ти, вороха бумаг, горы бумаг, - чорт! - в них можно утонуть. А голова
горит, и сердце стучит болезненно...
И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом
солнце:
- Твое лицо мне знакомо... Где ж я тебя видал?
- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скан-
дал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там,
при Варе: - Не имеете права драться! Позор! - Но он очевидно крикнул в
душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не
сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвисты-
вая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к
двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее
спальне, там... Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец... Варя, Варя...
* * *
Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах.
Свалиться тифом - значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, че-
рез силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему ка-
залось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает
ее в прорубь.
- Развесь... Только аккуратно... По пяти гран. - Он не знает и не хо-
чется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой,
стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает пра-
вильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса -
целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розо-
вый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не нас-
тоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? -
Я - Николай Ребров, - утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал
себе: - Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство... Пять гран... Пере-
весь, проверь. - И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы,
удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил
остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за
каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще
раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как
в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в
бурю, лист, - столы, люди, лампы, - все приподнялось вверх и, вместе с
Николаем Ребровым, шумно упало на пол.
* * *
Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию
больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было
для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра
Мария, - Мария!.. - Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни
о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились?
Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать
только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору
двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидыва-
лась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе,
опережая тело.
Дышать трудно, тесно.
- Уберите волосы! Остригите! Больно!.. - кричал он громко, и от этого
крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.
В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот
же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух
густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымос-
тили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались,
вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.
- Я царь, я бог! Я царь, я бог! - безостановочно и дико, ударяя кула-
ком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. - Кланяйтесь мне! Я
царь, я бог, я царь, я бог!.. - Это был черный, лохматый с горящими гла-
зами человек...
"Неужели он... как его... воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он...
Отец Илья, священник?" - На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь
все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в
том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом,
двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
- Сестра Мария... Сестра Мария. Скорей! Умираю...
- Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я
царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
- Молчи, жид! - и больной сосед ударил безумца по лицу.
- А-а-ах!!
И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на ка-
рачках, хватают ее за одежду: - Помоги-и!.. Помоги-и-и... К нам!.. Ко
мне!.. - Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с
носилками и фонарями. Их много. - Этого, еще вот этого, - указывает
сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут
больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица
умирающих и...
- А где же сестра Мария? - и Николай Ребров приподнялся на локтях.
- Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В
палату номер 5... - приказала она быстрым голосом и жестом.
* * *
Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вмес-
тивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну -
час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал "все
равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькаю-
щих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.
Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце
било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил
юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от
этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застуча-
ла во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.
Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыб-
нулся.
- Ну, как? - подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноу-
сый штабс-ротмистр Дешевой.
Он, с лысым пожилым человеком, у которого - сухое, голое, треугольное
лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.
- А-а! Поздравляю... - кивнул головой и лысый, запахивая большой ры-
жего цвета халат.
- Здравствуйте, господа, - попробовал Николай Ребров свой голос. Го-
лос звучал плохо. - Что, в шашки?
- В шашки, - ответил черный, пучеглазый. - Ну, как, не тянет на еду?
- Поел бы, - сказал юноша, облизнув губы.
Тогда оба игрока весело засмеялись.
- Ну, слава богу!.. Это хорошо, - сказали они. - Значит, смертию
смерть поправ...
Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко по-
тянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком - чернеет
распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она пове-
ла соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожи-
лая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:
- Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Пос-
тавьте, пожалуйста, градусник... А мне в пору самой слечь. Больных мас-
са, и ужасно плохо поправляются...
- Много умирают? - спросил пучеглазый Дешевой.
- Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, ле-
карств нет, питание скверное... Я просто сбилась с ног, за эти две неде-
ли сплю по два часа.
- Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то - похлебка, ка-
ша, похлебка, каша, кисель.
- Но почему ж не воспользуются услугами солдат? - спросил лысый.
- Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем
на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам бо-
лее трех тысяч марок.
- А где их взять? - подняла сестра брови и пожала плечами. - Одни
убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам,
третьих тиф свалил.
* * *
Два его товарища - офицеры - оказались интересными людьми. Лысый, по-
жилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в
Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский
языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится
по-французски.
- Пригодится, - говорит он тягучим голосом. - Во Франции наши лакеями
служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, "Атала"
Шатобриана долбить... С больной-то головой.
- Занятие для офицера подходящее, - раскатился громким болезненным
хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.
- А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - оби-
делся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И по-
том, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болез-
ни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка на-
шей грубой земной жизни...
- Метафизика... - отмахнулся пучеглазый Дешевой - Инфра-мир, суп-
ра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу!
- Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли.
- Нет, пожалуйста, это интересно, - нетерпеливо проговорил Николай
Ребров.
Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
- Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И, конечно, вам это
будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог благословит вернуться
на родину, уйду в монастырь, в затвор.
- Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил черный
и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа.
- А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо задир-
чиво спросил лысый.
- Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю прихо-
дила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
- Циник, - втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями,
сгорбился.
- Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
- Ах, оставьте!.. А вот и суп...
- Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились цело-
вать руки сестре Дарье Кузьминишне.
* * *
Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппе-
тит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под
подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья Кузьминишна ему
как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и
орлиные глаза ее зорки.
- Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она. - Кушайте, ниче-
го... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и ко-
фе... А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет.
Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три раза... Я
ее не пустила к вам... Не для чего...
- Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как жаль...
Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой...
- Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее
вдруг помолодело.
- Я ее любил так, просто... По-хорошему.
- Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась взглядом
в окно.
За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.
А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он от-
ряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:
- Который здесь будет Ребров Николай?
- Я, - и юноша взял из рук солдата письмо.
Сестры не было. Он вскрыл конверт.
"Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верс-
тахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо
посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".
Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
- Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выз-
доравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные
анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с
