досадующих и злящихся на каждом их слове, иначе может
случиться, что умную голову придется поставить в карту против
головы заядлого тупицы. Тогда духовное превосходство получило
бы первенствующее значение в обществе, которое сейчас
принадлежит, хотя и негласно, физической силе и "гусарской"
лихости, и для лучших людей стало бы одним поводом меньше к
тому, чтобы удаляться от общества. Такого рода изменение
породило бы настоящий хороший тон, дало бы дорогу настоящему
хорошему обществу, такому обществу, какое существовало в
Афинах, в Коринфе и Риме. Кто хочет с ним ознакомиться, тому я
посоветую прочесть о пире у Ксенофонта.
Последний аргумент в защиту рыцарского кодекса будет, без
сомнения, гласить так: "если он будет отменен, то можно будет
безнаказанно бить другого". Я отвечу, что, действительно, это
часто случается в 999/1000 того общества, которое не признает
этого кодекса, но ведь никто не умирал от этого, тогда как
среди его приверженцев каждый удар, по общему правилу, влечет
за собою смерть. Впрочем, рассмотрим этот вопрос подробнее.
Я много старался в животной или в разумной природе
человека найти подлинную или хотя бы вероятную основу, почву
столь прочно утвердившегося в части человеческого общества
убеждения в трагическом значении удара; основу, которая не была
бы пустым звуком, а могла бы быть выражена точными понятиями;
но напрасно. Удар был и остается небольшим физическим злом,
которое каждый может причинить другому, чем докажет только, что
он более силен или ловок, или что другой не был настороже.
Больше анализ не дает ничего. Однако, тот же рыцарь, которому
удар человеческой руки кажется величайшим злом, получив в
десять раз более сильный удар от своего коня и еле волочась от
отчаянной боли, будет уверять, что это ничего не значит. Тогда
я подумал, что все дело в человеческой руке. Однако, ведь от
нее же тот же рыцарь получает в бою удары саблей и шпагой и
опять-таки уверяет, что и это пустяки, не стоящие внимания.
Далее, считается, что удары оружием плашмя далеко не так
позорны, как удары палкой, почему еще недавно ими наказывали
кадет; наконец, тот же удар при посвящении в рыцари есть
величайшая честь. Этим я исчерпал все возможные психологические
и моральные причины, и мне остается только счесть этот взгляд
за старый вкоренившийся предрассудок, за лишний пример того,
как легко внушить людям какую угодно-идею. Это подтверждает и
тот известный факт, что в Китае ударами бамбука очень часто
наказываются не только простые граждане, но и чиновники всех
классов; очевидно, что там, несмотря на высокую цивилизацию,
человеческая натура не та, что у нас14.
Простой трезвый взгляд на натуру человека показывает, что
ему так же свойственно драться, как хищным зверям кусаться,
рогатым животным -- бодаться; человек -- "дерущееся животное".
Поэтому мы возмущаемся, узнавая о редких случаях, когда один
человек укусил другого; получать же удары и наносить их -- это
событие столь же естественное, сколь обыденное. Что культурные
люди охотно избегают этого, сдерживают такие порывы -- это
легко объяснимо. Но поистине жестоко внушать нации или
какому-либо классу, что полученный удар -- ужаснейшее
несчастье, за которое следует отплачивать убийством. На свете
слишком много настоящего зла, чтобы стоило создавать еще и
воображаемые бедствия, приводящие уже к реальным. А этого как
раз и добивается рассматриваемый глупый и пагубный
предрассудок. Я не могу не порицать те правительства и
законодательные учреждения, которые потворствуют ему
стремлением отменить телесные наказания как для штатских, так и
для военных. Они думают при этом, что действуют в интересах
гуманности; на самом же деле как раз наоборот: этим путем лишь
утверждается противоестественное и пагубное безумие,
поглотившее уже столько жертв. При всех проступках, за
исключением тягчайших, прежде всего приходит в голову, а потому
и естественнее всего -- побить виновного; кто не слушал
доводов, тот покорится ударам; умеренно побить того, кого
нельзя наказать ни лишением имущества, которого у него не
имеется, ни лишением свободы -- ибо нужна его работа -- это и
справедливо и естественно. Против этого можно возражать лишь
пустыми фразами о человеческом достоинстве, опирающимися не на
точные понятия, а опять же на вышеприведенный гибельный
предрассудок. Что в нем и заключается истинная подоплека всего
вопроса, это комично подтверждается тем, что еще недавно, в
некоторых странах, для военных плеть была заменена особым
хлыстом, который хотя и причинял такую же физическую боль, но
якобы не унижал и не позорил так, как плеть.
Потворствуя таким образом этому предрассудку, мы
поддерживаем рыцарскую честь, а с нею и дуэль, которую, с
другой стороны, мы стараемся или делаем вид, что стараемся
вывести путем законодательства15. Потому-то этот осколок
кулачного права, пережиток дикой Средневековой эпохи и мог
сохраниться до 19-го века, и поныне марая общество; пора бы от
него отделаться. Ведь не разрешается же в наше время
методическая травля собак или петухов (по крайней мере в Англии
такие травли наказуемы). Людей же против их воли втравливают в
кровавую битву друг с другом; абсурдный предрассудок рыцарской
чести и поклоняющиеся ему представители и апологеты его
обязывают людей биться, как гладиаторов, из-за какого-нибудь
пустяка. Я предлагаю поэтому немецким туристам вместо слова
дуэль -- происходящего, вероятно, не от латинского duellum, a
от испанского duelo -- горе, жалоба -- ввести термин
Ritterhetze (рыцарская травля). Педантичность, какою
обставляется это глупое дело, создает немало комических
положений. Но возмутительно то, что этот абсурдный кодекс
образует государство в государстве, притом такое, которое,
признавая лишь кулачное право, тиранизирует служащие ему классы
тем, что устанавливает особое судилище, пред которое каждый
может потребовать другого; необходимый повод всегда легко
создать; власть этого суда распространяется даже на жизнь обеих
сторон. Естественно, что этот суд становится засадой, пользуясь
которой гнуснейший человек, если только он принадлежит к
известному классу, может грозить, даже убивать благороднейших и
лучших людей, ненавистных ему именно за их достоинства. После
того, как полиции и судам удалось более или менее добиться
того, что разбойники уже не преграждают нам дороги с возгласом:
"кошелек или жизнь", -- пора и здравому смыслу достичь того,
чтобы любой негодяй не смел более смущать наше спокойствие
окликом "честь или жизнь". Следует снять с высших классов гнет
сознания, что каждый в любой момент может быть вынужден
заплатить здоровьем или жизнью за дикость, грубость, глупость
или злобу того, кому заблагорассудится выместить их на нем.
Возмутительно и позорно, что два молодых, неопытных и
вспыльчивых молодых человека, перекинувшись парой резких слов,
должны искупить это своею кровью, здоровьем или жизнью.
Насколько могуча тирания этого государства в государстве, как
велика власть этого предрассудка, показывает то, что нередко
люди, лишенные возможности восстановить свою рыцарскую честь
из-за слишком высокого или слишком низкого положения, или из-за
иных "неподходящих" свойств обидчика, -- приходят из-за этого в
отчаяние и трагикомически кончают самоубийством.
Всякая ложь и абсурд разоблачаются обычно потому, что в
момент апогея в них обнаруживается внутреннее противоречие; оно
и в данном случае выступает в виде грубейшей коллизии законов:
дуэль воспрещается офицеру, но если он при известных условиях
от нее откажется -- его лишают офицерского звания.
Раз вступив на путь свободомыслия, я пойду еще далее.
Тщательное и беспристрастное рассмотрение показывает, что
считающаяся столь важной разница между убийством противника в
открытом бою и с равным оружием и убийством из засады вытекает
из того, что упомянутое государство признает лишь право
сильного -- кулачное право -- и, возведя его на степень Божьего
суда, строит на нем весь свой кодекс. В сущности же, открытый,
честный бой показывает только, кто сильнее или ловчее.
Оправдывать его можно, лишь допустив предпосылку, что право
сильного -- воистину право. По существу же, то обстоятельство,
что противник не умеет защищаться, дает мне только возможность,
но не право убить его; право это, нравственное мое оправдание
может основываться лишь на мотивах, по которым я его убиваю.
Положим, что мотивы имеются и мотивы уважительные; тогда нет
надобности ставить все в зависимость от нашего умения стрелять
и фехтоваться: тогда будет безразлично, каким способом я его
убью -- спереди или с тылу. С моральной точки зрения право
сильного нисколько не выше права хитрого, применяемого при
убийстве из-за угла: право кулака должно быть поставлено наряду
с правом хитрости. Замечу, кстати, что в дуэли применяются
одинаково и сила, и хитрость; ведь каждый прием -- это
коварство. Если я считаю нравственным своим правом лишить
другого жизни, то глупо стреляться или фехтоваться: противник
может оказаться искуснее меня и тогда получится, что оскорбив
меня, он же меня вдобавок и убивает. За оскорбление следует
мстить не дуэлью, а простым убийством -- таков взгляд Руссо, на
который он осторожно намекает в столь туманном 21-ом примечании
к 4-ой книге Эмиля. Но при этом Руссо так пропитан рыцарским
предрассудком, что даже упрек во лжи считает достаточным
основанием для такого убийства; следовало бы знать, что каждый
человек, а в особенности сам Руссо, несчетное число раз
заслужил этот упрек. Предрассудок, мешающий осуществлению права
убивать обидчика в открытом бою на равном оружии, считает
кулачное право -- подлинным правом, а поединок -- Божьим судом.
Разгневанный итальянец, кидающийся с ножом на обидчика тут же
на месте, без дальнейших разговоров, действует по крайней мере
последовательно; он только умнее, но нисколько не хуже
дуэлиста. Возражают иногда, что убивая противника в открытом
поединке, я имею за собою то оправдание, что и он также
старается меня убить, и что с другой стороны мой вызов ставит
его в положение необходимой обороны. Указывать на необходимую
оборону -- значит, в сущности, придумывать благовидный предлог
для убийства. Скорее можно оправдаться принципом: "нет обиды
при согласии на нее" -- при дуэли, дескать, противники по
обоюдному соглашению ставят свою жизнь на карту. Но едва ли
здесь можно говорить о согласии: деспотический принцип
рыцарской чести и весь этот абсурдный кодекс играют здесь роль
пристава, приволокшего обоих или, по крайней мере, одного из
противников пред это жестокое судилище.
Я пространно исследовал рыцарскую честь, но делал это с
добрым намерением, ввиду того, что победить нравственные и
умственные несуразности может только философия. -- Общественные
условия нового времени и древности различаются, главным
образом, в двух отношениях, притом не к выгоде нашего общества,
получающего суровую мрачную окраску, не омрачавшую веселых, как
утро жизни, дней древности. Факторы эти -- рыцарская честь и
венерические болезни -- две равноценные прелести. Ими отравлена
вся наша современная жизнь. На самом деле, венерические болезни
распространяют свое влияние гораздо дальше, чем это принято
думать; болезни эти не только физические, но и моральные. С тех
пор, как в колчан Амура попали отравленные стрелы, во взаимные
