- Вы правы, - деланно проговорила она и остановилась. В глазах ее ви-
новатость, злоба, скорбь. - До свиданья, Коля... А я вас... я вас,
все-таки... Но вы не можете поверить... Ах, Коля, милый... Не так все,
не так... Вы спешите? Да? Вечером увидимся. Я буду в Народный Дом. Но я
ненавижу эту старый женщина. Ненавижу!..
Он быстро зашагал вперед. И спина его чувствовала неотрывный, моля-
щий, пугающий взгляд Марии.
Глава VIII
Взрыв
Деревянное здание летнего Народного Дома стояло на поляне, среди гус-
того сосняка. В нем никто не жил, по глубоким сугробам протоптаны свежие
тропы, и люди с топорами в руках, весело пересмеиваясь, срывают с зако-
лоченных окон доски. Всю ночь топились две времянки, в доме густеет си-
зое угарное тепло. Сцену драпируют гирляндами из хвой. Зажигают нес-
колько керосиновых ламп под потолком. Актеры в шубах, в шапках кончают
репетицию. Разбитое стекло затыкают какой-то рванью.
Спускается вечер, солнце давно село, и бледная звезда зажглась. В ле-
су слышно дряблое пение хором и еще, в другом месте. Ближе, ближе. И вот
с двух дорог подходят к дому две толпы молодежи, с красными флагами, с
плакатами: "Елагу ватабус!". Приветствия, шутки, смех. Многие навеселе.
Белобрысые лица праздничны. Голоса мужчин тонки и тягучи, как у скопцов,
в движеньях сдержанность, отсутствие бесшабашной удали и хулиганства.
Все чинно, все прикалошено, причесано, в перчатках. Николай Ребров срав-
нил эту толпу эстонских поселян с своей родной, крестьянской, и сразу
понял, что здесь России нет. А народ все прибывал, мужчины и женщины,
пешие и конные, в крытых коврами маленьких повозках, с лентами в гривах
низкорослых лошаденок, с бубенцами под дугой. Стало темнеть. Желтые ог-
нистые квадраты окон гляделись в мглу наступавшей ночи, западная часть
неба над темным бархатом пихт и сосен стала голубеть, показался, раздви-
гая облака, двурогий месяц.
Николай Ребров взад-вперед прохаживался возле дома. Ждал кого? Нет.
Народ - русские солдаты и эстонцы - проходили мимо него многоголосой ве-
реницей, но он далек отсюда, он был в мечтах. И только два радостных го-
лоса: - О, приятель! Пойдем! Чухны комедь ломают... - ненадолго возвра-
тили его к действительности.
Он вошел и увидал то, о чем до боли сладко тосковала его душа. В его
и только в его глазах - просторный, залитый яркими огнями зал. Посереди-
не, под потолок, вся в блестящих погремушках, в звездах, рождественская
русская елка. Нарядная толпа детей плывет в тихом изумительном танце, и
все дрожит, колышется, мерцает. Юношу вдруг потянуло туда, под родную
чудодейственную елку, в гущу смеющихся беззаботных детских лиц. И он сам
- не сам, он веселое дитя, и мать улыбается ему издали, машет рукой, зо-
вет... Но вот что-то взорвалось: треск - грохот - крики - все сразу по-
меркло, елка разлетелась в дым, и пред глазами - маленькая сцена с ма-
ленькими человечками, тысячи голов, аплодисменты, жалкий свет скупых ог-
ней, пред глазами все та же нищая, нагая явь.
Николай Ребров шумно выдохнул весь воздух, тряхнул головой и, проби-
раясь между рядами, разочарованно опустился на свободный стул. Он снача-
ла ощутил горячее дыханье на своей щеке, потом тихий захлебнувшийся шо-
пот:
- Ах, как я рада... Я вам буду об'яснять... - И горячая затрепетавшая
рука крепко легла на его колено. От руки шел неуловимый властный ток, и
глаза юноши загорелись. Сестра Мария была в черном платье, рубиновые
серьги блестели в ее маленьких порозовевших ушах. Она дышала прерывисто,
опьяняя юношу запахом распустившейся черемухи. - Глядить на сцена, -
шептала она, прижимаясь к нему плечом, но он разглядывал ее профиль с
влажными, красивыми губами, и ему захотелось поцеловать ее.
- А где же Дмитрий Панфилыч? - прошептал он.
- Пьян. Нет... Ах, я ничего не знай... - брови ее капризно дрогнули,
она повернула к нему лицо, и вот два их взгляда как-то по-особому вмиг
слились.
- Я не понимаю вас, Мария Яновна... - проговорил он, овладевая собой.
- Я тоже... не понимайть ничуть себя.
- Вы сначала, как будто хотели привлечь меня к себе, потом взяли, да
и оттолкнули.
- Я скверная! - топнула она в пол острым каблуком. - Как глюпо, глюпо
все вышло.
Раздались аплодисменты, и вдруг - в уши, в лицо, в сердце:
- Здравствуйте, Коля!
Голос был так неожиданно знаком, что Николай Ребров вздрогнул и при-
поднялся навстречу подошедшей девушке.
- Варвара Михайловна! Варя! Вы?! - И каким-то необычайным светом
мгновенно загорелась вся его душа: - Варечка, милая! Вы живы?.. Получили
ль вы мое письмо?
- Что с вами? Какое письмо? Пройдемтесь.
Юноша крепко закусил прыгавшие губы и шел за нею, как во сне.
- Вы живы, живы! - твердил он.
- А почему же мне не быть живой?.. А знаете? - И миловидное лицо ее
вдруг померкло. - Знаете, Коля, милый?.. Ведь папа умер... да, да, да.
- Да что вы?! - искренне испугался юноша.
- Представьте, да... от тифа. Пойдемте, Коля, сядемте к столу, попьем
чаю. Я так озябла. А вот и стол. Закажите. У меня деньги есть.
Возле буфета толчея, шум, выкрики:
- Сусловези! Кали!
- Сильмуд!..
- Напс!
- Эй, барышня! Дозвольте-ка мне шнапсу. Чего? Самый большой. - Мас-
ленников без передыху выпил стакан скверной водки и спешно чавкал пиро-
жок с рыбой. Масленников выгодно спустил вчера казенные сапоги, денег на
гулянку хватит.
Молодежь изрядно выпивала шнапс, пиво. Русские солдаты вели себя
дерзко, вызывающе. Разговаривали между собой нарочно громко:
- Тьфу, ихняя камедь на собачьем наречии!
- А морды-то... Видали, братцы, какие у чухон морды? Вроде - непой-
мешь...
- Скобле-о-оные...
Длинноволосый, рыжий эстонец в зеленой куртке приплясывал, помахивая
платком, и что-то гнусил. Но выражение его крепкощекого бритого лица не
соответствовало веселым ногам и жестам.
Солдаты с лицами заговорщиков толпой напирали на буфет. Продавщицы в
ярких национальных костюмах кричали:
- Тише! Тише! Ярге трюшге!.. Осадить назад! Ну!!
- Я те осажу...
В полутемном углу рассыпался, как бубенчики по лестнице, женский
смех, тотчас же заглушенный звонким поцелуем.
- Смачно, - прикрякнул Кравчук, проходя под ручку с толстобокой мас-
тодонтистой эстонкой. Он весь выгнулся дугой, склонив захмелевшую голову
к плечу подруги. - Смачно, бисов сын, причмокнул... Ах, Луизочка... Я
голосую, чтоб пойти в лесок... Право, ну... Трохи-трохи покохаемся, да и
назад.
- Холедно, снег... Вуй!.. - встряхнула широкими плечами эстонка.
- Доведется трохи-трохи обогреть, - сказал хохол и облизал толстые
губы.
В зале убого заиграла музыка, высокий барабанщик бил в барабан с ос-
тервенением, вприпрыжку.
Николай Ребров три раза бегал от буфета к столику, три раза загляды-
вал в зал, на сестру Марию: опустив голову и перебирая накинутую на пле-
чи шаль, сестра Мария сидела неподвижно.
- Кто с вами был? Красивая блондинка? Ваша любовница?
- Что вы, Варя!
- Ах, оставьте, не скромничайте... А я, знаете, все-таки чувствую се-
бя не плохо. Вы знакомы с полковником Нефедовым? Ах, какой весельчак. И
анекдоты, анекдоты! Вы бы только послушали. Со смеху можно умереть...
Или князь Фугасов. Этакий молоденький, криволапый щенок. Конечно, со
средствами. Всей компанией гулять ездим. На тройках, Колечка, с бубенца-
ми... На русских тройках!.. Но почему вы повесили нос? Вы не рады мне.
Юноша нахмурил брови:
- Нет, очень рад... Но вы мне не сказали про вашу сестру.
- Ах, про Нину? - девушка тоже сдвинула брови, но сразу же захохотала
неестественно и зло. - Нина в Юрьеве. Слушает какие-то курсы. По филосо-
фии или педагогике, вообще - прозу... - Она замолкла, отхлебнула чай,
вздохнула. Ее лицо было утомлено, помято, под глазами неспокойные тени.
- Нет, не такое время теперь, Колечка, чтоб прозой заниматься. Надо
жить! Сегодня жив, а завтра тебя не стало.
- Но в чем же жизнь? - с болью и страданием спросил Николай.
- Оставьте, бросьте! - замахала на него девушка. - Философия не к ли-
цу вам. А вот в чем: музыка, веселые лица, смех, поцелуи. Вон - ваши
солдатики толстушку под руки ведут.
Мимо них, в горячем споре, разнузданном смехе и пыхтенье, грязно про-
топала - гнулись половицы - тройка. Кравчук и Масленников волокли жирную
полосатую эстонку к выходу. Эстонка, вырываясь, задорно хохотала и пово-
рачивала запрокинутую голову то к одному, то к другому кавалеру.
- Какой упрям русски... Какой нетерпений!
- Пожалте, так сказать... Вот ваша шубка, не угодно ли! - И троица
скрылась за дверью.
Рыжий эстонец в зеленой куртке, враз оборвав пляс, сунул трубку в
карман и, блеснув глазами, сипло закричал:
- Ах, са куррат. Жену уводиль! Эй!.. Вийсид найзе! Тулерутту... - он
выхватил нож, мстяще взмахнул им и побежал к выходу, ругаясь.
За ним топоча, как кони, эстонская молодежь.
- Убьют, - и Николай Ребров вскочил.
- Кого?
- Масленникова... Но что же мне делать?
- Ребята! Наших бьют!.. - кто-то крикнул с улицы, и русская матерная
ругань прокатилась по буфету, как густая вонючая смола. И словно по ко-
манде, из буфета и зала, открывая двери лбами, помчались мимо юноши се-
рые шинели.
А там, за стенами, на снегу, под лунным светом, уже зачиналась свал-
ка. Юркие эстонцы кричали пронзительно, взмахивали руками нервно, быст-
ро, с прискочкой, солдаты же работали кулаками, как тараном, метко,
хлестко, основательно, и все крыли русским матом.
Меж деревьями пурхался в сугробах с ножом в руках, рыжий длинноволо-
сый эст:
- Держи его! Держи, твой мать!!. - визжал и ляскал он зубами.
Его помутившийся взор, взвинченный ревностью и шнапсом, видел перед
собой двух бегущих солдат с женой, но впереди были: сосны, густые по го-
лубому снегу тени, ночь.
Звенели стекла парадных дверей: дзинь - и в дребезги. Трещали запоры,
стоял сплошной рев и давка: солдаты рвались из дома на помощь к своим,
но стена эстонцев остервенело напирала с улицы:
- Насад!.. Насад!.. - Поршень упруго вдавился внутрь, и кучка солдат,
окруженная густой толпой, приперта к стене, в буфете.
- Варя! Варя! - тщетно взывал Николай Ребров: его голос тонул в общем
гаме.
На буфетную стойку, на окна вскочили молодые эстонцы в шляпах,
пальто, калошах. Надорванной глоткой, потрясая кулаками, они бросали в
толпу буянов призывы к порядку. Их бледные лица, исхлестанные гримасой
гнева, были страшны, вскулаченные руки вот-вот оторвутся от плеч и затк-
нут орущие пасти. Но их никто не видел и не слышал: разгульный дебош
клокотал и ширился, как лесной пожар.
Между стеной эстонцев и солдатами лежало небольшое пространство, и
опасно было схватиться с русскими в рукопашную: раз'яренный вид солдат
свиреп и лют, как у всплывших на дыбы медведей, в их захмелевших отчаян-
ных руках сверкали ножи, угрожающе покачивали об откуда-то взявшиеся ду-
бинки и массивные ножки от столов.
- А, ну, подойди, чухна! Много ль вас на фунт идет?!
- Не замай, картофельна республика! Брюхо вспорем!
- Чухны! Клячи! Полуверцы!!
И в ответ разрывались руганью сотни широких ртов, чрез толпу летели
стулья и с треском грохались в стену, над головами приседавших солдат.
Но кольцо все сжималось и сжималось, общий рев нарастал, передние ряды
эстонцев, подпираемые сзади, ощетинили кулаки, как дикообраз иглы, ску-
ластые лица их корчились от оскорблений и мужичьих плевков, звериное
чувство кровью зажгло глаза, упруго согнуло колени, спины, вытянуло шеи,
напрягло каждый нерв и мускул для последнего алчного прыжка. Еще ма-
ленько, какой-нибудь крик, какой-нибудь жест и...
И вот со свистом пронеслась по воздуху пивная бутылка и прямо солдату
в лоб.
- Урра!!. - и все заклубилось лешевым клубком.
- Бей их!.. Режь!..
Но в этот миг, когда клинки ножей убийственно сверкнули - вдруг нео-
