необходимости поддерживать и развивать в себе чувство чести. Но
с точки зрения интересующего нас личного счастья дело обстоит
иначе: следует, наоборот, отговаривать людей от чрезмерного
уважения к мнению других. Если все же, как то наблюдается
повседневно, большинство людей придает высшую ценность именно
чужому мнению и поэтому заботятся о нем больше, чем о том, что,
происходя в их собственном сознании, существует непосредственно
для них; если, вопреки естественному порядку, чужое мнение
кажется им реальной, а настоящая их жизнь -- идеальной стороною
их бытия;
если они возводят в самоцель нечто второстепенное и
производное, и их образ в чужом представлении ближе для них,
чем само их существо -- то столь высокая оценка того, что
непосредственно для них не существует, составляет глупость,
называемую тщеславием, vanitas -- термин, указывающий на
пустоту и бессодержательность подобных стремлений. Отсюда
понятно, почему заблуждение это, так же, как и скупость, ведет
к тому, что цель забывается и ее место занимают средства: "за
средствами забывается цель".
Высокая ценность, приписываемая чужому мнению, и
постоянные наши заботы о нем настолько преступают, по общему
правилу, границы целесообразности, что принимают характер
мании, мании всеобщей и, пожалуй, врожденной. Во всей нашей
деятельности мы справляемся прежде всего с чужим мнением;
при точном исследовании мы убедимся, что почти 1/2 всех
когда-либо испытанных огорчений и тревог вытекает из заботы о
его удовлетворении. Забота эта составляет подоплеку так легко
оскорбляющегося -- ввиду болезненной чувствительности --
самолюбия, всех наших претензий, всякого тщеславия, суетности н
роскоши. Без этой заботы, без этого безумия не было бы и 1/10
той роскоши, какая есть сейчас. На этой заботе покоятся всякая
гордость, щепетильность, любой point d'honneur, в самых
различных видах и сферах, и сколько жертв приносится ей в
угоду! Она проявляется еще в ребенке, растет с годами, и
сильнее всего становится в старости, когда, по исчезновении
способности к чувственным наслаждениям, тщеславию и высокомерию
предстоит делиться властью лишь со скупостью. Черта эта резче
всего обозначается у французов, у коих она принимает характер
эпидемии и выливается в пошлейшее честолюбие, в смешную,
карикатурную национальную гордость и в бесстыднейшее
хвастовство; но в этом случае тщеславие подкопало само себя,
превратив себя в посмешище других наций, а громкое имя "la
grande nation" -- в насмешливую кличку.
Чтобы яснее изобразить ненормальность чрезмерного уважения
к чужому мнению, приведу чрезвычайно наглядный,
вырисовывающийся крайне рельефно благодаря сочетанию эффектных
обстоятельств с характерными штрихами, пример свойственной
человеческой природе глупости; на этом примере можно будет
определить силу интересующего нас мотива. Привожу отрывок из
напечатанного в "Times" 31-го марта 1846 г. подробного отчета о
только что совершенной казни Томаса Уикса, подмастерья, из
мести убившего своего хозяина: "В назначенное для казни утро
преступника посетил достопочтенный духовник тюрьмы. Однако
Уикс, держась, впрочем, весьма спокойно, не слушал его
увещаний. Его занимал один только вопрос: удастся ли ему
выказать достаточно мужества пред толпой, собравшейся смотреть
на его казнь. И это ему удалось. Проходя по двору, отделявшему
тюрьму от выстроенной близ нее виселицы, он сказал: "Теперь я
скоро постигну великую тайну, как говорил д-р Додд". С
завязанными руками он без всякой помощи поднялся по лестнице на
эшафот; добравшись доверху, он поклонился направо и налево, за
что был вознагражден громкими одобрительными возгласами
собравшейся тысячной толпы".
Не правда ли, великолепный образчик тщеславия: имея пред
собою самую ужасную смерть, а там, дальше -- вечность,
заботиться лишь о том, какое впечатление удастся произвести на
толпу сбежавшихся зевак, и о мнении, какое создается в их умах!
-- Точно так же Леконт, казненный в том же году во Франции за
покушение на жизнь короля, досадовал, во время процесса,
главным образом на то, что ему не удалось предстать пред судом
пэров в приличном костюме; даже в минуту казни главной
неприятностью было для него то, что ему не позволили побриться
перед этим. Что и раньше случалось то же -- это мы видим из
предисловия к знаменитому роману Матео Алемана "Гуц-ман
де-Альфарак", где он говорит, что иные "глуповатые"
преступники, вместо того, чтобы посвятить последние часы
исключительно спасению души, пренебрегают этим и тратят их на
то, чтобы сочинить и запомнить краткую речь, которую они
произнесут с высоты виселицы.
Впрочем, в этих штрихах отражаемся мы сами: ведь редкие,
крупные явления дают лучший ключ к разгадке обыденных явлений.
Все наши заботы, огорчения, мучения, досада, боязливость и
усилия обусловливаются в сущности, в большинстве случаев
вниманием к чужому мнению, а потому так же абсурдны, как забота
только что упомянутых преступников. -- Из того же источника
берут обычно начало также зависть и ненависть.
Очевидно, ничто не способствует нашему счастью,
строющемуся в большей части на спокойствии и удовлетворенности
духа, более, чем ограничение, сокращение этого движущего
элемента -- внимания к чужим мнениям -- до предписываемого
благоразумием предела, составляющего, быть может, 1/50
настоящей его силы; надо вырвать из тела терзающий нас шип.
Это, однако, очень трудно: ведь дело касается естественной,
врожденной испорченности. "Жажда славы -- последняя, от которой
отрешаются мудрецы", сказал Тацит (Hist. IV, 6). Единственным
средством избавиться от этого всеобщего безумия было бы явно
признать его таковым и с этой целью выяснить себе, насколько
неправильны, извращенны, ошибочны и абсурдны людские мнения,
которые поэтому сами по себе не достойны внимания; далее -- как
мало реального влияния оказывает на нас в большинстве случаев и
дел чужое мнение, обычно к тому же неблагоприятное: -- почти
каждый обиделся бы до слез, если бы узнал все, что о нем
говорят и каким тоном это произносится; наконец -- что даже
честь имеет лишь косвенную, а не непосредственную ценность и т.
п. Если бы удалось исцелить людей от их общего безумия, то в
результате они бы невероятно выиграли в смысле спокойствия и
веселости духа, приобрели бы более твердую, самоуверенную tenue
и свободу, естественность в своих поступках. Чрезвычайно
благоприятное влияние, оказываемое замкнутым образом жизни на
наше спокойствие, основано преимущественно на том, что
уединение избавляет нас от необходимости жить постоянно на
глазах у других и, следовательно, считаться с их мнениями, и
этим возвращает нас самим себе. -- Но кроме этого мы избегли бы
многих реальных несчастий, к которым приводит жажда славы --
это якобы идеальное стремление, вернее пагубное безумие, -- и
получили бы возможность гораздо больше заботиться о реальных
благах и беспрепятственно наслаждаться ими. Но, -- "все
разумное трудно..."
Этот недочет нашей культуры разветвляется на три главных
побега: на честолюбие, тщеславие и гордость. Различие между
двумя последними состоит в том, что гордость есть уже готовое
убеждение самого субъекта в высокой своей ценности, тогда как
тщеславие есть желание вызвать это убеждение в других, с тайной
надеждой усвоить его впоследствии самому. Другими словами,
гордость есть исходящее изнутри, а следовательно
непосредственное уважение самого себя, тщеславие же есть
стремление приобрести таковое извне, т. е. косвенным путем.
Поэтому тщеславие делает человека болтливым, а гордость --
молчаливым. Но тщеславный человек должен бы знать, что доброе
мнение других, которого он так добивается, гораздо легче и
вернее создается молчанием, чем говорливостью, даже при умении
красно говорить.
Не всякий, кто хочен быть гордым, -- горд на самом деле;
самое большее, что он может -- это аффектировать гордость, но и
этой, как и всякой другой роли, он скоро изменит. Истинно горд
лишь тот, кто имеет непоколебимое внутреннее убеждение в своих
непреложных достоинствах и особенной ценности. Ошибочно ли это
убеждение, основано ли оно лишь на внешних, условных
достоинствах -- это не играет роли, раз только гордость
подлинна и серьезна. Но если гордость коренится в убеждении,
она, как и всякое убеждение, не зависит от нашего произвола.
Злейшим ее врагом, величайшей ее помехой является тщеславие,
добивающееся чужого одобрения для того, чтобы на нем построить
собственное убеждение в своих преимуществах; гордость же
предполагает наличность такого, притом твердого установившегося
убеждения.
Часто порицают, бранят гордость, но я думаю, что нападают
на нее главным образом те, кто не имеет ничего, чем мог бы
гордиться. При бесстыдстве и глупой наглости большинства,
всякому, обладающему какими-либо внутренними достоинствами,
следует открыто выказывать их, чтобы не дать о них забыть; кто
в простоте душевной не сознает их и обращается с людьми, как с
равными себе, того люди искренно сочтут за ровню. Особенно я
посоветовал бы этот образ действий тем, кто обладает высшими --
реальными, чисто личными достоинствами, о которых нельзя
постоянно напоминать путем воздействия на внешние чувства,
путем, напр., орденов и титула; в противном случае может
осуществиться латинская поговорка о свинье, поучающей Миневру.
"Не шути с рабом, не то он покажет тебе зад", гласит прекрасная
арабская пословица; не следует забывать и слов Горация:
"выказывай благородство, соответствующее заслугам". Скромность
-- это прекрасное подспорье для болванов; она заставляет
человека говорить про себя, что и он такой же болван, как и
другие; в результате выходит, что на свете существуют одни лишь
болваны.
Самая дешевая гордость -- это гордость национальная. Она
обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных
качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы
обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими
миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами,
тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего подметит ее
недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог
гордиться, хватает за единственно возможное и гордится нацией,
к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать
все ее недостатки и глупости. Так, напр., из 50 англичан едва
ли найдется один, который согласится с вами, если вы с должным
презрением отзоветесь о глупом и унизительном ханжестве его
нации; если такой найдется, то он окажется, наверное, умным
человеком.
У немцев нет национальной гордости, что лишний раз
доказывает их честность; но нет этой честности в тех, кто
комично аффектирует национальную гордость, как, напр.,
"Deutsche Brьder" и демократы, лестью совращающие народ.
Говорится, правда, что немцы изобрели порох, но я не согласен с
этим. Лихтенбер спрашивает: "почему, если человек хочет скрыть
свою национальность, он не станет выдавать себя за немца, а
большей частью за француза или англичанина?" -- Впрочем,
индивидуальность значительно перевешивает национальное начало,
и в каждом данном человеке она заслуживает в тысячу раз больше
внимания, чем это последнее. Нельзя не признать, что в
национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его
является толпа. Попросту говоря, человеческая ограниченность,
