разрушающее связность дискурса и в конце
концов приводящее к тотальной амнезии, фиксируется на голове шишками --
некими мнемоническими знаками, следами фиксации дефигурации, стирания.
Мнезический след -- оказывается следом забывания. "Пять шишек" названия --
это и пять "пальцев", на которых производится счет, которые задают "порядок"
и которые могут быть мнемотехническими подспорьями. Но это -- и пять шишей
-- знаков отсутствия, отрицания, пустоты. Шишки эти имеют парадоксальное
свойство -- они напоминания о потере памяти. Они знаки
амнезии. Они отрицают сам процесс отрицания, но по-своему все же
вписываются в него. Хармс заканчивает рассказ обращением к читателю: "Если
кто-нибудь встретит на улице человека, у которого на голове пять шишек, то
напомните ему, что зовут его Кузнецов..." Шишки по-своему замещают
имя. Они экстериоризируют знание, потерявшее место внутри сознания. И
в этом смысле они действуют как письмо.
Хармса интересуют эти ситуации генерации текста из, провала, из зияния
в памяти, из этого явленного небытия.
Паскаль записал в своих "Мыслях":
Иногда, когда я записываю мысль, она от меня ускользает; но это
заставляет меня вспомнить о моей слабости, о которой я постоянно забываю, и
сообщает мне не меньше, чем забытая мной мысль; ведь единственное, что меня
интересует, -- это познание моего небытия14.
Паскаль считает, что именно в месте забвения, провала просвечивает
ничто, смерть, слабость, небытие -- то есть то, что в действительности и
делает дискурс необходимым и в конечном счете порождает его.
__________________
14 Pascal. Pensees // Pascal. Oeuvres completes. Paris: Seuil,
1963. P. 589 (656 -- Lafuma, 372 - Brunschvicg).
84 Глава 3
6
В русской литературе поэтику дискурсивной безынертности, начала из
забвения наиболее настойчиво развивал Андрей Белый, который неоднократно
характеризовал свое состояние как косноязычие. Тексты Белого постоянно
захлебываются в некоем спотыкающемся начале. Почти графоманское
безостановочное производство текста связано с этим состоянием спотыкания и
заикания, косноязычия, сквозь которое не удается прорваться. Сам Белый
утверждал, что особенность его прозы связана с чрезвычайно ранними
воспоминаниями лихорадочного бреда во время заболевания корью на рубеже
третьего года жизни15. Именно в этой лихорадке сознание Белого-ребенка
прорывается из некоего первичного небытия. "Документальному" описанию этого
главного события-истока посвящена первая глава "Котика Летаева" "Бредовый
лабиринт"16. Интерес этого литературного документа состоит в том, что он
пытается воспроизвести память о состоянии, предшествующем памяти, память о
беспамятстве.
Первоначальный образ, который использует Белый для описания этого
состояния до сознания, -- образ провала:
Было хилое тело; и сознание, обнимая его, переживало себя в
непроницаемой необъятности; <...> в месте тела же ощущался громадный
провал...17
Исток образов дается, по выражению Белого, в "безобразии", принимающем
форму топологической фигуры -- провала, через который возможны прорыв,
падение.
Первоначальные ростки сознания строятся почти по-гегелевски как
состояние раздвоения, когда тело служит мембраной, разделяющей Я от Не-Я:
Безобразие строилось в образ: и -- строился образ.
Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты --
и ты, и не ты,
а какое-то набухание,
переживалось теперь приблизительно так: --
-- ты --
не ты, потому, что рядом с тобою с т а р у х а -- в тебя полувлипла:
шаровая и жаровая; это она н а б у х а е т; а ты--
т а к с е б е, н и ч е г о с е б е, ни при чем себе... --
-- Но все начинало старушиться.
Я опять наливался старухой...18
______________
15 Белый объясняет так особенность своего языка: "Толстой и другие
брали более поздние этапы жизни младенца; и брали ее в других условиях;
оттого они и выработали иной язык воспоминаний; выросла традиция языка;
"Белый" не имел традиций записывания более ранних переживаний, осознанных в
исключительных условиях, о которых -- ниже; стало быть, иной язык "Белого"
-- от иной натуры..." (Белый Андрей. На рубеже двух столетий. М.:
Худлит, 1989. С. 178).
16 "Не Андрей Белый написал, а Борис Николаевич Бугаев
натуралистически зарисовал то, что твердо помнил всю жизнь..." (Белый
Андрей. На рубеже двух столетий. С. 178).
17 Белый Андрей. Котик Летаев // Белый А. Старый Арбат. М.:
Московский рабочий, 1989. С.432.
18 Там же. С. 435.
Падение 85
Образ старухи, многократно возникающий в "Котике Летаеве" и, конечно,
сразу же приводящий на ум Хармса, трактовался Белым как некое вне-телесное
состояние, не желающее принять Я и сохраняющее первоначальную безобразность
сознания19. Старуха -- это то, отталкиваясь от чего возникает младенец. Но
это одновременно и образ беспамятства, бесконечно пребывающий в памяти как
всеобъемлющая неподвижность. Трудно сказать, до какой степени хармсовская
старуха зависит от Белого, но с ней тоже явно связана тема остановки
времени, отслоившейся памяти беспамятства.
Любопытно, что Белый не знает, как описать начало иначе, чем в
категориях падения. Первоначально протосознание задается как некая
непроницаемость, сквозь которую можно выпасть, упасть в мир. Это выпадение
из предначала в начало Белый называет "обмороком". Обморок предполагает
"окно" -- провал в оболочке тела или здания:
Мне порог сознания стоит передвигаемым, проницаемым, открываемым, как
половицы паркета, где самый обморок, то есть мир открытой квартиры, в
опытах младенческой памяти наделяет наследством, не применяемым ни к чему, а
потому и забытым впоследствии (оживающим как память о памяти!)
в упражнениях новых опытов, где древние опыты в новых условиях жизни
начинают старушиться вне меня и меня -- тысячелетнего старика --
превращают в младенца...20
Белый пытается описать, каким образом недифференцируемая
непроницаемость протосознания, не знающего времени, а потому приближенного к
вечности, вдруг вспоминается в момент падения. До выпадения, до "обморока"
это воспоминание было невозможно, потому что протосознание, "не применяемое
ни к чему", не может быть спроецировано на мир феноменов, оно забыто.
Воспоминание поэ-
______________________
19 Там же. С. 436. Любопытно, что Блок экспериментировавший с темой
беспамятства, также вводит в нее тему "другого". Но "другой" Блока
противоположен старухе Белого, другой у него -- именно носитель памяти,
выразитель темы предшествования, а потому он влечет за собой традиционную,
"платоновскую" образность вдохновения. Процитирую из стихотворения 1914 года
"Было то в темных Карпатах":
Это -- я помню неясно,
Это -- отрывок случайный,
Это -- из жизни другой мне
Жалобный ветер напел...
Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык
И постигать
В обрывках слов
Туманный ход
Иных миров,
И темный времени полет
Следить,
И вместе с ветром петь... (Блок Александр. Собр. соч.: В 6 т. Т.
2. Л.: Худлит, 1980. С. 196)
Обрывки, выражающие темы забвения, принадлежат голосу другого как
безличному предшествованию ("сказки"), которое настигает поэта протяжной
песней ветра. Поэт лишь должен подключиться к потоку песни, напеваемой
ветром. Обрывки здесь -- знак предшествования, памяти в большей степени, чем
знак амнезии.
__________________
20 Белый Андрей. Котик Летаев. С. 463.
86 Глава 3
тому задается как начало сознания. Начало парадоксально дается
как воспоминание о недифференцированности, совершенно аналогичной
беспамятству. Вспомнить беспамятство означает выпасть из него и тем самым
ввести различие в себя самого. Рождение младенца -- истинное, великое начало
-- дается как выпадение (воспоминание) из бессознательной
недифференцированности, "безобразия" -- "старушечности". Рождение -- это
невозможное воспоминание о забытом беспамятстве, резко отделяющее младенца
от предшествующей его появлению "старухи".
Весь процесс самого первичного генезиса дискурса описывается Белым как
процесс раздвоения и анамнезиса (воспоминания) о беспамятстве -- "небытии"
Паскаля, проскальзывающем в зияние, оставленное ускользнувшей от памяти
фразой. "Обморок" Белого не может быть описан, потому что он припоминание
ничто и отделение от ничто.
7
Процесс первичного генезиса дискурса напоминает становление субъекта в
описании Лакана. Фрейдовское бессознательное возникает там, где амнезия
вычеркивает знание, там, где проявляет себя процесс забывания.
По мнению Лакана, бессознательное обнаруживает себя в зиянии,
оставляемом амнезией. Что же происходит в этом зиянии? По мнению Лакана, --
встреча с бессознательным, которая переживается субъектом как неожиданность,
как нечто ошеломляющее:
То, что происходит в этом зиянии, в самом полном смысле глагола
происходить, представляется как встреча21.
Встреча -- это случай, это неожиданность, это нечто не предполагающее
инерции и памяти, это нечто не имеющее предшествования.
Девятнадцатый текст серии "Случаи" был назван Хармсом "Встреча". Здесь
не происходит ничего иного, кроме непредвиденной встречи двух людей,
встречи, как будто не имеющей смысла:
Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого
человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси. Вот,
собственно и все (ПВН, 378).
Несмотря на совершенную обыденность произошедшего, это маленькое
"событие" имеет, однако, полное основание называться случаем. Лакан,
рассуждая о случае, применяет к нему термин, позаимствованный из Аристотеля
-- tuche, и противопоставляет его идее повторности,
автоматизированности существования -- automaton:
________________
21 Lacan Jacques. Le Seminaire. Livre XI. Les quatres concepts
