отношения полов вкрался чуждый, враждебный им, некрасивый
элемент, проникающий их мрачным, боязливым недоверием;
косвенное влияние такого изменения этой первоосновы всякого
человеческого общения распространяется, в большей или меньшей
степени, и на другие общественные отношения; однако, подробный
разбор завлек бы нас слишком далеко.
Аналогичное, хотя и в иной форме, влияние оказывает
принцип рыцарской чести, этого трагикомического фарса,
неизвестного древним и делающего современное общество
натянутым, серьезным, боязливым: ведь каждое мельком сказанное
слово ставится в строку. Хуже: -- эта честь -- Минотавр,
которому в жертву приносится из году в год некоторое число
юношей из благородных семейств, притом не от одной страны, как
встарь, а от всех стран Европы. Пора открыто сразиться с этим
миражом, как это здесь и сделано.
Хорошо, если бы оба эти порождения нового времени сгинули
бы в XIX веке. Можно надеяться, что с одним справятся врачи при
помощи профилактики. Побороть же жупел рыцарской чести -- дело
философа, который должен правильно осветить его; только этим
путем можно пресечь зло в корне; естественно, что это доныне не
удавалось правительствам, боровшимся с ним посредством
законодательства. Если бы правительства серьезно желали вывести
дуэль и незначительный успех их усилий обусловливался только их
бессилием, то я бы предложил издать следующий закон, с
ручательством за его успех, причем на пришлось бы прибегать к
кровавым операциям, к эшафоту, виселице или пожизненному
заключению. Мое средство очень мягко и гомеопатично; как
вызвавшему, так и принявшему вызов капрал отсчитывает а la
Chinois среди бела дня и на открытом месте 12 палочных ударов,
секундантам же и посредникам -- по 6. Последствия уже
совершившейся дуэли рассматриваются как всякое другое уголовное
преступление. Пожалуй, иной рыцарь в душе" возразит, что после
такого наказания многие "люди чести" застрелятся. На это я
скажу: лучше, если такой болван застрелит себя, чем кого-либо
другого.
Я уверен, что в сущности правительства вовсе не стараются
вывести дуэль. Жалованье гражданских служащих, а тем паче
офицеров (кроме разве высших должностей) гораздо ниже ценности
их услуг; и вот остаток уплачивается им в виде чести,
представляемой титулами, орденами, и в более широком смысле --
в виде сословной чести. Для нее дуэль служит крайне удобным
аппаратом, владеть которым обучают еще в университетах. Так
что, в сущности, жертвы дуэли оплачивают своей кровью
недостаточность жалованья.
Для полноты упомяну еще о национальной чести. Это -- честь
целого народа, как члена всенародного общества. Так как
последнее не знает иного закона, кроме силы, и поэтому каждый
его член должен сам отстаивать свои права, то следовательно
честь каждой нации состоит в мнении других не только о том, что
она заслуживает доверия (кредита), но и о том, что ее следует
бояться; для достижения этого она не должна оставлять
безнаказанным ни одно покушение на ее права. Словом, честь
национальная сочетает в себе честь гражданскую с рыцарской.
Под рубрикой "что мы собою представляем", т. е. чем
являемся в глазах света, мы последней отметили славу; теперь
рассмотрим ее.
Слава и честь -- близнецы, но как из Диоскуров Поллукс был
бессмертен, а Кастор -- смерен, так и слава -- бессмертная
сестра смертной чести. Правда, это относится лишь к высшему
виду славы, к славе настоящей, истинной: кроме нее бывает еще
эфемерная, кратковременная слава. Далее, честь обусловливается
теми свойствами, какие требуются от каждого, находящегося в тех
же условиях; слава же -- теми, которых ни от кого нельзя
требовать; честь покоится на свойствах, которые каждый открыто
может себе приписать, слава же -- на таких, которые никто сам
себе приписывать не может. Наша честь не хватает далее наших
личных знакомых: слава же, наоборот, опережает всякое
знакомство и сама его устанавливает. На честь претендует
каждый, на славу -- лишь исключения, и приобретается она
исключительными действиями. Действия эти могут быть или
деяниями (That) или творениями (Werk); сообразно с этим к славе
два пути. Путь деяний открывается нами преимущественно великим
сердцем; путь творений -- умом. Каждый из этих двух путей имеет
свои выгоды и невыгоды. Главная разница их в том, что деяния
преходящи, творения же -- вечны. Благороднейшее деяния
оказывает лишь временное влияние; гениальное же творение живет
вечно, действуя благотворно и возвышающим образом на людей. От
деяний остается лишь память, которая постепенно слабеет,
искажается, охладевает и со временем должна рухнуть, если
история не подхватит ее, не закрепит и не передаст потомству.
Напротив, творения бессмертны сами по себе и живут вечно,
особенно, если они увековечены в письменах. От Александра
Великого остались лишь имя да память, тогда как Платон, Гомер,
Гораций сами живут среди нас и непосредственно на нас влияют.
Ведь и Упанишады в наших руках, о деяниях же, совершенных в их
эпоху, до нас не дошло никаких известий16.
Другая невыгода деяний -- это их зависимость от случая,
который один может дать возможность совершить их; к этому надо
прибавить, что слава, ими приобретаемая, обусловливается не
только их внутренней ценностью, но и условиями, сообщающими
деяниям важность и блеск. К тому же, если, напр., на войне
деяния носят чисто личный характер, то слава зависит от
показаний немногих очевидцев; их иногда совсем нет, иногда они
несправедливы и пристрастны. Однако за деяниями та выгода, что
они, как нечто практическое, доступны суждению всех людей;
поэтому, если обстоятельства верно переданы, их оценят по
достоинству, кроме разве тех случаев, когда их истинные мотивы
узнаются и оцениваются лишь позднее; ведь чтобы понять
действие, необходимо знать его мотивы.
Иначе обстоит дело с творениями; их возникновение не
зависит от случая, а только от их автора, и они навеки остаются
тем, чем являются сами по себе. Трудность заключается в их
оценке, и трудность эта тем значительнее, чем выше творения;
часто для них не находится компетентных, беспристрастных или
честных судей. Но зато их слава решается не в одной инстанции;
здесь имеет место апелляция. Тогда как от деяний доходит до
потомства лишь память, и притом в том виде, в каком ее передали
современники, -- творения сами доживают до будущего, притом в
истинном своем виде, если не считать исчезнувших отрывков.
Извращение здесь немыслимо; даже невыгодное влияние среды --
свидетельницы их появления -- исчезает впоследствии. Часто
именно время дает немногих компетентных судей, которые, будучи
сами исключениями, должны вершить договор над еще большими
исключениями; последовательно высказывают они свое мнение, и
так создается, правда, иногда, лишь после целых столетий,
вполне справедливая оценка, которую уже ничто не изменит.
Дождется ли сам автор славы, -- это зависит от внешних условий
и от случая, и случается это тем реже, чем его творения выше и
труднее. Сенека (ер. 79) справедливо сказал, что заслугам столь
же неизменно сопутствует слава, как телу -- его тень, хотя, как
тень, она следует то впереди их, то за ними. Пояснив это, он
прибавляет: "если все современники замалчивают нас из зависти,
все же явятся другие, которые без пристрастия воздадут нам
должное"; -- по-видимому, искусство затирать заслуги путем
замалчивания и игнорирования, с целью скрыть все хорошее от
общества, -- практиковалось негодяями времен Сенеки не хуже,
чем нынешними; и тем, и другим одинаково закрывала рот зависть.
-- Обычно, чем позже приходит слава, тем она прочнее. Слава,
переживающая автора, подобна дубу, растущему очень медленно:
слава легковесная, эфемерная -- однолетним, быстро растущим
растениям, и наконец, ложная слава -- быстро появляющейся
сорной траве, которая так же скоро будет выполота. Это явление
обусловливается тем, что чем больше человек принадлежит
потомству, т. е. всему человечеству, тем более он чужд своей
эпохе, ибо все его творчество посвящено не специально ей, не
его современникам, как таковым, а лишь как части всего
человечества, почему и не окрашено местным оттенком; в
результате современники часто даже не замечают его. Люди ценят
скорее те творения, которые служат злобе дня и капризу момента,
а потому и всецело принадлежат им, с ними живут, с ними и
умирают. Сообразно с этим история искусств и литературы
показывает на каждом шагу, что высшие произведения
человеческого духа вначале подвергаются опале и пребывают в
ней, пока не появятся высшие умы, на которых эти творения
рассчитаны, открывающие их ценность, которая под эгидой их
имен, прочно утверждается навсегда. Первичная основа всего
этого та, что каждый может, в сущности, понимать и ценить лишь
сродное ему, гомогенное). Для тупицы сродным будет все тупое,
для негодяя -- все низкое, для невежды -- все туманное, и для
безголового -- все абсурдное; больше же всего человеку нравятся
его собственные произведения как вполне ему сродные. Еще
древний баснописец Эпихармос пел: "Не удивительно, что я
по-своему веду речь; ведь каждый нравится сам себе и считает
себя достойнейшим; так собаке лучшим из существ кажется собака,
быку -- бык, ослу -- осел, свинье -- свинья".
Даже сильнейшая рука, бросая легкое тело, не может
сообщить ему той скорости, какая нужна, чтобы оно далеко
пролетело и произвело сильный удар; тело бессильно упадет тут
же невдалеке, так как в нем недостаточно собственной массы,
которая могла бы воспринять постороннюю силу. То же происходит
с прекрасными, высокими идеями, с лучшими творениями гения,
если они воспринимаются слабыми, бледными, уродливыми мозгами.
На это в один голос сетуют мудрецы всех времен. Иисус, сын
Сирахов, говорит: "кто беседует с глупцом, беседует со спящим.
Когда он кончает, тот спрашивает: как? что?". В "Гамлете"
находим "живая речь спит в ушах дурака". Приведу слова Гете:
"Das glьcklichste Wort, es wird verhцhnt
Wenn der Hцrer ein Schiefohr ist"17.
И в другом месте:
"Du wirkest nicht, Alles bleibt so stumpf,
Sei guter Dinget Der Stein im
Sumpf Macht keine Ringe"18.
Лихтенберг заметил: "Если при столкновении головы с книгой
раздается пустой звук, то всегда ли это -- звук книги?" и
далее: "творение есть зеркало; если в него смотрит обезьяна,
оно не будет отражать апостольского лика". Стоит привести еще
прекрасную трогательную жалобу поэта Геллерта: "Как часто
наивысшие блага находят меньше всего почитателей, и большинство
людей считают добром то, что на самом деле зло; это мы
наблюдаем ежедневно. Как покончить с этим? Я сомневаюсь, чтобы
вообще когда-либо удалось покончить с этим злом. Правда, есть
одно средство к этому, но оно невероятно трудное: надо, чтобы
глупцы стали мудрыми, но ведь этого никогда не случится. Им
неизвестна ценность вещей, о которой они судят не умом, а
глазами; постоянно хвалят они ничтожества, ибо ничего хорошего
они не знали".
К этой умственной несостоятельности людей, вследствие
которой, по выражению Гете, прекрасное признается и ценится еще
реже, чем встречается, -- присоединяется, как впрочем и всегда,
нравственная испорченность, проявляющаяся в зависти. Ведь
слава, приобретенная человеком, воздымает его над всеми
остальными и настолько же понижает каждого другого; выдающаяся
