забавлявшемся тем, что он без всякого повода давал пощечины
всем встречавшимся на улице гражданам и с целью избежать
судебной процедуры водил за собой раба с мешком медных денег,
из которого пораженному прохожему выплачивал законом
установленные 25 ассов. -- Кратес, знаменитый циник, получил от
музыканта Никодрома столь сильную оплеуху, что его лицо
распухло и покрылось синяками. Тогда он прикрепил ко лбу
дощечку с надписью "Nicodromus fecit" "и этим покрыл позором
флейтиста, так грубо обошедшегося (Diog. Laert. VI, 33) с
человеком, которого обожали все афиняне (Apul. Hor. р. 126). У
нас имеется еще на эту тему письмо избитого в Синопе пьяными
греками Диогена к Мелезиппу, где он говорит, что "это для него
неважно" (Nota Casaub. ad Diog. Laert. VI, 33). -- Сенека в
книге "De constantia sapientis" с X главы и до конца подробно
рассматривает оскорбления и приходит к тому выводу, что мудрец
не должен обращать на них внимания. В XIV главе он говорит:
"что делать мудрецу, получившему пощечину? -- То же, что сделал
в этом случае Катон: он не рассердился, не пожаловался, не
возратил ее, -- он просто отрицал ее".
Да, скажете вы, то были мудрецы. А мы, значит, тупицы? --
Согласен.
Мы видели, что древним совершенно незнаком рыцарский
кодекс чести; они всегда и во всем проводили непосредственный,
естественный взгляд на вещи и не поддались гипнозу этих мрачных
и пагубных ухищрений. Поэтому в ударе по лицу они видели лишь
то, что он есть на самом деле -- небольшое физическое
повреждение. Уже позднее пощечина сделалась катастрофой и
излюбленной темой трагедий; как, напр.. в Корнелевском "Сиде" и
в немецкой драме, названной "Сила обстоятельств" тогда как ее
следовало бы назвать "Сила предрассудка". Если в Пражском
Национальном Собрании дают кому-либо пощечину, то это гремит по
всей Европе.
"Людям чести", расстроенным приведенными воспоминаниями о
классическом мире и примерами из древнегреческих эпох. я
посоветую в виде противоядия прочесть в "Jaques, le fataliste"
Дидро историю Деглана -- великолепнейший образец рыцарской
чести, который их утешит и удовлетворит.
Из сказанного достаточно ясно, что рыцарская честь не
первична, не заложена в основу человеческой натуры. Ее принципы
-- искусственны; их происхождение нетрудно открыть. Эта честь
-- порождение тех времен, когда за кулаком признавалось большее
значение, чем за мозгами, и попы держали разум в оковах, -- т.
е. Средних веков и их пресловутого рыцарства. В те времена Бога
заставляли не только заботиться о нас, но и судить нас. Поэтому
сложные процессы решались судом Божьим -- ордалиями; дело
сводилось, за редким исключением, к поединкам, которые
происходили не только между рыцарями, но и между бюргерами, как
это показывает великолепная сцена у Шекспира (Henry VI, р. II,
А.2, Se. 3).
На любое судебное решение можно было аппелировать к высшей
инстанции -- к Божьему суду, поединку. Собственно говоря, этим
путем судебное полномочие отдавалось вместо разума физической
силы и ловкости -- т. е. чисто животным свойствам; вопрос о
праве решался на основании не того, что сделал человек, а того,
что с ним случилось -- совершенно в согласии с ныне действующим
принципом чести. Тому, кто сомневается в этом происхождении
дуэли, советую прочесть отличную книгу J. Mellingen "The
history of Duelling" 1849. Даже поныне среди людей,
исповедывающих принципы рыцарской чести -- кстати сказать редко
бывающих образованными и мыслящими -- можно встретить таких,
которые в исходе дуэли видят Божье решение по поводу вызвавшего
ее спора; конечно, такое мнение объясняется наследственной
передачей его от средневековой эпохи.
Таков источник рыцарской чести; тенденция ее по
преимуществу та, чтобы путем угрозы, физического насилия
принудить человека к внешнему изъявлению того уважения,
приобрести которое в действительности кажется или слишком
трудным или излишним. Это почти то же самое, как если бы, рукою
нагревая шарик термометра, на основании поднятия ртути стали бы
доказывать, что наша комната натоплена. При ближайшем
рассмотрении суть дела сводится к следующему: тогда как
гражданская честь, как сообразующаяся с потребностью в мирном
общении с другими, состоит в мнении этих других о том, что мы,
безусловно уважая права каждого, и сами заслуживаем полного
доверия, -- честь рыцарская заключается в мнении, что нас
следует бояться, так как мы решились ревниво охранять наши
собственные права. Мысль, что важнее внушать страх к себе, чем
доверие, была бы, пожалуй, правильна (на людскую справедливость
ведь нечего много рассчитывать) если бы мы находились в
первобытном состоянии, когда каждый непосредственно защищал
себя и свои права. Но при цивилизации, когда государство взяло
на себя охрану нашей личности и собственности, это положение
отпадает; оно без толку доживает свои дни, как замки и башни
времен кулачного права среди возделанных полей, оживленных
дорог и рельсовых путей.
Вот причина, почему сфера рыцарской чести ограничивается
лишь теми насилиями над личностью, которые или легко, или по
принципу de minimis lex non curat12 совсем не наказуются
государством, как напр. легкая обида или простое
поддразнивание. Занимаясь этими мелочами, рыцарская честь
приписывает личности совершенно несообразную с природой и
жизнью людей ценность, возводя личность в нечто священное,
считает недостаточными судебные кары за незначительные
оскорбления и сама мстит за них, лишая обидчика здоровья или
жизни. Очевидно, это обусловливается чрезмерной гордостью,
возмутительнейшим высокомерием; человек, забывая, что он
представляет собою на самом деле, претендует на абсолютную
неприкосновенность своего имени и на полную безупречность.
Собственно, тот, кто намерен силой охранять себя от всякой
обиды, и провозглашает принцип: "кто обидит или ударит меня --
будет убит", -- за одно это достоин быть высланным из страны13.
Люди всячески стараются скрасить это несуразное высокомерие.
Храбрый человек не должен уступать; поэтому каждое легкое
столкновение должно переходить в брань, затем в драку и,
наконец, в убийство; впрочем "шикарнее" пропустить
промежуточные фазисы и сразу взяться за оружие. Подробности той
процедуры регулируются крайне педантичной системой, рядом
законов и правил -- поистине трагический фарс, храм,
воздвигнутый во славу глупости. -- Здесь ошибочен самый
отправной пункт: в незначительных вопросах (вопросы серьезные
отдаются на решение суда) из двух бесстрашных людей один всегда
должен уступить: это тот, кто умнее; если же дело касается
одних только мнений, то им и заниматься не стоит.
Доказательством тому является народ, или вернее, те
многочисленные классы общества, которые не исповедуют рыцарской
чести и среди коих распри протекают естественным образом. Среди
этих классов убийство в 1000 раз реже, чем среди высших,
преклоняющихся пред принципом рыцарской чести и составляющих
какую-нибудь 1/1000 всей нации; здесь даже драки бывают редко.
Утверждают иногда, что краеугольным камнем хорошего тона и
добрых нравов общества является именно этот принцип рыцарской
чести и дуэль, преграждающая якобы всякое проявление грубости и
необузданности. Однако в Афинах, в Коринфе, в Риме без сомнения
было хорошее, даже очень хорошее общество, встречался и хороший
тон, и добрые нравы, и все это без всякого участия рыцарской
чести. Правда, там, -- не так как у нас -- женщины не играли
первой роли в обществе. Главенство женщин не только придает
разговорам фривольный, пустой характер, не допуская никакой
серьезной, содержательной беседы, но и способствует, без
сомнения, тому, что в глазах общества пред личной храбростью
отступают на задний план все другие достоинства; тогда как в
сущности храбрость -- это подчиненная, "унтер-офицерская"
добродетель, в которой нас к тому же превосходят звери, почему
и говорят, напр., "храбр как лев". Даже больше: вопреки
приведенному уверению, принцип рыцарской чести часто
покровительствует как бесчестности и гадости, так и более
мелким свойствам: невоспитанности, самообожанию и лености; ведь
мы часто потому не мешаемся в разные паскудные дела, что ни у
кого нет охоты рисковать жизнью ради наказания виновных. -- Мы
видим, что сообразно с этим дуэль процветает и практикуется с
особенной кровожадностью именно в той нации, которая в
политических и финансовых делах обнаружила недостаток истинной
честности; насколько приятны частые сношения с ее гражданами --
об этом знают все, кто это испытал; что касается вежливости и
культурности их общества, то в этом отношении они давно
пользуются дурной славой.
Итак, все приведенные аргументы несостоятельны. С большим
основанием можно утверждать, что как собака лает, когда ее
дразнят, и ласкается, когда ее ласкают, так и человеческой
натуре свойственно на неприязнь отвечать неприязнью, и
сердиться, раздражаться при выражении презрения и ненависти.
Уже Цицерон сказал: "каждое оскорбление причиняет боль, которую
с трудом выносят даже мудрейшие и лучшие люди"; и
действительно, решительно никто (за исключением разве некоторых
смиренных сект) не переносит хладнокровно брани и побоев.
Однако природа наша толкает нас не далее, чем на
соответствующее оскорблению возмездие; она не требует вовсе
карать смерть за упрек во лжи, в глупости или в трусости;
древнегерманская пословица "на оплеуху следует отвечать
кинжалом" -- это возмутительнейший рыцарский предрассудок. Во
всяком случае отвечать или мстить за оскорбление -- это дело
гнева, а отнюдь не чести и не долга, как это тщатся доказать
апостолы рыцарской чести.
Не подлежит сомнению, что упрек оскорбителен лишь
постольку, поскольку он справедлив: малейший попавший в цель
намек оскорбляет гораздо сильнее, чем самое тяжкое обвинение,
раз оно не имеет оснований. Кто действительно уверен, что ни в
чем не заслуживает упрека, тот может и будет спокойно
пренебрегать ими. Однако принцип чести требует, чтобы он
выказал отсутствующую у него восприимчивость к таким упрекам и
жестоко мстил бы за оскорбления, которые его нимало не
задевают. Очень низкое мнение о своей ценности имеет тот, кто
старается заглушить всякое изъявление скептического к ней
отношения. Поэтому истинное самоуважение внушает нам отвечать
на обиду полным равнодушием, а если это, за недостатком
первого, не удастся, то все же ум и воспитание заставят нас
выказать внешнее спокойствие и скрыть наш гнев. Если бы удалось
отделаться от предрассудка рыцарской чести, так, чтобы никто не
мог рассчитывать путем брани отнять честь другого, или
восстановить свою; если бы каждая неправда, каждая
необузданная, грубая выходка не узаконялась бы готовностью
тотчас же дать удовлетворение, т. е. драться -- тогда все бы
скоро поняли, что, раз дело дошло до брани и оскорблений, то
победитель в сущности тот, кто побежден в этой битве; как
говорит Винченцо Монти, обиды тем похожи на духовные процессии,
что возвращаются туда же, откуда вышли. Тогда не было бы
достаточно, как теперь, сказать грубость, чтобы остаться
правым; логика и разум получили бы иное значение, чем в наше
время, когда, прежде чем заговорить, им приходится справляться,
не расходятся ли они с мнениями ограниченных и тупых людей,
