заслуга всегда удостоивается славы за счет тех, кто ни в чем не
отличился. Гете говорит:
"Чтобы честь другим воздать,
Себя должны мы развенчать".
Отсюда понятно, почему, в какой области ни появилось нечто
прекрасное, тотчас же все многочисленные посредственности
заключают между собой союз с целью не давать ему хода, и если
возможно -- погубить его. Их тайный лозунг: -- "a bas le
mйrite" -- долой заслуги. Но даже те, кто сами имеют заслуги и
ими добыли себе славу, без удовольствия встречают возникновение
чьей-либо новой славы, лучи которой заставят отчасти померкнуть
их собственный блеск. Гете говорит:
"Hдtt ich gezaudert zu werden
Bis man mir's Leben gegцnnt,
Ich wдre noch nicht auf Erden
Wie ihr begreifen kцnnt,
Wenn ihr seht, wei sich geberden,
Die um etwas zu scheinen,
Mich gerne mцchten verneinen"19.
Тогда как честь, по общему правилу, находит справедливых
судей, не вызывает зависти, и ее признают за каждым, уже
заранее в кредит, -- славу приходится завоевывать, сражаясь с
завистью, причем трибунал, присуждающий лавровый венок, состоит
из крайне неблагосклонных судей. Мы можем и согласны разделять
честь с каждым, слава же уменьшается, или становится менее
достижимой после каждого нового случая ее приобретения.
Трудность создать славу путем творений по легко уяснимым
причинам обратно пропорциональна числу людей, составляющих
"публику" этих творений. Трудность эта гораздо значительнее при
творениях поучающих, нежели при тех, которые созданы ради
развлечения. Труднее всего приобрести славу философскими
произведениями; обещаемое ими знание с одной стороны
недостоверно, с другой -- не приносит материальной выгоды;
поэтому они известны вначале лишь соперникам, т. е. тем же
философам. Эта масса препятствий на пути к их славе показывает,
что если бы авторы гениальных творений создавали бы их не из
любви к ним самим, не для собственного удовлетворения ими, а
нуждались бы в поощрении славы, -- человечество редко или
совсем не видело бы бессмертных произведений. Тот, кто
стремится дать нечто прекрасное и избегнуть всего дурного
должен пренебречь суждением толпы и ее вожаков, а
следовательно, презирать их. Справедливо заметил Озорий (de
gloria), что слава бежит от тех, кто ее ищет, и следует за
теми, кто ею пренебрегает: первые подлаживаются к вкусам
современников, вторые же не считаются с ними.
Насколько трудно приобрести славу, настолько же легко ее
сохранить. И в этом отношении слава расходится с честью. Честь
признается за каждым, в кредит; остается лишь хранить ее. Но
это не так-то легко: единственный скверный поступок губит ее
навеки. Слава же в сущности никогда не теряется, так как
вызвавшее ее деяние или творение всегда остается в силе, а
слава, приобретенная их автором, сохраняется за ним даже и в
том случае, если он ничем больше не отличится. Если слава
померкла после его смерти, -- значит, она была ненастоящей,
незаслуженной, возникшей лишь благодаря временному ослеплению;
такова, напр., слава Гегеля, про которую Лихтенберг говорит,
что она "громко провозглашена армией друзей и учеников и
подхвачена пустыми головами; как рассмеется потомство, когда,
постучавшись в этот пестрый храм болтовни, в красивое гнездо
отжившей моды, в жилище вымерших условностей, найдет все это
пустым, не отыщет ни одной, хотя бы мельчайшей мысли, которая
сказала бы им "Войдите!".
В сущности слава основывается на том, чем является данный
человек по сравнению с другими; следовательно, она есть нечто
относительное и имеет лишь относительную ценность. Она вовсе
исчезла бы, если бы все стали такими же, как знаменитый
человек. Ценность абсолютна лишь тогда, если она сохраняется
при всяких условиях; такова ценность человека "самого по себе";
в этом, следовательно, и должны заключаться ценность и счастье
великого сердца и ума. Поэтому ценна не слава, а то, чем она
заслужена; это сущность, а сама слава -- лишь придаток; она и
является для ее носителя преимущественно внешним симптомом,
лишь подтверждающим собственное его высокое о себе мнение. Как
свет не виден, если он не отражается каким-либо телом, так и
достоинство может уверовать в себя лишь через посредство славы.
Но она -- не безошибочный симптом, ибо бывают заслуги без славы
и слава без заслуг. Лессинг удачно выразился: "одни бывают
знаменитыми, другие заслуживают этого". Да печально было бы
существование, ценность которого зависела бы от чужой оценки;
но ведь именно таким была бы жизнь героя или гения, если бы
ценность их обусловливалась славой -- т. е. чужим одобрением.
Каждое существо живет ради себя, в себе и для себя. Чем бы
человек ни был, тем он является прежде всего и преимущественно
для самого себя; если в этом отношении он малоценен, то и
вообще он немногого стоит. Наш образ в чужом представлении есть
нечто второстепенное, производное и подчиненное случаю, лишь
косвенно и слабо связанное с самим нашим существом. К тому же,
головы людей -- слишком жалкие подмостки, чтобы на них могло
зиждиться истинное счастье; здесь можно найти лишь призрак его.
-- Сколь смешанное общество собирается в храме славы!
Полководцы, министры, шарлатаны, певцы, миллионеры, жиды... и
достоинства всех этих господ оцениваются гораздо
беспристрастнее и уважаются больше достоинств духовных,
особенно высших категорий, которые ценятся толпою лишь "sur
parole" -- со слов других. Итак, с эвдемонологической точки
зрения, слава есть не более, как редкий, лакомый для гордости и
тщеславия кусочек. Как ни стараются люди скрыть эти свойства,
все большинство наделено ими в избытке, больше всего, пожалуй,
те, у кого есть истинные данные для того, чтобы прославиться, и
кто, долго не решаясь окончательно уверовать в свою высокую
ценность, пребывают в этой неизвестности, до тех пор, пока не
придет случай испытать свои достоинства и добиться их
признания; до тех же пор им кажется, что к ним относятся
несправедливо20. Вообще же, как указано в начале этой главы,
ценность, придаваемая человеком мнению о нем других,
несоразмерно велика и неразумна. Гоббс весьма резко, но в конце
концов, правильно выразил это словами: "все наши духовные
радости и удовольствия вытекают из того, что сравнивая себя с
другими, мы выносим лестное для себя заключение" (de cive, I,
5). Этим объясняется та высокая ценность, какая всеми придается
славе, а также жертвы, приносимые в надежде когда-нибудь ее
удостоиться. "Слава -- последняя слабость благородных людей --
есть то, что побуждает выдающиеся умы пренебрегать
наслаждениями и жить трудовою жизнью"; и в другом месте: "как
трудно взобраться на высоты, где сияет гордый храм славы".
Вот почему объясняется, почему тщеславнейшая из наций так
полюбила слово "la gloire" и видит в славе главную
побудительную причину великих дел и великих творений.
Так как эта слава есть, бесспорно, нечто производное, --
эхо, отражение, тень, симптом заслуг, а так как во всяком
случае объект ценнее самого восторга, то, следовательно,
источник славы заключается не в славе, а в том, чем она добыта,
т. е. в самих заслугах или, выражаясь точнее, в характере и
свойствах, из коих вытекли эти заслуги, быть это свойства
моральные или интеллектуальные. Лучшим, чем может быть человек,
он должен быть для самого себя; как это отразится в головах
других, чем он окажется в их мнении, -- это неважно и должно
представлять для него лишь второстепенный интерес. Потому тот,
кто только заслужил, хотя бы и не приобрел славы, -- обладает
главным, и это главное должно утешить его в отсутствии того,
что неважно. Человек достоин зависти не за то, что
нерассудительная, часто одураченная толпа считает его великим,
а за то, что он действительно велик; не в том счастье, что его
имя дойдет до потомства, а в том, что он высказывал мысли,
достойные того, чтобы их хранили, и о них раздумывали
столетиями. К тому же, этого нельзя отнять у человека. -- Если
бы главным был сам восторг, то тогда объект его был бы
недостоин одобрения. Так и бывает при ложной, т. е.
незаслуженной славе. Человек наслаждается ею, хотя в то же
время обладает в действительности теми данными, симптомом и
отражением коих она является. Такая слава приносит иногда
горькие минуты, если, несмотря на вытекающий из себялюбия
самообман, у человека закружится голова на той высоте, для
которой он не создан, или же усомнится в своей ценности,
вследствие чего его охватит страх быть разоблаченным и
пристыженным по заслугам, в особенности, если на лице мудрейших
он прочтет предстоящий приговор потомства. Он подобен владельцу
по подложному духовному завещанию. Человек никогда не может
познать истинной -- посмертной славы, и все же он кажется
счастливым. Это лишний раз подтверждает, что счастье его
заключается в высоких достоинствах, доставивших ему славу, и в
том еще, что у него была возможность рационально использовать
свои силы и заниматься тем, к чему есть склонность или любовь;
только из любви вылившиеся творения удостаиваются прочной
славы. Счастье заключается, следовательно, в величии души или в
богатстве ума, отпечаток которого в творениях восхищает
грядущие века; -- в тех идеях, задумываться над которыми будет
наслаждение для величайших умов беспредельного будущего.
Ценность посмертной славы в том, чем она заслужена; в этом же и
ее награда. Будут ли творения, приобретшие вечную славу,
признаны их современниками, -- это зависит от случайных
обстоятельств и несущественно. Так как по общему правилу люди
не имеют своего мнения и к тому же лишены возможности ценить
великие произведения, то им приходится слушаться голоса
вожаков, и в 99 случаях из 100 -- слава зиждется просто на
доверии к чужому авторитету. Поэтому одобрение хотя бы
огромного большинства современников ценится мыслителем весьма
невысоко, так как эти аплодисменты -- всего лишь эхо немногих
голосов, причем и эти последние зависят от настроения минуты.
Едва ли бы одобрение публики польстило виртуозу, если бы он
узнал, что за исключением одного или двух, все остальные глухи,
и желая скрыть друг от друга свой порок, старательно хлопают
ему, как только увидят, что захлопал единственный слышащий, то
вдобавок эти заправилы часто берут взятки за то, чтобы устроить
шумную овацию какому-нибудь прежалкому скрипачу. Отсюда
понятно, почему слава так редко сохраняется после смерти;
д'Аламбер в своем великолепном описании храма литературной
славы говорит: "В храме этом живут мертвецы, которые не были
тут при жизни, да еще несколько живых, из которых большинство
будет отсюда удалено после смерти". Кстати замечу, что ставить
кому-либо памятник при жизни значит объявить, что нет надежды
на то, что потомство его не забудет. Если же кто-либо и
удостаивается славы, которая не умрет с ним, то это редко
случается раньше, чем на склоне лет; исключения из этого
правила бывают среди художников и поэтов, среди же философов --
почти никогда. Правило это подтверждается тем, что портреты
людей, прославившихся своими творениями, появляются обычно лишь
после того, как упрочится их известность; их изображают большею
частью -- в особенности если это философы -- старыми и седыми.
С точки зрения эвдемонической это вполне правильно. Слава и
молодость -- то слишком много для смертного. Наша жизнь так
