невыносимая скука, как только эта цель отпадает и они
оказываются предоставленными самим себе; лишь бешенное пламя
страсти способно внести известное движение в эту застывающую
массу.
Наоборот, человек с избытком духовных сил живет богатой
мыслями жизнью, сплошь оживленной и полной значения. Достойные
внимания явления интересуют его, если он имеет время им
отдаться; в себе же самом он имеет источник высших наслаждений.
Импульс извне дают ему явления природы и зрелище человеческой
жизни, а также разнообразнейшие творения выдающихся людей всех
эпох и стран. Собственно, только он и может наслаждаться ими,
так как лишь для него понятны эти творения и их ценность.
Именно для него живут великие люди, к нему лишь они обращаются,
тогда как остальные, в качестве случайных слушателей способны
усвоить разве какие-нибудь клочки их мыслей. Правда, этим у
интеллигентного человека создается лишняя потребность,
потребность учиться, видеть, образовываться, размышлять, -- а с
тем вместе и потребность в досуге. Но, как правильно сказал
Вольтер, -- "нет истинных удовольствий без истинных
потребностей, а потому, благодаря им, интеллигентному человеку
доступны такие наслаждения, которых не существует для других.
Для большинства красота в природе и в искусстве, как бы оно ни
окружало себя ею, являются тем же, чем гетера -- для старика.
Богато одаренный человек живет поэтому, наряду со своей личной
жизнью, еще второю, а именно духовною, постепенно
превращающуюся в настоящую его цель, причем личная жизнь
становится средством к этой цели тогда как остальные люди
именно это пошлое, пустое, скучное существование считают целью.
Он преимущественно будет заботиться о чисто духовной жизни,
которая, благодаря постоянному развитию мышления и познания,
получит связность и все резче обрисовывающуюся целость и
законченность завершающегося произведения искусства. От нее
печально отличается жизнь чисто практическая, направленная лишь
на личное благосостояние, способная развиваться лишь вширь, но
не вглубь, и служащая целью, тогда как должна бы быть лишь
средством.
Наша практическая, реальная жизнь раз ее не волнуют
страсти, -- скучна и плоска; в противном же случае она
становится горестной; поэтому счастливы только те, кто наделен
некоторым излишком ума сверх той меры, какая необходима для
служения своей золе. Такие люди рядом с действительной жизнью
живут еще и духовной, постоянно их интересующей и занимающей, и
притом чуждой страдания. Простого безделья, т. е. ума,
незанятого служением воле, -- для этого мало; требуется
положительный избыток сил, который только и способен толкнуть
нас на чисто умственную работу, вне служения воле: "отдых без
занятий -- это смерть, погребение живого человека" (Seneca, ер.
82). Сообразно с тем, велик или мал этот избыток ума,
существуют бесчисленные градации духовной жизни, начиная с
собирания и описания насекомых, птиц, минералов, монет и вплоть
до создания высших произведений поэзии и философии.
Такая духовная жизнь ограждает нас не только от скуки, но
и от ее пагубных последствий. Она спасает от дурного общества и
от тех многих опасностей, несчастий, потерь, растрат, какие
постигают всякого, ищущего свое счастье во внешнем мире.
Правда, мне моя философия ничего не дала, зато многое
сохранила.
"Нормальный", средний человек вынужден искать жизненных
наслаждений вне себя: -- в имуществе, чине, жене и детях,
друзьях, в обществе и т. п., и на них воздвигать свое счастье;
поэтому счастье рушится, если он их теряет или в них
обманывается. Его положение можно выразить формулой: центр его
тяжести -- вне его. Поэтому его желания и капризы постоянно
меняются; если позволяют средства -- он то покупает дачу,
лошадей, то устраивает празднества и поездки, вообще ведет
широкую жизнь. Удовольствия он ищет во всем окружающем, вовне,
подобно больному, надеющемуся в бульоне и лекарствах найти
здоровье, истинный источник которого -- его жизненная сила.
Чтобы не перейти сразу к другой крайности, возьмем
человека, если и не с выдающимися, то все же с превышающими
обычную скудную дозу духовными силами. Если внешние источники
радости иссякнут или перестанут его удовлетворять, -- он начнет
по-дилетантски заниматься искусством, или же реальными науками
-- ботаникой, минералогией, физикой, астрономией и т. п.,
найдет в этих занятиях немало наслаждения, и отдохнет за ними;
мы можем сказать, что центр тяжести лежит отчасти уже в нем
самом. Но так как дилентантизм в искусстве еще далек от
истинного таланта, а реальные науки не идут далее
взаимоотношения явлений, то ни то, ни другое не в силах
поглотить человека всецело, наполнить все его существо и так
сплести с собою его жизнь, чтобы ко всему остальному он потерял
интерес. Это составляет удел высшего духа, который обычно
именуют гением. Только гений избирает абсолютной темой своего
бытия жизнь и сущность предметов, и глубокое их понимание
стремится выразить, в зависимости от индивидуальных свойств, в
искусстве, поэзии или философии.
Только для такого человека занятие собою, своими мыслями и
творениями насущно необходимо, одиночество -- приятно, досуг --
является высшим благом, -- все же остальное -- не нужно, а если
оно есть, то нередко становится в тягость. Лишь про такого
человека можно сказать, что центр его тяжести -- всецело в нем
самом.
Отсюда станет ясно, почему такие, крайне редкие люди даже
при отличном характере, не принимают того теплого,
безграничного участия в друзьях, семье и обществе, на которое
способны многие другие. Они готовы примириться с чем угодно,
раз только они имеют себя. В них заложен один лишний
изолирующий элемент, тем более действительный, что другие люди
никогда не могут их удовлетворить; и этих других они не считают
равными себе; так как эта отдаленность сказывается всегда и во
всем, то постепенно они начинают считать себя отличными от
людей существами и говорить о людях в третьем, а не в первом
лице множественного числа.
С этой точки зрения тот, кого природа щедро наделила в
умственном отношении, -- является счастливее всех; ибо
очевидно, что субъективные данные важнее, чем объективные,
действие коих, каково бы оно ни было, всегда совершается через
посредство первых. Это и выражают стихи Люциана (Anthol. 1,67):
"Богатство духа -- единственно истинное богатство; ибо
имущественный достаток влечет за собою несчастье". Обладателю
внутреннего богатства не надо извне ничего, кроме одного
отрицательного условия -- досуга, -- чтобы быть в состоянии
развивать свои умственные силы и наслаждаться внутренним
сокровищем, другими словами -- ничего, кроме возможности всю
жизнь, каждый день и час, быть самим собою. Кому предназначено
наложить отпечаток своего ума на все человечество, для того
существует лишь одно счастье: иметь возможность развить свои
способности и закончить свои труды, -- и одно несчастье: не
иметь этой возможности. Все остальное мало его касается.
Поэтому великие умы всех времен придавали огромную ценность
досугу. Что стоит человек, то стоит для него его досуг.
"Счастье, по-видимому, заключается в досуге", -- сказал
Аристотель (Eth. Nie. X, 7), а Диоген Лаэртий свидетельствует,
что "Сократ восхвалял досуг превыше обладания девушкою". Тот же
смысл имеют слова Аристотеля (Eth. Nie. X, 7 -- 9): "жизнь
философа -- самая счастливая" и его изречение (Политика IV,
II): "счастье в том, чтобы без помех упражнять свои
способности, каковы бы они ни были". Это совпадает со словами
Гете в "Вильгельме Мейстере": кто рожден с талантом и ради
этого таланта, -- найдет в нем свое счастье".
Но ни обычный удел человека, ни его природа не дают ему
досуга. Естественное назначение человека состоит в том, чтобы
проводить всю жизнь в приобретении всего необходимого для
сущестования своего и семьи. Человек -- сын нужды, а не
"свободный ум". Поэтому для среднего человека досуг скоро
становится бременем, даже пыткой, если не удается заполнить его
разными искусственными, фиктивными целями -- игрой,
развлечениями или какой угодно чепухой; для него досуг опасен:
правильно замечено, что "трудно обрести покой в праздности".
С другой стороны ум, далеко превышающий среднюю норму, --
есть явление ненормальное, неестественное. Но раз оно налицо,
то для счастья его обладателя необходим еще досуг, столь
ненужный одним и столь пагубный для других; без досуга он будет
Пегасом в ярме -- т. е. несчастлив. Если же сочетаются обе
ненормальности -- внешняя и внутренняя, т. е. материальный
достаток и великий ум, -- то в этом случае счастье обеспечено;
такой человек будет жить особою, высшею жизнью: он застрахован
от обоих противоположных источников страданий -- нужды и скуки
-- т. е. как от забот о пропитании, так и от неспособности
переносить досуг (т. е. свободное время) -- два зла, которые
вообще щадят человека лишь тогда, когда они, нейтрализуясь,
поочередно уничтожают друг друга.
Однако, с другой стороны надо учесть, что большой ум,
вследствие преобладания нервной деятельности, образует
повышенную восприимчивость к боли в любом ее виде; кроме того,
обусловливающий его страстный темперамент и неразрывно с ним
связанные живость и цельность всех представлений придают
чрезвычайную бурность вызванным ими аффектам, из которых
мучительных в жизни больше, чем приятных. Наконец, выдающийся
ум отдаляет его обладателя от остальных людей, их жизни и
интересов, так как чем больше человек имеет в себе, тем меньше
могут дать ему другие. Сотни предметов, доставляющих людям
удовольствие, для него скучны и ненужны, в чем, пожалуй, и
сказывается повсюду царящий закон возмездия. Очень часто и,
по-видимому, справедливо утверждают, что весьма ограниченный в
умственном отношении человек, в сущности -- самый счастливый,
хотя никто и не позавидует такому счастью. Впрочем, я не желаю
навязывать читателю окончательного решения этого вопроса, тем
более, что сам Софокл высказал по нему два диаметрально
противоположных суждения: "глубокое знание есть первое условие
счастья" (Antiq. 1328) и "не думать ни о чем -- значит жить
счастливо" (Ajax. 550). Также разноречивы философы Ветхого
Завета: "жизнь глупца -- хуже смерти" (Иис. Сир. 22, 12) и "где
много мудрости -- там много горя" (Экл. 1, 18).
Кстати упомяну здесь, что человек, не имеющий вследствие
-- нормальной, впрочем -- ограниченности, умственных сил,
никаких духовных потребностей, называется филистером -- слово,
присущее лишь немецкому языку; возникнув в студенческой жизни,
термин этот получил позже более широкий смысл, сохранив,
однако, прежнее основное значение -- противоположности "сыну
муз". С высшей точки зрения я дал бы понятию филистера такое
определение: это -- человек, постоянно и с большою серьезностью
занятый реальностью, которая на самом деле не реальна. Но
подобное, уже трансцедентное определение не подходило бы к той
популярной точке зрения, на которую я стал, принявшись за
настоящий труд, -- а потому, быть может, было бы понятно не
всем читателям. Первое же определение легче допускает
специальные разъяснения и достаточно ясно указывает на сущность
типа и на корень свойств, характеризующих филистера. Это --
человек без духовных потребностей. Отсюда следует многое.
