существенных возражений против... любого решения, какое мы
найдем нужным принять, не так ли?
Епископ кивнул молча.
- И, наконец, отец Фульвио ди Граччиолани скорбит о тяжелых
душевных потрясениях, выпавших на долю милорда. В его лице
церковь Христова всегда имела могущественный оплот. Сей
ливанский кедр, сей величественный муж ныне обессилен недугом и
тяжкими утратами. Общество вашего преосвященства будет
сладостным бальзамом для угнетенной души милорда. Его следует
ограждать от нежелательных встреч, от... слухов, способных
смутить скорбный дух... Полагаю, что пастырское бдение, столь
благотворное для страждущего духа, вместе с тем отвратит и
возникшую угрозу... Не смею дольше отнимать драгоценное время у
вашего преосвященства!
Полковник Эмери Хауэрстон и два штаб-офицера только в январе
закончили расследование рождественских событий. Пока газеты и
парламентские ораторы требовали новых ограничений въезда
иностранцев и недвусмысленно советовали искать виновников
злодеяния по ту сторону Ламанша, офицеры опросили большое число
горожан и обследовали место происшествия. При участии
бультонских полицейских властей лондонские офицеры установили,
что взрыв на Терпин-бридже был произведен наиболее сильным
сортом морского артиллерийского пороха. Для подрыва пороховой
мины злоумышленники протянули проволоку к нескольким
настороженным пистолетам. Происхождение пороха установить не
удалось: ни один склад в Бультоне, ни одна корабельная
крюйт-камера, ни одна воинская саперная часть не отгружала в
течение последних недель такого количества взрывчатого вещества.
Офицеры и полиция склонились к выводу, что взрыв осуществили те
же неизвестные, которые так ловко разыграли роль чиновников из
мнимой лондонской комиссии. Но каким образом они при взрыве
предотвратили гибель своих товарищей и куда скрылись спасенные
пленники и их избавители, осталось неизвестным.
Лишь в середине февраля, недели через две после отъезда
офицеров в Лондон, доктор Грейсвелл разрешил больному милорду
Ченсфильду первую прогулку по комнатам замка, а еще через три
дня сам епископ Редлинг сопровождал выздоравливающего при его
первом выезде из дому. В этот же день, вечерним дилижансом,
прибыл в Ченсфильд курьер с письмом морского министра. В этом
письме министр спешил известить лорда-адмирала, что его
величество король повелел повысить премию за голову любого из
главарей капера "Три идальго" до трех тысяч фунтов. Британскому
флоту поручена поимка и уничтожение опасного капера. Вместе с
тем король изволил пожелать скорейшего выздоровления сэру
Фредрику.
Отложив письмо, бультонский граф усмехнулся своей новой,
кривой улыбкой паралитика и вытащил из письменного стола карту
Средиземного моря. Доктор рекомендовал больному морское
путешествие, и милорд задумался над маршрутом. Его цветной
карандаш уткнулся в голубые просторы Адриатики и медленно пополз
вдоль изломов итальянского побережья.
...Тем временем мисс Изабелла Райленд тоже читала письмо, и
слезы досады дрожали на ее ресницах. Письмо не имело обратного
адреса и пришло из-за границы через Лондон тем же дилижансом, с
которым прибыл курьер от морского министра.
В небольшом нарядном конверте оказался надушенный листок со
следующими строками:
"Прекрасная синьорита, недалек час, когда вы почувствуете
необходимость в поддержке преданных вам друзей.
Позвольте предостеречь вас против лукавого иезуита Бенедикта
Морсини. Попытайтесь правильно истолковать смысл сказки,
напечатанной в рождественском приложении "Адвертайзера". Вас
окружают опасности и ожидают горести. Умоляем вас сохранить в
тайне это обращение, посланное с целью заверить вас в братской
привязанности и сердечной любви к вам ваших верных друзей
Алонзо де Ласса и Теодора де Кресси."
Изабелла никому не показала письма. В сердцах она разорвала его в
клочки и швырнула их в корзинку. Однако по прошествии всего
нескольких минут юная леди почувствовала немалое желание снова
иметь перед глазами четкий почерк и твердые подписи обоих
корреспондентов. Мисс Изабелла страшно рассердилась на самое
себя, поборола преступное желание, уронила на руки кудрявую
голову и проплакала чуть ли не до самого рассвета.
Иностранец с гондолообразными усами взял в Ливорно каюту до
Ливерпуля на корабле "Эльмиона". По пути "Эльмионе" предстояла
недельная остановка в Марселе... Итальянский портовый город
встречал весну - пленительную пору цветения апельсиновых и
гранатовых деревьев, благоухания лавров, олив и розмаринов.
Мартовский ветер с моря, ласковый и свежий, подхватывал в садах
розовые лепестки и осыпал ими ливорнские мостовые. Но щедрость
итальянской весны была ничем по сравнению с щедростью,
проявленной усатым иностранцем в портовой таверне. На прощанье
он показал "этим итальяшкам", на что способен джентльмен,
завершающий свой отдых!
Пышное украшение над верхней губой мистера Кремпфлоу топорщилось
победительно. Он был доволен собой: прошло тридцать два дня
после его продолжительной беседы с доктором Буотти в гостиничном
номере, и теперь мистер А. Кремпфлоу имел при себе внушительный
мешок крупных итальянских ассигнаций, полученных по чеку в
"Банко ди Ливорно". Чемоданы джентльмена уже находились на
борту, а сам он был центром внимания всей таверны. Лицо его
покраснело, и, расплачиваясь, он швырял монеты на мрамор столика
с такой силой, что серебряные скуди могли расплющиться. Щедрость
сионьора дошла до того, что он напоил и нескольких портовых
забулдыг, шумевших за соседними столиками, в том числе
голодного, но чрезвычайно веселого малого с плутовским лицом,
осыпанным веснушками.
Этот бывалый матрос, отставший от своего корабля и пропивший в
таверне последние гроши, пустился провожать британского
благодетеля до самого рейда. Они сели в шлюпку, и матрос
доставил мистера Кремпфлоу до борта "Эльмионы". По дороге матрос
развлекал джентльмена юмористическими историями о своих
житейских неудачах в Ливорно.
Когда последняя шлюпка пришвартовалась к трапу "Эльмионы",
оказалось, что один из опытных матросов верхней команды не
вернулся на борт корабля, вероятно окончив свои дни в
какой-нибудь портовой драке.
Капитан и боцман не подозревали, что на берегу два довольно
почтенных джентльмена, говорившие по-итальянски с грубыми
ошибками, долго убеждали этого матроса не возвращаться на
корабль и в конце концов подкрепили свою просьбу весьма
увесистым и звонким доводом. Матрос взял деньги, сунул руки в
карманы и забыл об "Эльмионе". А веснушчатый провожатый мистера
Кремпфлоу перед самым отходом судна обратился с поклоном к
боцману и предложил ему свои услуги в качестве матроса верхней
команды.
- Бумаги-то у тебя в порядке? - подозрительно осведомился
боцман.
- В полном порядке, маат [обычное обращение немецких моряков к боцману или
старшему матросу], добрые гамбургские бумаги.
Удостоверяют мою беспорочную службу на корабле "Альтона".
- Фамилия?
- Таумель. Ханс Вилли Таумель, маат.
- Немец?
- Гамбуржец, маат.
- Давай бумаги.
Матрос достал из-за пазухи бумаги, и боцман, прочитав их,
отправился к капитану.
Когда Кремпфлоу вышел из своей каюты, чтобы бросить прощальный
взгляд на Ливорно, с высоты нижней реи фок-мачты ему подмигнул
новый член экипажа матрос верхней команды Ханс Вилли Таумель.
Мистер Кремпфлоу, успевший уже освежиться на ветру и горько
пожалеть о лишних скуди, истраченных в порыве напрасной
щедрости, сердито отвернулся от веселого немца.
Вскоре к этому разбитному парню подошел рябой и сутулый кок,
оказавшийся соотечественником Ханса. Он обратился к новому
матросу на языке Шиллера и Гете, но Ханс хлопнул кока ладонью по
спине, оскалил белоснежные зубы и весело заявил, что в
итальянских водах он решительно намерен изъясняться только на
языке прекрасных портовых мадонн этой страны.
- Успеем наговориться по-немецки в Альтоне, друг! -
закончил он свою тираду. - "Эх, Гамбург-Альтона, последняя
крона..." - запел он звонко, отходя от земляка на другой конец
палубы.
Сдав свою вахту, Ханс поинтересовался у стюарда, нельзя ли
пропустить маленький глоток чего-нибудь живительного. Стюард
строго посмотрел на Таумеля и заявил, что матросу следовало бы
"покончить с этим еще на суше".
- Впрочем, господин из четвертой каюты заказал себе бутылку
вина. Снеси, может, счастье тебе улыбнется, - смягчившись, сказал
стюард матросу.
Обрадованный матрос подхватил поднос с бутылкой и стаканами;
ловко балансируя на гладких половицах коридора, он постучал в
дверь. В каюте сидел унылого вида господин и двое его слуг.
Один из слуг приоткрыл дверь. При виде матроса лицо пассажира
утратило свое унылое выражение. Он широко улыбнулся вошедшему.
Матрос торопливо обнял его и сердечно пожал руки обоим "слугам".
- Мне нельзя задерживаться у вас... Все идет хорошо, Джордж.
Но тебе обязательно нужно изменить лицо: Кремпфлоу может тебя
узнать. Дика, слава богу, он не знает.
- Ни я, ни Антони не собираемся выходить из каюты. Наша
работа начнется в Марселе, когда он высадится.
- Удалось ли тебе, Джордж, говорить с доктором Буотти?
- Да, мы с Антони были у него в гостинице. Он очень удручен,
боится, что Кремпфлоу водит его за нос.
- А следят за Кремпфлоу люди доктора Буотти?
- Нет, представь себе, Томми, что нет. Он очень удивился,
когда я рассказал ему, что кто-то тайно следит за Кремпфлоу. Но
слуга доктора Буотти, Джиованни, дал нам нить. Старик убежден,
что духовник графа, патер Фульвио ди Граччиолани, путает карты.
У отца Фульвио есть служка, Луиджи Гринелли, молодой монах. Это
худощавый человек с острым подбородком и крючковатым носом. Над
левой бровью у него след от старого ожога. Короче говоря,
замеченный нами крючконосый человек, который теперь следит за
Кремпфлоу, - это и есть Гринелли. Здесь, на корабле, у него
отдельная каюта. Он сам идет нам в руки.
- А нищий старик, что наблюдал за Кремпфлоу у "Четырех
мавров", тоже на корабле?
- Нет, старика я не заметил среди пассажиров.
- Ты, Джордж, назвал себя и Антони синьору Буотти?
- Меня он сам узнал сразу. Отнесся он к нам не особенно
доверчиво. Я просил его никому не говорить о нашей встрече;
сослался на свой побег из Англии. Он обещал молчать,
поблагодарил за предостережение против Кремпфлоу, но держался
сухо.
- Ты предложил ему наши услуги для розысков?
- Это было бы неосторожно. Буотти сбит с толку и склонен к
подозрительности. Если бы я сделал ему такое предложение, он
заподозрил бы в нас шайку мошенников...
- Я должен уходить. Скажите мне еще: в какой каюте Луиджи
Гринелли?
- Вторая дверь справа от кают-компании. Каюта Кремпфлоу -
почти напротив нее. Теперь беги, матрос Ханс Вилли Таумель!
Когда веснушчатый матрос доставил на подносе серебряную
монету, корабельный буфетчик одобрительно посмотрел на Ханса
Вилли Таумеля и осведомился, достался ли ему глоток.
- Не буду скрывать истины, синьор, - отвечал тот, смиренно
потупляя взор, - глоток мне достался.
- Однако ты ловкий парень, - промолвил буфетчик, пряча
монету. - Забегай ко мне в свободные от вахты часы и если
поможешь мне держать в чистоте посуду, то не пожалеешь.
- О синьор, вы благородный человек! Это я давно понял по
вашему лицу. Я растроган, ибо вижу, что вы сразу вознагржкдаете
добродетель, как только встречаете ее. Располагайте мною, и вы
останетесь довольны, не будь я Хансом Вилли Таумелем.
- Первый раз встречаю такого расторопного немца! -
пробормотал итальянец-буфетчик, глядя вслед удаляющемуся матросу.
Следующие дни медленного плавания и сложных маневров
"Эльмионы" мистер Кремпфлоу редко показывался на палубе. Он
изнывал в каюте от морской болезни и врачевал свой недуг
коньяком и лимонным соком.
На закате четвертых суток плавания "Эльмиона" покидала рейд
Тулона. До Марселя оставалось менее сорока миль. В быстро
густеющих сумерках мигал позади тулонский маяк. Вершина
