Кто любит бывать в обществе, тот может из этого сравнения
вывести правило, что недостаток в качествах окружающих его
людей может быть в известной мере возмещен их количеством.
Можно довольствоваться общением с одним умным человеком, но
если встречается лишь средний сорт людей, то надо общаться с
возможно большим числом их, чтобы получить хоть что-нибудь от
их разнообразия и совокупности; -- по аналогии с упомянутым
русским хором; дай только Бог терпения на это!
Этой внутренней пустоте и бедности людей следует приписать
то, что если достойные люди, имея в виду какую-либо
благородную, идейную цель, соберутся для этого вместе, то
результат почти всегда будет следующий: из черни человечества,
все заполняющей, повсюду кишащей, словно черви, и готовой
воспользоваться первым попавшимся средством, чтобы избавиться
от скуки или от нужды, -- из этой черни некоторые непременно
примажутся или вломятся и сюда, и тогда или попортят все дело,
или так исказят его, что исход будет приблизительно
противоположен первоначальным намерениям.
Общительность можно рассматривать еще как взаимное
душевное состояние, подобное тому физическому, какое
практикуется при больших холодах, когда люди для этого
сбиваются в кучу. Тот, у кого достаточно собственной душевной
теплоты, не нуждается в подобной мере. На этот сюжет мною
придумана басня, помещенная в последней главе II тома моих
сочинений. Из сказанного следует, что общительность человека
приблизительно обратно пропорциональна его интеллектуальной
ценности, и сказать "он очень необщителен" -- это почти то же
самое, что "он -- человек высоких достоинств".
Человеку, выдающемуся в умственном отношении, одиночество
доставляет двоякую выгоду: во-первых, ту, что он остается с
самим собою, во-вторых, ту, что он не в обществе других.
Последняя выгода очень велика, если вспомнить, сколько
принуждения, тягостей, даже опасностей приносит нам общение с
людьми, "Вся беда наша в том, что мы не можем быть одни" --
говорит Лабрюйер. Общительность -- весьма опасная, даже
гибельная склонность, так как она сталкивает нас с существами,
огромное большинство коих нравственно испорчены и умственно
извращены. Человек необщительный в этих людях не нуждается.
Обладать стольким в самом себе, чтобы не нуждаться в людях, --
это уже потому большое счастье, что источником почти всех наших
страданий является общество, а душевное спокойствие,
составляющее вместе со здоровьем существенный элемент нашего
счастья, -- подвергается большим с его стороны опасностям и
вообще немыслимо без значительной дозы одиночества. Желая
приобрести душевное спокойствие, циники отказывались от всякого
имущества; кто откажется от общества, тот изобретет лучшее
средство к достижению этой же цели. Бернарден де С. Пьер
заметил правильно и метко; воздержание от пищи возвращает нам
телесное здоровье, воздержание от людей дает нам спокойствие
духа". Тот, кто рано свыкся с одиночеством и научился его
ценить, тот приобрел золотую россыпь. На это способен не
каждый. Ибо или нужда, или, -- если она устранена, -- то скука,
гонят человека в общество. Не будь их обеих, каждый оставался
бы один уже потому, что только в одиночестве окружающая среда
не противоречит той исключительной важности, тому высшему
значению, какое каждый придает собственной личности; жизненное
же столпотворение постоянно опровергает это мнение, показывая
на каждом шагу его несостоятельность. В этом смысле одиночество
является естественным состоянием человека: оно возвращает ему
то первобытное, свойственное его природе счастье, каким
наслаждался Адам.
Но ведь Адам не имел ни отца, ни матери. С этой стороны
одиночество не есть естественное состояние человека: ведь при
самом появлении на свет он не одинок, а имеет родителей и
братьев, т. е. находится в обществе. Сообразно с этим
склонность к одиночеству не первична, а является следствием
опыта и размышления, развиваясь, притом, параллельно с ростом
умственных сил и в соответствии с возрастом; из чего следует,
что в общем общительность человека обратно пропорциональна с
его летами. Маленький ребенок поднимает с испугу отчаянный
крик, если его оставить одного на несколько минут. Для мальчика
одиночество -- тяжелое наказание. Юноши легко сходятся друг с
другом; лишь наиболее благородные и возвышенные из них начинают
иногда искать одиночества; но пробыть в уединении целый день --
это и для них тяжело. Для взрослого это уже не трудно; он может
долго оставаться один, притом тем дольше, чем он старше. Для
старика, пережившего свое поколение и к тому же отчасти
переросшего жизненные наслаждения, отчасти умершего для них,
одиночество становится нормальным, естественным состоянием. Но
все-таки при этом в каждом человеке склонность к уединению
будет более или менее сильной в зависимости от его
интеллектуальной ценности. Как уже сказано, это склонность --
не чисто врожденная, непосредственно вытекшая из естественной
потребности, а представляет собой лишь следствие приобретенного
опыта и размышлений о нем, следствие выработанного убеждения в
моральной и интеллектуальной бедности большинства людей, причем
хуже всего то, что эти моральные и интеллектуальные недостатки
человека являются союзниками и усиливают друг друга; в
результате получается нечто отвратительное, делающее
неприятным, даже невыносимым общение с большинством людей.
Выходит, что вообще на этом свете много скверного, но общество
все-таки хуже всего; даже Вольтер, общительный француз, и тот
признался: "земля населена людьми, не заслуживающими, чтобы с
ними разговаривали". -- Мягкий Петрарка, столь сильно и
постоянно привязанный к одиночеству, указывает на ту же
причину: "Всегда искал я одинаковой жизни, -- (то знают берега,
поля и леса) -- чтобы уйти от коротких недалеких умов,
потерявших путь, ведущий их в небеса". -- В том же смысле
высказывается он по этому вопросу и в прекрасном сочинении "De
vita solitaria", служащем, по-видимому, образцом Циммерману для
его известного трактата об одиночестве. -- Шанфор с присущим
ему сарказмом подчеркивает этот производный, вторичный характер
необщительности: "про человека, живущего уединенно, говорят
иногда, что он не любит общества; это одно и то же, что сказать
про кого-нибудь: "он не любит прогулок" на том основании, что
он неохотно гуляет вечером по парку Bondy24. -- Даже кроткий
христианин Ангелиус Силезиус повторяет то же самое своим
оригинальным библейским языком: "Ирод -- враг, Иосиф -- это
разум -- и ему Бог во сне открыл опасность: Свет -- Вифлеем,
Египет же -- пустыня -- в нее должен удалиться дух, чтобы не
пасть под тяжестью горя".
Ту же мысль находим у Джордано Бруно: "Все, кто ни
старался насладиться на земле небесной жизнью, говорят
единодушно: "мы бежали от нее и избрали одиночество". -- В том
же духе говорит про себя и персианин Сади в Гулистане: "Когда
мне прискучили мои Дамасские друзья, я вернулся в пустыню близ
Иерусалима, ища общества зверей". -- Словом, так думали и
говорили все, кого Прометей вылепил из лучшей глины. Какое
удовольствие может доставить им общение с существами, с
которыми соприкосновение возможно лишь на почве низших, худших
элементов их натуры, на почве будничных, тривиальных, низких
черт, которые только и служат в данном случае связующимзвеном?
Этой черни, неспособной подняться до их уровня, не остается
ничего другого, как низвести их до себя, к чему она и прилагает
всяческие старания. Следовательно, чувство, питающее склонность
к уединению и одиночеству -- есть чувство аристократическое.
Пошляк всегда общителен; если же человек благороден, то это
скажется прежде всего в том, что он не будет находить
удовольствия в обществе, а все более и более станет
предпочитать ему одиночество и постепенно, с годами придет к
убеждению, что за редкими исключениями на свете только и есть
выбор, что между одиночеством и пошлостью. Как ни звучит это
резко, но несмотря на свою христианскую любвеобильность и
мягкость, Ангелиус Силезиус согласился с этим: "тяжело
одиночество; но если ты не будешь пошлым, -- то ты повсюду
будешь как в пустыне".
Что касается людей, выдающегося ума, то вполне
естественно, что эти истинные воспитатели человечества питают
не больше склонности к тому, чтобы вступить в общение с
другими, чем педагог к тому, чтобы вмешаться в шумную игру
детей. Ведь они, рожденные для того, чтобы направить мир чрез
море лжи к истине и вывести его из глубокой пропасти дикости и
пошлости -- на свет, к высокой культуре и благородству, -- они,
хотя и живут среди людей, однако, все же не принадлежат, в
сущности к их обществу и потому уже с юности сознают себя
значительно отличающимися от них существами; впрочем, вполне
ясное сознание этого слагается не сразу, а с годами; тогда они
начинают заботиться о том, чтобы к духовной отчужденности от
других присоединить еще и физическую, и для этого никого не
подпускают близко к себе, кроме разве тех, кто более или менее
чист от общей пошлости.
Из сказанного следует, что любовь к одиночеству не есть
непосредственное, врожденное влечение, а развивается косвенным
путем, постепенно, по преимуществу в благородных людях, причем
им приходится преодолеть при этом естественную склонность к
общительности и бороться с нашептыванием Мефистофеля.
"Брось предаваться горьким бредням;
Они -- как коршун на груди твоей.
Почувствуешь себя ты в обществе последнем,
Что человек ты меж других людей".
Одиночество -- удел всех выдающихся умов: иногда оно
тяготит их, но все же они всегда избирают его, как наименьшее
из двух зол. С годами, однако, люди мирятся с одиночеством, оно
становится все легче и естественнее, и на шестом десятке
влечение к нему делается нормальным и даже инстинктивным. К
этому времени решительно все благоприятствует этому влечению.
Исчезают сильнейшие побуждения к общительности -- успех у
женщин и половое влечение; этот бесполый характер старчества
кладет основу известной самоудовлетворенности, вытесняющей со
временем всякую общительность. Тысячи планов и глупостей
изведаны и разоблачены; активная жизнь в большинстве случаев
уже кончена, ждать больше нечего, нет никаких планов, никаких
намерений; поколение, к которому человек принадлежит, уже
исчезло с лица земли; окруженный чуждым племенем, он уже
объективно одинок. К тому же, полет времени ускорился, а дух
все же хочет его использовать. Ибо, если только сохранилась
ясность ума, то благодаря множеству приобретенных знаний и
опытности, благодаря тому, что все мысли уже продуманы и
разработаны, благодаря умению и привычке использовать все свои
силы -- всякое умственное занятие становится более легким и
интересным, нежели прежде. Тысячи вещей, раньше словно
окутанных туманом, теперь видны ясно; результаты трудов
человека убеждают его в его превосходстве. Вследствие
многолетнего опыта он уже не ждет много от человечества; ведь,
взятое в целом, оно отнюдь не таково, чтобы выиграть при
ближайшем знакомстве; напротив, кроме некоторых редких,
счастливых исключений, на свете попадаются лишь весьма
дефектные экземпляры человеческого типа, к которым лучше вовсе
не прикасаться. В эти годы не поддаешься более обычным обманам,
