трубкой прямо в лицо синьору Альбанти, он в ответ на очень
вежливую просьбу купца предложил ему место на палубе. Будущий
пассажир "Короля Улафа" выразил согласие, уплатил капитану
вперед и пошел вдоль набережной, отыскивая глазами строение
католической часовенки по приметам, сообщенным ему гостиничным
слугою.
На западе сгустились темные дождевые тучи, и портовые фонари
уже замигали расплывчатыми желтыми пятнами сквозь серую туманную
мглу.
В задних оконцах часовни, еле заметных сквозь туман и
темно-зеленую чащу садика, тоже затеплились огоньки. Это был
отблеск свечей из жилых покоев капеллана. Решетчатые окна
молельни оставались темными. Он обошел часовню и огляделся:
поблизости не было ни души. Синьор Альбанти поднял горсть гравия
и тихонько швырнул ее в освещенное окно. Он плотнее завернулся в
плащ, накинул капюшон на голову и с минуту постоял под окном,
косясь на занавеску. Заметив, что занавеска дрогнула, он
повернулся и медленно пошел к выходу из порта.
В тишине вечера синьор Альбанти услыхал позади звук
открываемой калитки. Смутно различимая фигура в большой шляпе и
черном одеянии возникла у решетки садика, захлопнула за собой
калитку и торопливой, семенящей поступью направилась к дальним
воротам в портовой ограде, следом за человеком в капюшоне...
Купец замедлил шаги. Миновав фонарь, купец рассчитанно
неторопливым жестом достал из-под плаща желтую плоскую сумку.
Монах прошел мимо... Он узнал желтую сумку и знакомый плащ с
капюшоном! Патер Бенедикт понял: перед ним был Луиджи Гринелли,
тайный посланец отца Фульвио из Венеции.
Монах пошел тише; теперь он не торопился покинуть последний
неосвещенный промежуток между фонарем и воротами на улицу. За
спиной он услышал легкие, быстрые шаги. Рука его ощутила
мимолетное прикосновение холодных пальцев, державших кожаную
ручку сумки. Мгновенно и незаметно сумка исчезла под сутаной
монаха, а человек в плаще быстро ушел вперед. Не оглядываясь, он
миновал алебардщика у портовых ворот и скрылся в тумане.
Монах не изменил избранного направления и долго шагал по
мрачной, безлюдной Чарджент-стрит, ощупывая под сутаной кожаную
сумку. Он дошел до унылых корпусов Дома общественного призрения
и постучал в дверь бокового флигеля. Сердитый прислужник открыл
дверь и грубо спросил: "Чего надо?", но, узнав гостя в лицо,
стал приветливее.
- А, святой отец, - сказал он благожелательно, - сироты вас
заждались. Пожалуйте.
Обойдя дортуары приюта, добрый пастырь успел побеседовать со
многими старшими воспитанниками, поиграть с маленькими и раздать
целый мешочек лакомств тем и другим.
Молва широко разносила по всему Бультону эти пастырские
подвиги милосердия. Приютское начальство из тщеславия охотно
поддерживало слухи о "нашем святом", ибо эти слухи поднимали
репутацию сиротского дома, чьи питомцы выглядели бледнее и
болезненнее костяных фигур католической капеллы.
Исполнив свои христианские обязанности, патер изъявил желание
отдохнуть. Одна из дам-патронесс, супруга бультонского педагога,
госпожа Чейзвик, пригласила патера наверх, где он смиренно
уселся в уютной приемной. Монах извлек из-под полы желтую
кожаную сумку, вытащил из нее наспех сунутую туда записку и
прочел несколько карандашных строк, бегло начертанных
по-итальянски:
"За мной следят. Прежний способ передачи опасен. Будьте с
ответным письмом на второй скамейке справа от входа в
Ольдпорт-сквер в 10 вечера. В письме подтвердите получение
двух с половиной тысяч скуди. Обменять их на английские
бумаги я не успел. Покидаю Бультон немедленно.
Брат Л.Г."
Приоткрыв сумку, монах ощупал тугую вачку казначейских билетов
и белый пакет с тремя печатями, хранящими оттиск крошечной
саламандры; точно такой же символ украшал печатку его
собственного перстня.
Часы в приемной показывали двадцать одну минуту девятого.
Когда миссис Чейзвик снова появилась в приемной с чашкой
душистого чая, патер извлек из кармана небольшой сверток, -
аскетически перевязанный шпагатом.
- Досточтимая леди, - сказал он своим проникновенным, грудным
голосом, - мои прихожане снова возрадовали небеса посильными
щедротами. Горе этих малюток наполняет мою душу скорбью, и я
прошу вас, высокочтимая леди, принять взнос моих добрых прихожан
на приютские расходы. Здесь, в этом свертке, шестнадцать фунтов,
девять шиллингов и одиннадцать пенсов - все, что собралось в
кружке за истекшую неделю благодаря щедротам паствы. А теперь
прошу вас, досточтимая леди, оставить меня на короткое время в
одиночестве, дабы с глазу на глаз с богом я мог вознести молитву
о ниспослании благодати сему дому...
Миссис Чейзвик, принимая деньги, уронила две слезы умиления.
Сбежав по обеим сторонам ее острого носа, эти капли оросили дар
святого отца.
Когда растроганная дама-патронесса удалилась, отец Бенедикт
взрезал пакет тонким стилетом и прочел письмо патера Фульвио ди
Граччиолани.
Морща и потирая лоб, патер глядел, как письмо и конверт с
печатями истлели на угольях камина. Затем он уселся за стол,
обрезал ножницами кончики двух гусиных перьев, придвинул сургуч,
песочницу, склянку чернил и написал письмо. Разогрев сургуч на
пламени свечи, он запечатал пакет перстнем с агатовой печаткой,
сунул письмо в желтую сумку, извлек из нее пачку ассигнаций и
порознь спрятал деньги и сумку с письмом в своих широчайших
карманах.
Старука в черной накидке и длинном салопе уныло плелась к
Ольдпорт-скверу, позади темного фасада бультонского собора с его
двумя остроконечными башнями. Пустынный сквер озаряли по углам
четыре фонаря. Констебль медленно прохаживался по площади и
скверу, с неодобрением посматривая на поздних прохожих. Бедная
старуха, по-видимому, проделала долгий путь пешком, ибо она со
вздохом опустилась на скамью, вторую справа от входа, и горестно
перевела дух.
Приоткрыв сумку, монах ощупал тугую вачку казначейских билетов
и белый пакет с тремя печатями, хранящими оттиск крошечной
саламандры; точно такой же символ украшал печатку его
собственного перстня.
Часы в приемной показывали двадцать одну минуту девятого.
Когда миссис Чейзвик снова появилась в приемной с чашкой
душистого чая, патер извлек из кармана небольшой сверток, -
аскетически перевязанный шпагатом.
- Досточтимая леди, - сказал он своим проникновенным, грудным
голосом, - мои прихожане снова возрадовали небеса посильными
щедротами. Горе этих малюток наполняет мою душу скорбью, и я
прошу вас, высокочтимая леди, принять взнос моих добрых прихожан
на приютские расходы. Здесь, в этом свертке, шестнадцать фунтов,
девять шиллингов и одиннадцать пенсов - все, что собралось в
кружке за истекшую неделю благодаря щедротам паствы. А теперь
прошу вас, досточтимая леди, оставить меня на короткое время в
одиночестве, дабы с глазу на глаз с богом я мог вознести молитву
о ниспослании благодати сему дому...
Миссис Чейзвик, принимая деньги, уронила две слезы умиления.
Сбежав по обеим сторонам ее острого носа, эти капли оросили дар
святого отца.
Когда растроганная дама-патронесса удалилась, отец Бенедикт
взрезал пакет тонким стилетом и прочел письмо патера Фульвио ди
Граччиолани.
Морща и потирая лоб, патер глядел, как письмо и конверт с
печатями истлели на угольях камина. Затем он уселся за стол,
обрезал ножницами кончики двух гусиных перьев, придвинул сургуч,
песочницу, склянку чернил и написал письмо. Разогрев сургуч на
пламени свечи, он запечатал пакет перстнем с агатовой печаткой,
сунул письмо в желтую сумку, извлек из нее пачку ассигнаций и
порознь спрятал деньги и сумку с письмом в своих широчайших
карманах.
Старука в черной накидке и длинном салопе уныло плелась к
Ольдпорт-скверу, позади темного фасада бультонского собора с его
двумя остроконечными башнями. Пустынный сквер озаряли по углам
четыре фонаря. Констебль медленно прохаживался по площади и
скверу, с неодобрением посматривая на поздних прохожих. Бедная
старуха, по-видимому, проделала долгий путь пешком, ибо она со
вздохом опустилась на скамью, вторую справа от входа, и горестно
перевела дух.
С высоты соборных башен раздалось десять ударов колокола, и на
дорожке сквера показалась фигурл католического монаха в черной
сутане. Констебль равнодушно наблюдал, как монах, минуя скамью
со старухой, окинул взглядом ее сгорбленные горем и годами
плечи. Монах участливо покачал головой: вид чужого страдания,
очевидно, никогда не оставлял его равнодушным.
Констебль, пересекая сквер, уже отдалялся, и до ушей его не
донесся почти беззвучный шелест слов, произнесенный монахом:
- In nomini Jesu! ["Во имя Иисуса!" (лат.)]
- Amen! ["Аминь!" (лат.)] - дохнуло в ответ.
Старуха еще ниже склонила лицо и прижала к глазам платок.
Монах увидел клок седых волос, выбившихся из-под темной накидки,
и синеватое пятно над левой бровью - след от старого ожога...
- Дочь моя, - произнес монах громче, и ноты христианского
участия звучали в мелодичном, грудном голосе, - возьми этот
небольшой кошелек. В нем содержится немного, но, быть может, эти
гроши помогут тебе в твоей горькой нужде. Всегда обращайся к
господу в часы скорби и отчаяния.
Старуха соскользнула со скамьи на колени и облобызала руку
монаха. Тот вручил ей желтую сумку, участливо погладил ее плечи,
помог занять прежнее место на скамье, вздохнул и пошел дальше
своей дорогой, оставив женщину в сквере. Когда патер прошел мимо
констебля, издали смотревшего на эту сцену, и взглянул ему прямо
в лицо своим приветливым взором, полицейский поклонился
священнослужителю и пробормотал растроганно.
- Хоть вы, не во гнев будь сказано, и папист, но сделали
доброе дело, сэр. От этого можно даже прослезиться.
Оглянувшись на старуху, констебль подивился той прыти, с какой
обрадованная женщина, прижимая к груди неожиданный подарок,
вскочила со скамейки, пересекла площадь и скрылась за углом
собора.
В одиннадцатом часу вечера, когда юридическая контора на
Гарденрод оградилась от внешнего мира запорами, оконными
ставнями и непроницаемым мраком,
в задней комнате дома отдыхали за шахматами Рангор Маджарами и
его старый слуга. В тот момент, когда молодой юрист объявил шах,
кто-то постучал в закрытый ставень. Игроки переглянулись. Слуга
накинул кафтан, обшитый кожаными валиками вместо галуна, и
направился к заднему крылечку.
- Кто здесь? - спросил слуга.
Раздраженный голос ответил.
- Подмастерье портного Мейсона. Хозяин просит уплатить ваш
долг сегодня, ибо завтра утром он должен внести налоги.
- Капитан, это, кажется, голос Джорджа Бингля, - прошептал
мистер Маджарами на ухо своему слуге.
Дверь приоткрылась, и темная фигура, отдуваясь и кашляя,
поднялась на ступеньки крыльца.
- Вы напрасно беспокоите господ в такой поздний час, - громко
сказал слуга в темноту. - Молодые господа отдыхают. Мейсон мог
бы быть повежливее...
Когда дверь заднего крыльца вновь оказалась запертой на все
замки и засовы, составлявшие гордость фрау Таубе, вошедший
шепотом спросил у слуги:
- Есть у вас посторонние на борту, капитан?
Слуга поднес свечу к лицу гостя, а затем с силой потряс его
руку.
- Дома один Реджинальд. Какими судьбами, Джордж? Что нового
ты привез из Италии?
- Важные новости, капитан Бернардито. Но в распоряжении у
меня только полтора часа. В полночь я должен быть на борту
"Короля Улафа".
Через пятнадцать минут Бернардито Луис и Реджинальд Мюррей
знали все, что за последние недели произошло в Ливорно, Марселе
и Бультоне, а также прочли копию инструкции, присланной из
Венеции патеру Бенедикту. Затем Джордж извлек из желтой сумки
пакет, опечатанный перстнем патера.
- Черт меня побери, если мои ученики не превзошли своего
учителя! Сегодня вы совершили нечто бесподобное, мой дорогой
Джордж. Провести за нос отцов-иезуитов! Мне еще в жизни не
случалось делать этого!.. Теперь посмотрим, что же пишет патер
Бенедикт своему главе, его преподобию Фульвио ди Граччиолани.
