удивленный Хэссон.
- Я не шучу, Роб. Я завидую тебе потому, что ты - человек.
Хэссон криво улыбнулся:
- А вы - нет?
- Вот именно! - Уэрри говорил с полной убежденностью, как
проповедник, старающийся обратить неверующего. - Я не человек.
Озадаченный Хэссон с беспокойством почувствовал, что его тет-а-тет с
Уэрри пройдет нелегко.
- Эл, вы любого убедите, что вы - человек.
- Именно это я и делаю: убеждаю всех, что я человек.
- Образно говоря, - отозвался Хэссон, жалея, что Уэрри отказывается
говорить более прямо.
Уэрри покачал головой:
- Может, это и образно, а может и нет. Можно ли считать себя
человеком, если ты полностью лишен человеческих чувств? Разве не это
подразумевает слово "человек"?
- Извините, Эл, - Хэссон решил выказать определенную долю нетерпения,
- я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. В чем проблема?
Уэрри отхлебнул еще пива. Он не спускал глаз с Хэссона и каким-то
образом перекладывал на него всю ответственность за происходящее.
- Ты видел, что сегодня утром произошло в моем доме. Бак вошел,
словно он там хозяин, и начал давить на меня в присутствии моего паренька.
А я просто стоял и слушал Что бы сделал ты, Роб? Что бы ты сделал, если бы
оказался на моем месте?
- Трудно сказать, - ответил Хэссон, передвигая кружку.
- Ну, ладно: ты бы на него разозлился?
- Наверное, да.
- Ну вот, видишь! Я не разозлился, потому что со мной что-то неладно.
Я ничего не чувствую. Иногда я слышу внутри какой-то голосок, который
говорит мне, что в такой ситуации я должен разозлиться, но он для меня
ничего не значит. Я не боюсь Бака, но мне просто совершенно нет дела ни до
чего, и нет смысла конфликтовать с ним. Даже из-за моего парнишки.
Хэссон ощутил, что не в состоянии адекватно отреагировать на такое
признание.
- По-моему, никто из нас не имеет достаточной квалификации, чтобы
проанализировать себя так, как вы пытаетесь это сделать, Эл.
- Я не анализирую, я просто сообщаю определенные факты, - упрямо
сказал Уэрри. - Со мной что-то неладно, я какой-то неправильный, и это
влияет на все, что я делаю, значительное и пустяковое. Скажи правду, Роб:
когда мы вчера встретились на вокзале, ты меня совершенно не узнал, да?
- Память у меня не очень-то, - объяснил Хэссон, чувствуя, что теряет
нить разговора.
- Это не имеет, отношения к твоей памяти. Просто ты знаешь, что
вполне спокойно можно забыть. Ты знаешь, за что не нужно цепляться. Но я
так озабочен тем, чтобы убедить людей, что я один из своих, что запоминаю
все происходящее, чтобы потом можно было по этому поводу восторгаться и
рассказывать всем, как мы прекрасно провели время, но по правде говоря, я
не провожу время прекрасно. Я не живу по-настоящему, Роб.
Хэссон начал испытывать смущение:
- Послушайте, Эл, вам не кажется, что это...
- Это правда, - прервал его Уэрри. - Я по-настоящему не существую, я
почти все время не снимаю с себя формы, потому что когда я в ней, я могу
убедить себя в том, что я - начальник городской полиции. У меня даже
чувства юмора нет, Роб. Я просто помню то, над чем смеются другие, и когда
слышу это снова, тоже смеюсь, но когда я слышу шутку впервые, то даже не
уверен, что это - шутка. Я не могу спорить с людьми, потому что стоит мне
услышать точку зрения противника, как она становится моей точкой зрения.
Потом, стоит мне встретить кого-то, кто выкладывает мне противоположное
мнение, я становлюсь на его сторону. Я даже не... - Уэрри замолчал,
отхлебнул еще пива и снова уставился на Хэссона пристальным, мрачным
взглядом. - Я даже от секса получаю мало удовольствия. Я читал о восторгах
любви, но никогда их не испытывал. Когда я этим занимаюсь и метает главный
момент... знаешь, когда люди должны ощущать, что стучатся во врата рая...
я могу думать только о том, что забыл выключить фары на автомобиле или что
у меня задница замерзла. Вот о таком.
Хэссон вдруг почувствовал жестокое желание расхохотаться. Он взялся
за свою кружку и уставился на роящиеся пузырьки пены.
- Отчасти потому Сибил от меня и ушла, - продолжал Уэрри. - У нас
были споры по поводу лечения Тео: она хотела, чтобы я разрешил больнице
его оперировать, а я об этом не желал слушать. Но по-моему, ей тошно стало
жить с кем-то, кто был никем. Вот почему я прекрасно лажу с Мэй. Она еще
одно никто. Ее единственное желание - привлекательно выглядеть, и только
это она и делает, так что с ней я знаю, что к чему.
Наступила более длительная пауза, и Хэссон почувствовал, что Уэрри
сказал, что собирался, а теперь от него ожидается какой-то подходящий к
моменту ответ. Он опустил взгляд к пакету, полному кассет его мечты, и ему
страстно захотелось оказаться в своей спальне с пергаментным светом,
пробивающимся сквозь защитные занавески и чтобы телевизор изливал бы на
него сладкое всепрощение. Несправедливость происходящего - вот еще кто-то
требует от него невозможного - тяжелым грузом давила на его сознание.
- Эл, - наконец проговорил он, - почему вы мне все это рассказываете?
Уэрри был слегка озадачен:
- Я подумал: после всего, что ты видел а моем доме, ты захочешь
узнать, но я, похоже, ошибся.
- Нет, естественно, меня волнуют проблемы друга, но просто я понятия
не имею, чем могу помочь.
Уэрри бледно улыбнулся.
- А кто сказал, что мне нужна помощь, Роб? Меня должно волновать,
если что-то не так, только тогда у меня могло бы возникнуть желание это
исправить.
Он прикончил свою кружку пива и дал знак официанту принести свежего.
Хэссон мгновение смотрел на него, а потом спрятался за классической
британской палочкой-выручалочкой:
- Как вы думаете, погода будет меняться?
Как только они вернулись домой, Хэссон поднялся к себе в комнату и
запер дверь. Кровать была аккуратно застелена и кто-то раздвинул
занавески, впустив яркий снежный свет дня. Он поставил свои покупки на
этажерку, выбрал кассету и опустил ее в щель телевизора. Ласкающая душу
знакомая музыка просочилась у атмосферу, а не просцениуме крошечного
приборчика фигурки начали разыгрывать комедию из семейной жизни, часть
серии, которую Хэссон смотрел в Англии год тому назад. Он задвинул
занавески, снял верхнюю одежду и забрался в постель, стойко дожидаясь,
когда пройдут приступы боли в спине. Искусственный мир телесцены занял
Хэссона целиком. Казалось, он вернулся через пространство и время к своей
прошлой жизни, и ему стало спокойнее.
Прошло полтора дня его отдыха и восстановления сил, и думать о том,
что предстоят еще три таких месяца, было невыносимо. Гораздо лучше было
свернуться в чревоподобной пещере пухового одеяла и погрузиться в мечтания
других людей.
6
Вопреки ожиданиям и опасениям Хэссона, его новая жизнь в Триплтри
внезапно стала вполне терпимой.
Среди того, что пришло ему на помощь, была изменчивость времени. Он
замечал ее и раньше, всякий раз, когда выезжал за границу на отдых. У
Хэссона была теория, что для личности время измеряется не часами, а
количеством отразившихся в сознании новых сенсорных впечатлений. В первые
день-два отпуска, особенно в новом, резко отличавшемся от его
повседневности окружении, он постоянно чувствовал себя скверно, и эти дни
казались почти бесконечными. Казалось, что отпуск будет продолжаться целую
вечность. Однако вдруг все, что его окружало, становилось знакомым,
количество и частота неожиданных столкновений резко уменьшались, сознание
возвращалось к привычному кругу мыслей и действий, и как только наступал
этот момент, оставшиеся дни отпуска начинали проноситься подобно кадрам
ускоренного показа.
Теория Хэссона всегда немного огорчала его, потому что она и
объясняла, и подтверждала существование явления, о котором не раз говорил
его отец: субъективное время во второй половине жизни ускоряется. Хэссон
всегда обещал себе, что никогда не смирится с оглушающим, одурманивающим
миром привычек, что никогда не допустит, чтобы месяцы и времена года
просачивались у него между пальцами, но неожиданно оказалось, что он не
является исключением. Время пошло быстрее, а усилия, которые требовал от
Хэссона каждый день, становились меньше.
Выполняя данное Оливеру Фану обещание, он начал принимать пивные
дрожжи. Поначалу ему было почти невозможно проглотить горькое облепляющее
язык вещество и приходилось запивать его несколькими стаканами фруктового
сока. Первым результатом стало то, что Хэссона раздуло от газов, ему
трудно было даже наклониться. Но Оливер заранее предупредил его, что этот
симптом будет доказательством того, насколько ему необходим запас
витаминов В, содержащийся в дрожжах. Положившись на советы Оливера, Хэссон
упорно принимал дрожжи, мысленно повторяя то, что сумел запомнить из
лекции относительно их ценности как поставщиков антистрессовых витаминов,
биотина, холина, фолиевой кислоты, инозитола, ниацина, нуклеиновых кислот,
пантотенатов, железа, фосфора и белка, не говоря уже о полной гамме
В-витаминов. Эти химические термины мало что говорили Хэссону, но через
два дня после начала лечения он проснулся и заметил, что язвочки во рту,
которые мучили его много месяцев, бесследно исчезли. Он решил, что одно
только это стоит любых денег, которые может потребовать с него Оливер.
Хэссон начал жевать и крохотные кусочки корня женьшеня - по два раза
в день. Цвет у них был темный, красно-коричневый, консистенция
противоударного пластика и вкус, чем-то напоминающий траву. Хэссон не
понимал, чем они могут ему помочь, но после успеха с язвочками был вполне
готов попробовать все, что порекомендует Оливер. У него улучшилось
пищеварение, живот освободился от давящих газов, вернулся аппетит, и очень
скоро Хэссон заново открыл простое удовольствие - предвкушение момента,
когда можно будет сесть за стол.
Еда, которую ставили на стол в доме Уэрри, не всегда приходилась
Хэссону по вкусу, но в середине второй недели его пребывания в Канаде
Джинни Карпентер, которая по-прежнему относилась к нему с небрежной
враждебностью, уехала в Ванкувер по каким-то неопределенным семейным
делам. После этого готовила в основном Мэй Карпентер, и хотя у нее были ее
собственные кулинарные недостатки, с точки зрения Хэссона их более чем
компенсировало отсутствие ее матери. Оказалось, что Мэй Карпентер полдня
работает в конторе компании по прокату растений. Она отправлялась туда три
раза в неделю, а это значило, что пока Тео был в школе, Хэссон оставался в
доме один, что его чрезвычайно устраивало.
Он по-прежнему как можно больше времени проводил в своей комнате у
телевизора. Но несмотря на упорное желание не впускать в свою жизнь
внешний мир, Хэссон заметил, что все больше и больше думает о реальных
проблемах хозяев этого дома. После странной исповеди в баре Эл Уэрри
вернулся к своему привычному образу: отправлялся по делам
вызывающе-решительной походкой, выглядел подтянуто, жизнерадостно и
собранно - само воплощение карьериста-полисмена, прекрасно сжившегося со
своей работой. Он c небрежной уверенностью управлял крошечным полицейским
отделением, и, казалось, что сказанное Баком Морлачером на него никак не
повлияло.
Хэссон с удивлением заметил, что Морлачер, сначала три раза подряд
врывавшийся в его жизнь, каждый раз все больше напоминая готовящийся к
извержению вулкан, затих и буквально исчез со сцены. Он гадал, объясняется
ли изменившееся отношение Морлачера тем, что у великана есть другие
