Его рассказ прозвучал для меня отголоском множества других,
слышанных дома или в путешествии. И впоследствии я слышал
немало таких же. Так что сейчас, по прошествии многих лет, я не
уверен -- не приписал ли Сальватору приключений и преступлений,
совершенных совсем другими людьми, жившими как до него, так и
после него. Ныне в моей ослабелой памяти все рассказы
переплавились в единую повесть. К тому привел неустанный труд
воображения -- сила, которая, сочетая идею горы с идеей золота,
способна породить идею золотой горы.
В дороге я часто слышал от Вильгельма слово "простецы",
которым некоторые его собратья звали не только мирской народ,
но и народ неученый. Это определение мне всегда представлялось
чересчур обобщенным, потому что в итальянских городах я
встречал торговых и ремесленных людей, которые, не будучи
клириками, не были однако же и неучеными, хотя высказывали свои
познания посредством народного языка. В то же время многие
тираны, управлявшие полуостровом, были невежественны и в
богословии, и в медицине, и в логике, и в латыни, но все же не
были ни простецами, ни простофилями. Поэтому я осмеливаюсь
полагать, что мой учитель, говоря о простецах, чрезмерно
упрощал понятие. Тем не менее Сальватор был сущий простец,
селянин из края, терзаемого многие века и недоеданием, и
произволом господ -- феодалов. Он был простец, но не тупица. Он
смог вообразить, что существует некий иной мир. Этот мир тогда
представлялся ему в виде волшебной страны Куканы, где на
деревьях, источающих мед, спеют круглые сыры и пахучие колбасы.
В погоне за своей надеждой и отказываясь признать, что
весь мир -- юдоль стенаний, где, как меня учили, даже и
неправда ниспослана провидением с особым умыслом: чтоб
соблюдалось равновесие начал (пусть даже разум наш и протестует
против этого умысла), -- Сальватор обошел многие земли от
родного Монферрато до Лигурии и выше, через Прованс, до
владений короля Франции.
Сальватор ходил по свету, попрошайничая, приворовывая,
прикидываясь увечным, прирабатывая у разных хозяев и снова
убегая от хозяев в леса и на большаки. Его память была населена
толпами бродяг-вагантов, которые в последующие годы, как я
заметил, стали еще многочисленнее на дорогах Европы. Лжемонахи,
шарлатаны, мошенники, жулики, нищие и побирухи, прокаженные и
убогие, странники, калики, сказители, безродное священство,
бродячие студенты, плуты, обиралы, отставные наемники,
бесприютные иудеи, вырвавшиеся из лап неверных, но получившие
расстройство духа, сумасброды, преступники, бегущие от закона,
колодники с отрезанными ушами, мужеложцы, а вперемешку с ними
-- кочующие мастеровые: ткачи, медники, мебельщики, точильщики,
плетельщики, каменотесы, -- а за ними снова и снова вороватый
люд любого мыслимого разбора: надувалы, оплеталы, ошукалы,
обдурилы, тати нощные, карманники, зернщики, тяглецы,
протобестии, промышлялыдики, острожники, попы и причетники,
шарящие по церквам, и разный прочий народ, живущий барышами с
чужой доверчивости: поддельщики папских воззваний и булл,
продавцы индульгенций, мнимые паралитики, не дающие людям
проходу на каждой церковной паперти, расстриги, удравшие из
монастырей, торговцы чудотворными мощами, лжеисповедники,
гадатели, хироманты, колдуны, знахари, целители, шаромыжники с
церковными кружками, присваивающие пожертвования,
любострастники, совращающие монашек честных девушек как
обманом, так и насилием; и многочисленные притворщики, якобы
страдающие водянкой, эпилепсией, геморроем, подагрой, язвенной
болезнью, не говоря уж о скорбящих бледной немочью. Многие из
них с помощью особых примочек на тело устраивали себе гнойные
вереды; другие набирали за щеки настой темно-красного цвета,
чтобы извергать кровавую блевотину; третьи жулики, прикидываясь
убогими, комом висли на костылях и умели показывать на себе, по
желанию, любую хворобу -- сухотку, падучую, коросту, паршу,
пухлоту; обертывались повязками, мазались шафраном, с железами
в руках, обмотанной головой, и вползали в храмы, заражая воздух
в церкви зловонием, и кидались в конвульсиях наземь посреди
площадей, и плевались пеной, выкатывали из орбит глаза,
прыскали из ноздрей кровавым месивом, изготавливаемым из
тутового сока и багрянки, и таким образом домогались подачки
или же кормежки, напирая на добрые чувства крестьян, загодя
предрасположенных призывами святых отцов не отказывать в
подаянии: разделяйте, сказано, с голодными хлеб ваш, вводите к
себе под кров не имеющих крова, приблизимся же к Христу, примем
Христа и прикроем Христа, ибо подобно тому как влага побеждает
огонь, милостынею побеждаются грехи наши.
Вот уж несколько десятилетий миновало с той поры, о коей
говорю ныне, и сколько перевидал я их, проезжая торной дорогой
вверх и вниз вдоль течения Дуная, сколько я и сейчас вынужден
видеть этой до невозможности странной сволочи, похожей на бесов
и, как бесы, разделенной на легионы, каждый под собственным
именем: стригунчики, наводчики, протолекари, почтеннейшие
христарадники, шатущие, голодущие, завидущие, тихо бредущие,
хитрованы, святопродавцы, сумоносцы, костыльники, мазурики,
басурманы, рвань и дрянь, голь и бось, живущие божьим духом,
поющие Лазаря, изводники, греховодники, подорожные, ватажные,
артельные...
Мерзостной пеной в тысячу ручьев растекались они по тысяче
дорог и тропинок Европы, и из темной их густоты выплывали время
от времени то проповедники, сзывающие чистосердечных, то
еретики, уловляющие слабосердечных, то возмутители спокойствия.
Не случайно поэтому папа Иоанн, и ранее не жаловавший те
объединения простолюдинов, в среде которых почиталась и
боготворилась святая Бедность, так безжалостно обрушился на
странствующих проповедников, которые как могли завлекали
любопытных, манили цветными разрисованными стягами, говорили
громкие речи и добывали деньгу. Был ли и впрямь, как мне
старались внушить, этот папа святокупцем, греховником и
негодяем, когда приравнивал кочующих священников, с их
поклонением Бедности, к диким шайкам воров и душегубов? Я уже и
тогда, в те давние годы, немало наездившись по тропам
итальянского полуострова, не мог бы сказать ни да, ни нет; я
слышал, как братья из Альтопашьо угрожали, кому хотели,
отлучением, а кого хотели, подкупали индульгенциями; как
отпускали грехи убийства, братоубийства, прощали кровопролитие
и осквернение святыни тем, кто готов был выложить монету; я
видел, как они убеждали слушателей, будто в основанной ими
богадельне каждый день служится до сотни месс, -- на это,
якобы, они и собирали добровольные вклады, -- и что от щедрот
своей обители они провожают замуж до двух сотен бесприданниц.
Слышал я и о брате Павле Колченогом, который в лесах близ Риети
жил в скиту и похвалялся, будто имел непосредственно от святого
духа откровение насчет того, что плотскую связь не следует
считать за грех; этим он и соблазнял поселянок, называя их
сестрицами и принуждая подчиняться наказанию хлыстом по голому
телу и пятикратно исполнять крестообразное коленопреклонение.
Затем он торжественно предъявлял новообращенных девиц Господу и
взимал с них то, что ему угодно было называть поцелуем любви.
Правду ли говорили? И что могло объединять этих отшельников,
которых звали иллюминатами, с братьями бедной жизни,
заполонявшими собой все большие дороги Италии и предававшимися
искреннему покаянию, к великой ненависти клира и епископов, чьи
пороки и преступления полубратья клеймили в своих речах?
Как я понял из слов Сальватора и как я сам знал из
собственного предшествовавшего опыта, нечего было искать здесь
ясных и точных дистинкций. Все оказывалось подобно всему. Да и
сам Сальватор в некоторые минуты представлялся мне в точности
одним из тех омерзительных тюрингских попрошаек, о которых
повествует легенда, как мимо них проносили чудотворные мощи Св.
Мартына и они бросились бежать, опасаясь, как бы
целитель-святой не излечил бы их от их болячек, тем самым лишая
источника заработков; святой же Мартын безжалостно послал
каждому из них вдогонку свое благословение, тем наказывая их за
злостное безделье, и возвратил телесную крепость. Иногда же,
напротив, зверскую рожу Сальватора озарял ровный, радостный
свет -- это он рассказывал, как, блуждая с ворами и бандитами,
впервые услышал странствующего проповедника-францисканца.
Францисканская "потаенная", по выражению Сальватора, проповедь
открыла ему, что его нищая скитальческая жизнь -- не тяжкий
крест, а радостный подвиг самоотречения. С тех пор он переходил
из секты в секту, вливался в разные объединения кающихся. В
какие, он не умел рассказать, только коверкал имена и
безудержно путал все теории. Я разобрал, однако, что он побывал
и у патаренов, и у вальденцев, и, по-видимому, у катаров,
арнальдистов и гумилиатов и кочевал из отряда в отряд в
убеждении, что бродяжничество -- особая миссия и что ныне ради
Господа он исполняет то, что прежде исполнял ради собственной
утробы.
Что же с ним происходило и когда? Как я понял, лет
тридцать назад он пришел в обитель тосканских миноритов и надел
рясу Св. Франциска, хотя обета не принес. Там-то, вероятно, он
и набрался своей убогой латыни, которую затем перемешивал с
говорами всех краев, где он мыкался, безродный бедолага, и с
говорами любых товарищей по скитаниям, начиная моими
соотечественниками-наемниками и кончая далматскими богомилами.
По его словам, он предавался покаянию (всепокайтеся,
вдохновенно шепнул он мне на ухо; так я во второй раз услыхал
выражение, насторожившее Вильгельма). Однако, по всей
видимости, даже и минориты, то есть "младшие
братья"-францисканцы, при которых он состоял, имели не слишком
четкое представление о границах дозволенного и недозволенного.
Когда каноник ближайшего прихода запятнал себя вымогательством
и другими гнусностями, в один прекрасный день братья-минориты,
одушевясь справедливым гневом, взяли приступом его дом, а
самого сбросили с лестницы, так что грешник испустил дух;
церковь же разграбили. За это епископ наслал на них стражников,
братья разбежались, и Сальватор снова побрел по верхней Италии,
на сей раз с отрядом полубратьев, то есть нищенствующих
миноритов, не признающих ни порядка, ни закона.
Оттуда он повлекся в окрестности Тулузы, где увидел
странные вещи, опьянившие его, как издавна опьяняли сказки о
великих подвигах крестоносцев. Там громадные силы пастухов и
неимущих объединялись, дабы совместно пересечь море и перебить
врагов истинной веры. Их прозвали пастушатами. На самом деле
они, скорее всего, мечтали оказаться подальше от распроклятой
родины. Имелось два вожака, проповедовавших лжеучение:
священник, за непотребства отлученный от церкви, и монах,
изгнанный из братства Св. Бенедикта. Эти двое сумели так
отуманить мозги толпе простофиль, что те, все побросав, 'рысью
помчались за ними, и даже шестнадцатилетние мальчишки удирали
от родителей с посохом и сумой, без денег, махнув рукой на
отчие наделы, и сбивались в стада, и шли за проповедниками
многотысячной толпою. Отныне они слушались не разумности и
законности, а чужой силы и собственных желаний. Сгрудившись
огромной кучей, наконец-то свободные, все во власти неясных
мечтаний об обетованной земле, они вечно были как пьяные. Они
шли по городам и селам и брали все что видели, а если кто-то из
