всемилостивый, я же все, все... Все - для Тебя, Господи, все по правилам.
Остановись, дай исполнить начатое, дай начать великое..."
Подхожу ближе и бью вторично. Теперь - кулаком. Молитва оборвана,
Новый лежит на спине, изумленно глядя на меня, вяло шевеля губами.
Нагибаюсь к нему. Мучается, но пока еще дышит. Крепкий мужик, здоровая
русская кость! Ясным шепотом сообщает мне, что я поступаю дурно, что я
неблагодарная тварь, ведь несмотря на истинную причину моей смерти партия
сделала из меня легенду, которая долго будет жить в людских сердцах, ведь
партия прекрасно знает, что на самом деле я подох не так красиво, как
сочинено в предисловиях и послесловиях, на самом деле я примитивно
захлебнулся собственной рвотой - в пьяном забытьи...
Не может быть!
Собственной рвотой...
Ложь! Память обо мне жива в людских сердцах совсем по другой причине,
дорогие товарищи по партии! Я кричу изо всех сил - в белое лицо подо мной.
Книга, моя книга, вот что народ помнит и любит! - кричу я... Человек не
слышит. Он продолжает шептать - с нарастающей яростью, прицельно следя за
мной точками зрачков, - снова про черную неблагодарность, снова про
неотвратимость наказания. Потому что, оказывается, именно он, Новый, не
дал в свое время хода воспоминаниям моего тайного друга-соавтора, в
которых было подробно описано, как легендарные "Повести..." в
действительности появились на свет, откуда в их текстах взялись два
разноликих авторских "Я", потому что если экземпляр этих скандальных
воспоминаний и оказался за границей, то вины государства здесь нет - было
сделано все возможное, все необходимое... Когда он, обретя прежний голос,
вспоминает с горечью, насколько запоздало в нашей стране введение служб
кремации, я протягиваю руку и стискиваю каменными пальцами его трепещущее
горло. Человек хрипит недолго - замолкает. Замолкает...
В Теремке тихо.
Медленно разгибаюсь. Пять пар стариковских глаз наблюдают за мной. В
глазах ужас. Хорошо. Бригадир Правды, не решаясь подойти ближе, опирается
руками о стол и начинает возбужденно ораторствовать - своевременно, мол,
ты расправился с этим самозванцем, который под барабанную дробь лицемерных
фраз подрубил самые корни народного коммунизма, который отнял у нас
священное понятие "вождь", который ради любви толпы способен даже вернуть
златоглавой столице дореволюционное имя... В его глаза я вглядываюсь
особенно тщательно. Увы, там вовсе не ужас. Восторг, ожидание чуда, что-то
еще, глубоко припрятанное. И я гадливо отворачиваюсь.
Итак, Очкарик не выдержал, разговорился-таки, друг детства.
Возжаждал-таки справедливости. Конечно, зачем молчать, если хозяин больше
не стоит на пути, если чужая слава так беззащитна! Пока я был жив, он не
смел брыкаться, писатель-неудачник, вполне удовлетворялся редакторским
креслом. Пока я был жив... Предал, и он предал... Да, я боялся публичной
огласки, боялся позора. Что тут скрывать? Да, я не мог навсегда заткнуть
Очкарику рот, убрав его из этой жизни тем или иным способом, потому что
Бригадир Правды ясно дал понять - если что-нибудь подобное случится, со
мной будет не лучше. Но теперь я свободен. Державший меня крючок сорван,
спасибо всем вам...
Поздно.
Бывший мой начальник без устали работает языком, косясь взглядом на
труп у меня под ногами. Ясно - он уже видит на троне себя. Одного себя,
никого кроме себя. Сумасшедшая мечта захватила его рассудок целиком,
вспенила его старческую кровь. Поразительно, он почти не изменился, в
отличие от других участников бреда. Такой же маленький и пухлый, седой,
сохранивший свои знаменитые щеки, которые были видны у него сзади. В меру
постаревший. Хотя сам он - живая история, ведь еще в грозном 24-м он был в
гуще политических драк, лично организовывал переименование столицы, затем
участвовал в судебном процессе над убийцами Ленина, где и произнес ставшую
классической формулу: "Еврейский вопрос? Здесь нет вопроса, только
ответы". Сколько же ему лет, сморчку? Сколько вообще лет прошло? И
наконец, наконец:
- Кто...
Он сразу переключается. Бригадир Правды всегда славился отточенной
реакцией на крутых виражах дипломатических бесед. "Неужели не знаешь? -
говорит он. - По твоему делу было следствие, но официальная версия, как ты
догадываешься, не соответствует истине. Тебя убил администратор музея, где
вы устраивали... м-м... вечера отдыха. Он инсценировал несчастный случай -
якобы ты захлебнулся во сне. Общественно значимых мотивов у него не было,
просто сводил какие-то личные счеты. Кажется, вы с ним даже дружили с
детства, да? Впрочем, я не вникал. Мы решили его не трогать, иначе
поползли бы слухи, твоя репутация была бы испорчена, а нам этого не нужно,
согласен?"
Делает паузу, подняв мохнатые брови. Я молчу, тогда старик
продолжает, ободренный: "Видишь ли, и твоего соавтора я взял к себе первым
референтом с похожей целью. Чтобы помалкивал, не распускал слухов. Но
после того, как вскрылся факт существования этих кощунственных
воспоминаний, я же прогнал дурака! Жаль, раззявы из Спокойного Сна так и
не нашли его, пропал он куда-то, буквально в тот же день... В общем, я
чист перед тобой, согласен?"
Я согласен. Я звучно лязгаю челюстями - меня разбирает хохот. Значит,
один холуй подло умертвил пьяного хозяина, а второй спокойненько занял
освободившееся место? Что ж, веселый сюжет. Как же ты сумел обмануть меня,
надежный, безотказный, раздавленный Петро? Я ведь столько лет смотрел в
твои песьи глаза, купался в них, жил в них... Хохочу, открыв сухой рот,
пытаясь вытолкнуть в пустоту замершего зала хоть что-нибудь...
- Кто звал меня?
Теремок вздрагивает. Расписные своды брезгливо отталкивают чужеродные
звуки. "Это я, - тихо, но отчетливо выговаривает Бригадир. - Нужно
освободить Кремль от дорвавшихся до власти чистюль, и ты должен мне
помочь." Знаменитый его голос натянут, как струна. Он торопится, он будто
готовился к моему вопросу. Обводит странным взглядом своих соратников...
Неужели? Нет, только не он!.. "Мне доложили, что ты появился, - задыхается
старик от волнения. - У меня грамотные сотрудники, инициативные... Я ждал
тебя, всегда ждал..." Верно, у Министра печати были преданные сотрудники.
Постаревший соглядатай из Военного музея. Некстати пропавший
горе-писатель, оставивший потомкам ворох бездарных воспоминаний. Убитый во
сне первый референт тоже был вполне, вполне хорош... Опять ложь! -
внезапно понимаю я. - Вовсе не он меня звал! Не он дал мне силу! В этих
стенах вообще некому было ждать и помнить, страдать и просить...
Исполинское, вставшее до небес облегчение.
А кто?
Я привычно поднимаю меч. В зале очередная пауза. Крохотный человечек
сосредоточенно пятится от стола, все разом осознав, отпустив трясущиеся
щеки до пола. Тут растворяются дальние двери - охрана наконец разобралась,
что ей надлежит предпринять. И власть проворно выплескивается вон, давясь
в тесном проеме, обращая вспять любое встречное движение. Обезумевшая
власть наполняет палаты мощными аккордами всеобщего бегства. Бригадир
Правды удирает вместе с остальными - где-то там, в центре перепуганного
стада. Я не гонюсь следом, подарив этим животным жизнь, потому что у меня
есть дело поважнее.
Потому что я остаюсь один.
Склоняюсь над трупом. Приподымаю его, обуздывая нетерпение, осторожно
освобождаю пиджак от холодеющей плоти. Так же осторожно снимаю с бывшего
государя брюки. Затем сам вылезаю из лат, верно послуживших мне сегодня, и
с наслаждением переодеваюсь. Сделано! Сбылось... Я выхожу наружу, ступая
жестко и властно - на каменную площадку царского гульбища. Снова в дождь,
в сверкающую огнями пустоту. Снизу несутся стоны и ругань, на нижних
площадках громко умирают неудачники и продолжают яростно командовать те,
кому сегодня повезло. Я иду к краю северной стороны. Навстречу мне
распахивается ночной Ленинград, грандиозными кольцами выползает из мглы,
черным ковром ложится под ноги. Призрачные силуэты церквей, провалы
площадей и улиц, белые пятна подсвеченных дворцов - вот она, уходящая в
бесконечность, до тошноты знакомая панорама. Там, за дьявольской стеной,
застыл в ожидании моих приказов святой исстрадавшийся город. Славный город
великого Ленина, бывший когда-то великой Москвой. А сверху застыло небо,
массивное и плоское, как сковорода. Я подымаю голову. Небо очень близко,
висит над шахматной крышей Терема - протяни руку и дотронься. Я кладу меч,
протягиваю обе руки, я смотрю вверх, смотрю до головокружения...
Кто Ты?
Тот, Который...
Добро или Зло? Белое или Красное?
Зачем ты разбудил меня, зачем дышал мне в лицо, зачем кричал в ухо?..
Небо вдруг отзывается густым рокотом - будто лавина пошла, громче,
громче, громче. Ангел? Спускается ко мне? Будто подушкой замолотили по
чугунному днищу нависшей над гульбищем сковороды. Однообразно и часто,
широко и грозно. Будто чудовищный мотор заработал - уже раскатисто, уже
рядом. Самолет? Из-за Верхоспасских церквей выплывает нечто, наполняя
вселенную оглушительным гулом, плавно разворачивается, медленно летит
сюда. Разумеется, это не ангел, смешно было надеяться. Но и не самолет.
Какая-то иная машина, похожая на большую беременную стрекозу. Над черным
корпусом сияет, неистово вращаясь, гигантский нимб - впрочем, это всего
лишь воздушный винт, удерживающий стрекозу от падения. Очевидно, секретное
оружие, гордость нынешних спецов. Обшаривает могучим прожектором дворец,
осуществляя разведку с воздуха, наконец обнаруживает меня и сразу
прекращает движение - точно над моей головой. Я стою в центре раскаленного
луча, сжимая Соавтор в руке. Сверху тугими толчками падает ветер. Все
ясно: сейчас снова начнется пальба. Мирный летний дождь отольется в
свинец, разящими каплями усыпая круги света, уродуя древнюю архитектуру, и
не будет мне ответа, не будет, не будет... Тот, Который Звал - отпусти,
перестань терзать мою душу. Кто я? Зачем я? Не могу больше, пойми и
прости, прости и не гневайся... Взобравшись на парапет, я заглядываю в
бездну. Место на редкость удачное - нижних площадок здесь нет, ничто не
помешает секундам свободы. Я прижимаю к груди меч и, толкнувшись
посильнее, прыгаю.
Провал в памяти. Небо повсюду...
Впрочем, тяжело, тяжело, тяжело - содрогаюсь от нечеловеческой муки.
Позвоночник в гипсе. Короткое усилие, и гипс раскалывается. Я приподымаюсь
на руках, затем встаю на четвереньки и высовываюсь из ямы. Ночь. Рядом
желтая, уходящая ввысь стена подклета, наверху светятся Терема. Дождь
кончился, а в остальном - все как прежде. Яма вершков этак в 20 глубиной,
не яма даже, а разлом в тщательно утрамбованной поверхности. Неужели - моя
работа? Неужели я остался цел и невредим, грохнувшись с такой высоты?
Неужели - зря?.. Тоска обрушивается ватным прессом, тащит обратно к земле,
тоска и вселенская скорбь, но тут выясняется, что вокруг ямы уже
предусмотрительно расставлены сигнальные стойки с флажками, что неподалеку
стоит солдатик, который заторможенно глазеет на меня, и тогда я стряхиваю
постыдное оцепенение. Царский костюм смят и грязен, однако теперь это
неважно. Встаю. Да, я цел и невредим - шепчите молитву, товарищи по
партии! Встаю во весь рост. Солдатик, занятно изменившись в лице, визжит:
"Ой, опять лезет!" Два других храбреца деловито трусят по двору с большими
канистрами в руках, ловят меня взглядом и, слаженно споткнувшись, меняют
направление бега на противоположное. "Боб, Андрюха! - надсаживается
