льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная
от ума и кончая изысканным изяществом ее веера. Женщинам,
неоспоримо красивым или неоспоримо безобразным, легче всего
льстить, прославляя их ум или по крайней мере их обаяние, ведь
каждая женщина, если она не отменный урод, считает себя
недурной. Ей, однако, нечасто приходится слышать похвалы своей
наружности, и она поэтому чувствует себя особенно благодарной и
обязанной тем, кто превозносит ее красоту. Что же касается
настоящей красавицы, знающей, что она красива, то такая
принимает всякую дань своей красоте лишь как нечто должное, --
и ей хочется блистать своим умом и снискать признание именно за
то, что она умна. Женщина, до такой степени безобразная, что
сама хорошо это знает, прекрасно понимает, что на ее долю не
остается ничего, кроме ума, который становится (и, может быть,
не только водном смысле) ее слабою стороной.
Но все это секреты, которые ты должен ревниво хранить,
если не хочешь, чтобы все женщины на свете растерзали тебя как
Орфея. Напротив, человек, который собирается вращаться в высшем
обществе, должен быть галантным, учтивым и оказывать женщинам
знаки внимания, дабы всем им понравиться. Слабость мужчин
приводит к тому, что при всех дворах женщины в той или иной
степени пользуются влиянием: они, можно сказать, чеканят
репутацию человека в высшем свете и либо пускают ее в
обращение, либо опротестовывают ее и отказываются принять.
Поэтому совершенно необходимо быть с ними обходительным,
нравиться им, льстить и никогда не выказывать и тени
небрежения, ибо этого они никогда не прощают. Тут они, впрочем,
не одиноки, ибо с мужчинами происходит то же самое: любую
несправедливость они прощают гораздо легче, чем простую обиду.
Нельзя сказать, что каждый человек тщеславен, алчен или
вспыльчив, но у каждого в душе достаточно гордости, чтобы
почувствовать самое незначительное пренебрежение и презрение и
затаить обиду Поэтому помни, ты должен тщательнейшим образом
скрывать свое презрение к человеку, каким бы справедливым оно
ни было, если не хочешь нажить. в нем непримиримого врага.
Мужчины скрывают свои слабости и недостатки более ревниво, чем
преступления, и достаточно только намекнуть человеку, что
считаешь его глупым, невежественным или просто невоспитанным и
неловким, и он ненавидеть тебя будет больше и дольше, чем если
ты скажешь ему, что он мошенник. Никогда не поддавайся
соблазну, очень свойственному большинству молодых людей,
выставлять напоказ. слабости и недостатки других, чтобы
поразвлечь общество или выказать свое превосходство. В ту
минуту это действительно вызовет смех, но зато ты наживешь себе
врага навеки, и даже тот, кто будет смеяться с тобой тогда,
пораздумав, станет потом тебя бояться и ненавидеть; помимо
всего прочего, это безнравственно, и человек с добрым сердцем
больше старается скрыть, нежели выставить напоказ чужие
слабости и недостатки. Если ты наделен остроумием, употреби его
на то, чтобы понравиться, а не на то, чтобы кого-то обидеть: ты
можешь светить как солнце в странах с умеренным климатом, не
оставляя ожогов. Там оно -- желанны" гость, а на экваторе люди
его боятся.
Таковы некоторые мысли, которые мой долгий опыт жизни в
высшем свете позволяет мне сейчас высказать: если ты отнесешься
к ним со вниманием, они могут пригодиться тебе в твоем
путешествии по свету. Мне хочется, чтобы оно принесло тебе
счастье; во всяком случае я уверен, что, если это будет иначе,
виноват будешь только ты сам.
Поклонись от меня м-ру Харту, мне очень грустно было
узнать, что он нездоров. Надеюсь, теперь он уже поправился.
Прощай.
XXXVIII
Лондон, 13 сентября ст. ст. 1748 г,
Милый мой мальчик,
Я не раз уже советовал тебе прочесть "Мемуары" кардинала
де Реца ' и обратить особенное внимание на рассуждения о
политике, рассыпанные в этой великолепной книге. Сейчас мне
хочется остановиться на некоторых таких текстах для маленькой
проповеди.
Во время беспорядков в Париже месье де Бофор, который,
несмотря на свою слабохарактерность, был человеком весьма
популярным, явился орудием в руках кардинала, посредничая между
ним и народом. Гордый своей популярностью, он всегда старался
устраивать многолюдные сборища парижан и думал, что, возглавляя
их, создает себе имя. Кардинал же, будучи настроен достаточно
оппозиционно, был вместе с тем и достаточно умен и старался
избегать этих сборищ, за исключением тех случаев, когда это
было нужно и когда все делалось с заранее намеченной целью.
Однако ему не всегда удавалось удержать месье де Бофора: .и тот
однажды собрал народ без всякой на то необходимости и цели, --
толпа взбунтовалась; главари ничего не могли с ней поделать, и
все это нанесло значительный вред их делу. По этому поводу
кардинал очень рассудительно пишет: "Que monsieur de Beaufort
ne savait pas, que qui assemble le peuple l'emeut"51.
Не приходится сомневаться, что, когда большие толпы народа
сходятся вместе, они возбуждают друг друга, и это, как правило,
приводит к тем или иным действиям, хорошим или плохим, но чаще
всего -- плохим. Таким образом, люди, которые, находясь
порознь, были совершенно спокойны, сойдясь вместе, приходят в
возбуждение, и возбуждение это объединяет их всех; они способны
тогда совершить любое злое дело, на которое их., натолкнут
вожаки; если же тем нечего им предложить, толпа найдет это дело
сама. Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть очень
осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо
избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их
устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж
привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается
с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и
ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в
зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж
много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни
разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает
какое-то повальное безумие.
А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все,
что происходит в наше время и что мы видим собственными
глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого,
о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не
менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда
Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не
особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили
его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что
мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и
вместе с тем каждый день видим то же самое вокруг себя, однако
нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида,
Кодра и Курция и без всякого удивления слушаем рассказ о
капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб
сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С
благоговейным изумлением читаю я о Порсенне и Регуле и тут же
вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда,
восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить
покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы
выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но
он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет
пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед
родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался
выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно
приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши
закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших
глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул -- герой.
Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя
сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные
части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего
лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании
которых должно сложиться твое суждение на справедливых и
беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе,
сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они
этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях,
вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой
подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд
выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют
то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому
что сказали так сами.
И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет
сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе
представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в
сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно
очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной
секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы.
Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько
глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия
к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы
в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения.
Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет,
который к ним никак не относится, -- это означает выказать
перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость,
которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его
еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его
рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет
сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его
скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется
очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста,
большие же, как правило, сохраняются. Прощай.
XXXIX
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.
Милый мои мальчик,
Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не
совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций,
Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты
употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что
люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни,
пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного
дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может
быть, и читал-то только писателей века Августа -- поэтому он не
может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант,
читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели
хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской
классической литературы он смотрит как на книги для школьников,
считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он
старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных
писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и
употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или
нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу.
Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие
или за vis comica52 его комедий, но за множество устарелых слов
и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого
звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с
большей охотой употребит слово olli, нежели illi53, optume,
нежели optime54, и любое плохое слово скорее, чем любое
хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это
все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин.
Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке
Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски,
