зверями?"
"Я рогатыми зверями никогда не занимался, а вот епископ
Линкольна занимался ими немало, развивая идеи Аристотеля. По
чести, я ничего не могу сказать о его резонах, не знаю, были ли
они справедливы или ошибочны; да и лично я сам никогда не
пересчитывал, сколько зубов у верблюда и сколько желудков; все
это мне понадобилось лишь чтобы показать тебе, что выведение
объяснительных законов, в естественных науках, требует
косвенного подхода. Пред лицом разрозненных фактов ты должен
стараться представить себе множество универсальных законов; на
твой первый взгляд, ни один из них не будет связан с фактами,
которые тебя занимают; и вдруг внезапно неожиданное совпадение
результата, случая и закона подведет тебя к рассуждению,
которое представится тебе более убедительным, чем остальные.
Затем попробуй применить это рассуждение ко всем подобным
случаям. Попробуй употребить его для предсказывания
результатов, и это покажет тебе, угадал ты или нет. Однако до
самого конца расследования ты не сможешь доподлинно знать,
какие предикаты в рассуждение следует вводить, а какие
отбрасывать. Именно в этом положении обретаюсь я. Увязываю
разрозненные элементы и пробую различные гипотезы. Но я должен
перепробовать их невероятно много, и большинство из них
настолько абсурдны, что и сказать тебе стыдно. Видишь ли, в
случае с пропавшею лошадью, когда я заметил следы, у меня
появилось множество гипотез, как взаимодополняющих, так и
взаимопротиворечащих; это могла быть сбежавшая лошадь, это мог
и сам Аббат проскакать на своей великолепной лошади вниз по
спуску, могло оказаться и так, что один конь, Гнедок, оставил
следы на дороге, а другой, скажем, Воронок, сутками прежде
ободрал о кустарник гриву; ветки дерева могли надломить не
лошади, а люди. Я не имел возможности остановиться на
какой-либо гипотезе и объявить ее верной, пока не встретил отца
келаря с его людьми и не увидел, как усердно они ищут. Тогда я
подумал, что гипотеза с Гнедком -- единственная подходящая, и
попробовал проверить, является ли она также справедливой. Для
этого я обратился к монахам, изложил им свою догадку. Я
выиграл, как ты видел. Но мог бы и проиграть. Люди посчитали
меня мудрецом, потому что я выиграл, но им было неведомо
великое множество случаев, в которых я выходил дураком потому,
что проигрывал, и они не знали, что за несколько секунд до
того, как выиграть, я бываю вовсе не уверен, не проиграл ли я.
Ныне, размышляя об этих монастырских историях, я имею немало
превосходнейших гипотез, но ни одного очевидного факта, который
позволил бы мне сделать вывод, какая из них лучше всех. И
поэтому, чтобы не выглядеть дураком потом, я предпочитаю не
выглядеть молодцом сначала. Дай мне еще немножко подумать. До
завтрашнего дня по меньшей мере".
Тут мне вдруг стало совершенно ясно, какой способ
рассуждения использует учитель, и я поразился, до чего
невыгодно отличается этот способ от предложенного философом --
то есть от суждения на основании первопринципов, так чтобы
разум рассуждающего почти что воспроизводил ход божественного
разума. Я понял, что, когда у него нет ответа, Вильгельм
придумывает их много, и все между собой противоречат. Я был
подавлен.
"Так что же, -- осмелился я спросить, -- вы еще далеки от
решения?"
"Я очень близок к решению, -- ответил Вильгельм. -- Только
не знаю, к которому".
"Значит, при решении вопросов вы не приходите к
единственному верному ответу?"
"Адсон, -- сказал Вильгельм, -- если бы я к нему приходил,
я давно бы уже преподавал богословие в Париже".
"В Париже всегда находят правильный ответ?"
"Никогда, -- сказал Вильгельм. -- Но крепко держатся за
свои ошибки".
"А вы, -- настаивал я с юношеским упрямством, -- разве не
совершаете ошибок?"
"Сплошь и рядом, -- отвечал он. -- Однако стараюсь, чтоб
их было сразу несколько, иначе становишься рабом
одной-единственной".
Тут у меня возникло ощущение, что Вильгельма вообще не
интересует истина, которая всегда состоит в единственном
тождестве между предметом и понятием. Он же хотел развлекаться,
воображая столько возможностей, сколько возможно.
Осознавши это, я, со стыдом признаюсь, разуверился в
учителе и поймал себя на мысли: "Хорошо хоть инквизиция вовремя
подоспела!" Ибо мною овладела жажда истины -- та же, которой
одушевлялся Бернард Ги.
В таком-то провинном расположении духа, смущаясь сильнее,
нежели Иуда вечером святого четверга, я вошел с Вильгельмом в
трапезную и приступил к ужину.
Четвертого дня ПОВЕЧЕРИЕ
где Сальватор повествует о любовной ворожбе
Ужин в честь делегации был великолепен. Аббат,
по-видимому, превосходно разбирался и в слабостях человеческой
природы и в обычаях папского двора (коим не чужды, должен
заметить, оказались и минориты брата Михаила). Из крови
свежезаколотых свиней, говорил нам повар, предполагалось
наделать кровяных колбасок к праздничному столу. Но из-за
злополучной гибели Венанция всю свиную кровь пришлось вылить, а
новых свиней заколоть не успели. К тому же, по-моему, в эти дни
ни у кого не лежала душа к убиению божьих тварей. Однако
имелось жаркое из дикой птицы, вымоченной в местном красном
вине, поросенок, нашпигованный крольчатиной, хлебцы Св. Клары,
рис со здешними миндальными орехами (это еще называется "белым
завтраком"), запеканка с огуречной травой, фаршированные оливы,
жареный сыр, баранина с острым перечным соусом, белая фасоль и
изысканнейшие сласти: пироги Св. Бернарда, пирожные Св.
Николая, пончики Св. Люции, а также вина и травяные настойки,
которые размягчили даже Бернарда Ги, прежде такого сурового:
лимонная настойка, ореховая, настой от подагры и настой
горечавки. Все это выглядело бы апофеозом обжорства, когда бы
каждый отправляемый в рот кусок не сопровождался богоугодным
чтением.
От ужина все поднялись в самом радостном настроении.
Многие, оправдываясь легким недомоганием, заявили, что
повечерия им не выстоять. Аббат никого не принуждал. Ведь не
для всех и те преимущества, и те повинности, коими уснащена
жизнь монаха, посвященного в наш орден.
Все вышли, а я задержался, чтобы из любопытства заглянуть
в кухню, которую готовили запирать на ночь. И увидел
Сальватора, крадущегося, как кот, вдоль огородов, с каким-то
тюком под мышкой. Желая узнать, в чем дело, я за ним погнался и
окликнул. Он сначала юлил, а потом ответил на расспросы, что в
таинственном узле (который извивался, как будто внутри было
что-то живое) он несет василиска.
"Бойся василиска! Се царь гадов, полный страшных ядов.
Оными плюется! И хуже плевков. Пустит вонь, злостно так --
убьет наповал! Брысь, брысь! Отрава! На горбу белый крап, башка
петуха, передом стояч, задом ползуч, како всякий змий. Мрет от
ласки..."
"Как от ласки?"
"Так! Ласка -- невеликий зверь, премилый, ростом
ма-лым-мало выше мыши. Мышь от нее в страхе. И змея и жаба. Как
укусят ласку -- та бежит, где укроп и чина. Их грызет. И снова
воевать. Есть кто верит -- родится-де из глаза. А другие верят,
что сие неверно".
Я спросил, на что ему василиск. Он отвечал, что это его
забота. Но меня разобрало любопытство, и я поспешил довести до
его сведения, что в подобной обстановке, при стольких
неразгаданных убийствах, любая странность в поведении монахов
-- и моя забота, и что я обязательно обо всем доложу
Вильгельму. Тогда Сальватор стал просить меня этого не делать и
развязал свой сверток. Там оказался кот черной масти. Затем
Сальватор притянул меня поближе и с похабной улыбочкой зашептал
прямо в ухо, что ему-де обидно видеть, как один келарь да я,
тот -- благодаря своим запасам, а я -- благодаря молодости и
красоте, пользуемся любовью деревенских девушек, а ему,
некрасивому и бедному, ничего не достается. И что ему известно,
как любовной ворожбою покорить любую женщину. Для этого надо
убить черного кота и вырвать у него глаза, и вложить эти глаза
в яйца от черной курицы, два глаза -- в два яйца (тут он
вытащил и предъявил мне куриные яйца, взятые, по его
утверждению, именно от черных куриц). Потом яйца должны
отлежаться и хорошенько протухнуть под кучей конского навоза (и
Сальватор уже приготовил себе такую кучку в уголку огорода, где
никто никогда нс бывает). И из яиц народятся, из каждого яйца,
по дьяволенку, и оба станут служить, доставляя согласно его
желанию любые услады, какие бывают в мире. Но есть одна
незадача, -- сказал Сальватор, -- к величайшему сожалению.
Чтобы удалась ворожба, необходимо заставить ту женщину, чьей
любви добиваешься, плюнуть на каждое яйцо перед погружением его
в навоз. В этом вся сложность, -- озабоченно говорил он, --
потому что в ночь колдовства под рукой каким-то образом должна
оказаться требуемая женщина и исполнить свое дело, не
подозревая, для чего это понадобилось.
Тут я почувствовал, как огненное пламя захлестывает мои
щеки, опаляет внутренности, горит во всем теле, и еле слышным
голосом спросят, приведет ли он сегодня ту же девушку, что
приводил вчера. Он же, насмехаясь и глумясь надо мною, ответил,
что, по всему судя, у меня жестокая течка (я возразил, я
объяснил ему, что спрашиваю из чистого любопытства), а потом
добавил, что в деревне полно отличных девушек и что он приведет
себе другую, еще красивее, чем та, которая нравится мне. Я,
конечно, заподозрил, что он лжет, чтоб от меня избавиться. Но с
другой стороны -- что я мог поделать? Выслеживать его всю ночь,
в то время как Вильгельму я был нужен для совершенно других
дел? А если даже речь и шла о ней -- мог ли я пытаться увидеть
ту, к которой толкало меня вожделение, в то время как рассудок
говорил обратное? Ту, которую я не должен был видеть никогда,
даже если мечтал только о том, чтобы всегда видеть ее? Нет,
нет. Разумеется, нет. И я постарался убедить себя в том, что
Сальватор не лжет -- хотя бы насчет другой женщины. Или,
наоборот, в том, что он вообще лжет, и что все его колдовство
-- выдумки темной суеверной бестолочи, и что у него ничего не
получится.
Я резко с ним обошелся, выругал его и добавил, что сегодня
ночью сидел бы он лучше в келье, потому что во дворе шныряют
лучники. Но он ответил, что знает все ходы и выходы гораздо
лучше, чем эти лучники, и что в таком тумане никто ничего не
увидит. Вот так-то, заявил он, сейчас я дам деру, и даже ты
меня больше не увидишь, даже если я от тебя в двух шагах буду
забавляться с той девчонкой, по которой ты сохнешь. Он
выразился иными, еще более грубыми словами. Но смысл был именно
этот. Я удалился в великом гневе, поскольку не подобало мне,
дворянину и послушнику, тягаться в ругани с подобной сволочью.
Я нашел Вильгельма и мы приступили к исполнению замысла.
То есть во время повечерия, в церкви, устроились таким образом,
чтобы сразу же по окончании службы выступить в наше второе (а
для меня уже третье) путешествие по нутру библиотеки.
Четвертого дня ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,
где снова имеет место посещение Храмины
и обнаруживается предел Африки, но войти туда
не удается, так как неизвестно, что такое первый
и седьмой в четырех, а в конце концов Адсон переживает
новый приступ -- на сей раз высоконаучный -- своей
любовной болезни
Обход библиотеки стоил нам многих часов упорного труда. На
словах процесс сверки плана выглядел очень легким. На деле же в
