наличествуют сходства во всем, что касается субстанции, и
различия во всем, что касается акциденций, то есть
поверхностных размежеваний". "Несомненно, и это так".
"Значит, когда я говорю Убертину, что сама человеческая
натура во множественности своих проявлений предрасположена как
любить добро, так и любить зло, -- я стремлюсь убедить Убертина
в единообразии человеческой природы. Когда же я вслед за тем
говорю Аббату, что катар не то же самое, что вальденец, я
настаиваю на различении их акциденций, внешних признаков. А
настаиваю я на этом из-за того, что нередко, не разобравшись,
вальден-ца сжигают, приписывая ему акциденции катара, и
наоборот. Между тем, когда человек сгорает, раньше всего
сгорает его индивидуальная субстанция, и при этом аннулируется
то, что прежде составляло конкретный акт существования --
очевидно, благой по своей идее, хотя бы на взгляд Господа Бога,
который для чего-то потворствовал сему существованию. Как тебе
кажется -- достаточная причина настаивать на разграничении
понятий?"
"О да, учитель, -- пылко отвечал я. -- Теперь я понял,
отчего вы так говорили, и восхищаюсь вашей замечательнейшей
философией!"
"Она не моя, -- ответил Вильгельм, -- и даже не знаю,
насколько она замечательная. Но самое главное, что до тебя
дошло. Перейдем ко второму вопросу".
"Второй вопрос, -- начал я, -- что моя голова никуда не
годится. Я не в состоянии различать по акцидентальным признакам
вальденцев, катаров, бедных лионцев, гумилиатов, бегинов,
бедных францисканцев, ломбардцев, иоахи-митов, патаренов,
апостоликов, бедных ломбардцев, арнальдистов, вильгельмиан,
братьев Свободного Духа и люцифериан. Как мне быть?"
"Ох, бедняга ты, Адсон, -- усмехнулся на это Вильгельм и
дружески хлопнул меня по затылку. -- И ведь ты совершенно прав.
Теперь вообрази себе, что в течение последних двух столетий, и
даже больше, чем двух, весь наш бедный мир сотрясается от
распрь и нетерпимости, мечется между безнадежностью и надеждой,
и все в этом мире перемешивается... Или нет. Такое
объяснение... Лучше не надо. Ладно. Представь себе лучше реку,
мощную, полноводную реку, которая течет тысячи и тысячи верст в
своем крепком русле, и ты, ее видя, в точности можешь сказать,
где река, где берег, где твердая земля. Однако в какое-то
время, в каком-то месте эта река попросту устает течь --
возможно, из-за того, что течет она слишком долго и слишком
издалека, возможно, из-за того, что уже близится море, а море
вбирает в себя любые, самые могучие реки и таким образом любые,
самые могучие реки перестают существовать. И река превращается
в дельту. То есть остается в ней главное русло, но появляется и
множество побочных, и эти побочные текут в самые разные
стороны, и некоторые из них потом снова соединяются, и ты уже
не можешь сказать, что чему послужило причиной, и ты уже не
знаешь, что тут еще можно называть рекой, а что -- уже
морем..."
"Если я справедливо трактую приведенную вами аллегорию,
река -- это град Божий, иначе говоря, царство праведных,
которое приближается и исполнится вместе с тысячелетием. Но уже
в наши годы ожидание царства чрезмерно напряжено, и утрачена
ясность, и нарождаются пророки и лжепророки, и все притекают на
обширное место, где в свое время состоится Армагеддон..."
"Ну, я не думал именно об этом... Хотя, конечно, верно,
что во францисканском учении постоянно присутствует идея
третьего царства и всегда живо ожидание сошествия Св. Духа...
Нет, в данном случае я пытался выразить ту мысль, что наша
святая церковь телом своим, которое на протяжении веков
являлось и совокупным телом всего гражданского общества, народа
Божия, ныне слишком раздобрела, разбрюхатела, накопила в себе
нечистоты всех тех стран, через которые прошла, -- и утратила
единство. Тысяча русел описанной мною дельты соответствует,
если угодно, тысяче попыток великой реки дотечь как можно
скорее до моря, то есть достигнуть очищения. Однако эта
аллегория далека от совершенства, и через нее я только
собирался продемонстрировать, как отдельные ручейки и русла
ересей и всяких обновительных движений, когда река уже не
держит их в себе, безмерно множатся и множатся многократно
переплетаются. Если хочешь, давай попробуем обогатить сию
малоудачную аллегорию еще одним примером. Допустим, кто-то
старается своею человеческой силой восстановить размытые
берега. Разве он сможет? Нет, надо действовать иначе. Одни из
русел надо бы пересыпать дамбами, другие по нарочно построенным
каналам снова ввести в реку, а третьим дать волю, и пусть себе
текут. Потому что нельзя удерживать разные воды в едином русле,
и даже будет полезно, если река потеряет какую-то долю своего
запаса, полезно для сохранения изначального тока воды, и это
даже необходимо, чтобы ток реки оставался прежним".
"Честно сказать, я понимаю чем дальше, тем меньше".
"Я тоже. Нет, я не мастер изъясняться параболами. Вот что.
Плюнь на этот пример с рекой. Лучше постарайся уразуметь, что
некоторые из перечисленных тобою движений появились не менее
двух столетий назад и сейчас уже по сути дела не существуют. А
другие возникли совсем недавно".
"Но когда говорят о еретиках, говорят обо всех разом".
"Конечно. Это одна из причин укрепления ереси. И одна из
причин ее ослабления". "Опять не понимаю", -- сказал я.
"Господи, как это трудно. Ну ладно. Представь себе, что ты
-- преобразователь общества и собираешь единомышленников на
верхушке высокой горы, чтобы жить там в бедности. Через
некоторое время ты обнаруживаешь, что многие посторонние люди,
даже из дальних земель, приходят к тебе на ту же гору, называют
тебя пророком, или новым апостолом, и становятся твоими
сторонниками. Как ты думаешь, они приходят действительно ради
тебя, ради того, о чем ты говоришь?" "Не знаю. Надеюсь. Зачем
бы?"
"Затем, что они с раннего детства наслушались от отцов и
дедов рассказов о преобразователях и верят в легенды о
совершенных, или почти совершенных, человеческих общностях. И
думают, что твоя общность -- это и есть одна из тех,
совершенных".
"Значит, каждому движению достаются в наследство дети
предыдущих движений".
"Разумеется, потомку что в движениях участвуют большею
частью простецы, далекие от теорий. А между тем каждое новое
движение за преобразование порядков зарождается в новом месте,
на новых основаниях и с новой программой. Например, охотнее
всего люди склонны путать катаров и вальденцев. Но ведь между
этими течениями существуют глубочайшие различия! Вальденцы
боролись за изменение уклада при сохранении в
неприкосновенности существующей ныне церкви, катары выступали
за изменение самой церкви, за новую церковь, за новые
представления о Боге и нравственности. Катары полагали, что
весь наш мир разделяется на две части противоборствующими
силами добра и зла, и учредили такую церковь, внутри которой
совершенные прихожане отделялись от массы верующих простецов и
блюли отдельные таинства, свои особые ритуалы; они завели
необычайно жесткую иерархию, почти такую же, какая
употребляется в лоне нашей матери церкви. Важно понимать, что
катары были как никто далеки от идеи упразднить любые формы
властвования. Этим, в частности, объясняется, почему в ряды
катаров вступали военачальники, крупные собственники, феодалы.
Катары не считали своей целью переменить мир, ибо в их
восприятии противостояние добра и зла было вечно и
неискоренимо. Напротив того, вальденцы (а с ними и арнальдисты
и бедные ломбардцы) полагали выстроить свой собственный мир,
основанный на идеале честной бедности, а потому к ним поступали
все обездоленные и жили работной общиною, питаясь
произведениями рук своих. Катары не признавали заповедей и
обычаев существующей церкви, а вальденцы признавали, они
отвергали только изустное покаяние в грехах".
"Но отчего же тогда их не различают, путают и говорят о
тех и других совокупно: сорная трава?"
"Я же сказал тебе. Именно за счет этой путаницы они
существуют и именно от этого гибнут. К ним приходят все новые и
новые простецы, увлеченные идеалами других движений,
убежденные, что здесь они повстречают столь же ярый порыв
негодования и надежды, как тот, о котором рассказывали деды; в
то же самое время и инквизиторы, приписывая одним движениям
грехи других, делают соответствующие выводы; если члены одной
из сект совершили беззаконность, за эту беззаконность будет
впредь расплачиваться любой член любой секты, независимо от
того, в какой секте он членствует. Инквизиторы не правы с точки
зрения права, поскольку смешивают черты совершенно разнородных
явлений; однако они правы с точки зрения неправоты противника,
ибо когда нарождается, скажем условно, движение арнальдистов в
некоем городе, в него вливаются все те, которые в ином городе,
в иной обстановке прозывались бы -- или даже действительно
прозывались прежде -- катарами, вальденцами или как-нибудь еще.
Апостолы брата Дольчина призывали физически уничтожать клириков
и феодалов и допускали великие рукоприкладства: в отличие от
них вальденцы -- убежденные противники телесного насилия, и
таковы же полубратья. Однако я совершенно уверен, что, когда
брат Дольчин собирал свою группу, к нему примкнули многие из
тех недовольных, чья душа была задета проповедью полубратьев
или вальденцев. Простецы не имеют возможности выбирать
подходящую им ересь, Адсон, и хватаются за того, кто следует с
проповедью через их земли, кто останавливается и держит речи к
народу на городской или на деревенской площади. На это и делают
ставку их противники. Предъявить народному взору
одну-единственную ересь, которая вдобавок прославляет и отказ
от полового наслаждения, и грешное слияние плоти, все сразу, --
превосходная находка проповеднического искусства. При этом
ересь выглядит как путаница дьявольских противоречий,
оскорбляющая здравый смысл".
"Так связи между сектами нет? Значит, только из-за
дьявольского обмана тот простец, который хотел бы вступить в
ряды иоахимитов или, скажем, спиритуалов, попадает к катарам, и
наоборот?"
"Нет, не значит. Начнем сначала, Адсон, и поверь, что я
стараюсь объяснить тебе такие материи, в которых и сам не могу
претендовать на знание истины. Но все-таки думаю, что твоя
ошибка вот в чем. Не следует считать, будто сначала появляется
ересь, а потом -- простецы, которые под нее подпадают и за нее
пропадают. На самом деле первична жизнь этих простецов, а ересь
-- вторична". "Почему?"
"Вспомни, как положено изображать народ Божий. Огромная
пастьба; добрые овцы и дурные овцы; псы, держащие их в
повиновении -- то есть воители, иначе говоря, мирские власти,
императоры и хозяева всех местностей; и пастыри, указующие и
тем и другим путь -- то есть клирики, изъясняющие божественные
заветы. Мирная картина..."
"Но неправдивая. На самом деле пастыри грызутся с
собственными псами, ибо и пастыри и псы хотят полноты
власти..."
"Да, и именно поэтому внутри паствы все время что-то
происходит. Псы и пастыри заняты своею сварой и не глядят за
стадом. И кое-кто от стада отбивается". "Как отбивается?"
"Очень просто. Появляются люди, которые в сущности и не
крестьяне (потому что у них нет земли, а та, что есть, их не
кормит), и не горожане, потому что не входят ни в цехи, ни в
корпорации; это люди маленькие, ничтожные, с ними можно делать
