радости, так видят, наконец, в свете чуда, и мы войдем в
край чудес.
Прозрачность в этом мире сочетается не с бесцветностью,
а с ярким или хотя бы чистым цветом: это драгоценный
камень, леденец, освещенное огнем вино, утреннее или
предвечернее небо. Описания неба и света в разное время
суток не просто хороши - кому что нравится; в этом свете, на
этом фоне четко обрисованы предметы, и вместе все создает
тот же особенный мир, весомостью своей, прозрачностью,
яркостью, сиянием похожий на Новый Иерусалим.
Однако мир этот - здесь, на Земле, и сейчас, а не в
будущем, даже не в прошлом, хотя Честертона часто упрекают
за "идеализацию средневековья". Средние века он называл
"правильным путем, вернее - правильным началом пути"; о его
непростом отношении к ним можно узнать из многих книг.
Гораздо важнее, чем какая бы то ни была идеализация, стало у
него уже в молодости совсем другое: показать растерянным,
усталым, замороченным людям, где они живут. Он учил
бережливости и благодарности. Такой мир - здесь, а не "там"
- драгоценен и беззащитен, он чудом держится в бездне
небытия, мало того - его надо все время отвоевывать. Едва
ли не самая прославленная фраза Честертона - "Если вы не
будете красить белый столб, он скоро станет черным". Вот он
и учит нас видеть, что столб - белый и что черным он станет
непременно, значит - надо его красить. Красить он тоже учит
и напоминает, как это трудно.
Многие читатели гадают, в чем же смысл довольно
загадочного "Четверга" и кто такой Воскресенье? Честертон и
сам не отвечал на это однозначно, а насчет Воскресенья в
разное время думал по-разному. Говорил он, что это Природа,
которая кажется бессмысленной и жестокой "со спины" и
прекрасной, если глядеть ей в лицо. Однажды сказал, что это
"все-таки, может быть, Бог"; но тем, кто знает его и у нас,
и в Англии, ясно, что Бог этот - вроде таинственных
Вседержителей глубокой древности или вроде Бога из Книги
Иова, отвечающего на загадку загадкой. Однако в конце,
когда Семь Дней Недели уж несомненно - в прекрасном,
по-прежнему причудливом мире, Воскресенье произносит
евангельские слова. Слова эти очень важны: Честертон
считал и хотел сказать нам, что красота и радость мира
только тогда и держатся, когда окуплены тягчайшим
страданием. Легко этого не заметить, очень уж сказочный у
него мир; сказочный - не в смысле "очень хороший", а "такой,
как в сказке". Но ведь и в сказке много страдания, которого
мы тоже часто не замечаем, поскольку, как писал Честертон,
мир в ней странен, зато герой - хорош и нормален. А так -
прикинем: потери, разлуки, смерти, тяжкие покаяния,
бездомность. Прибавить уныние - и тогда будет настоящая,
взрослая литература или просто литература, но не проповедь и
не притча убежденного учителя надежды.
Рассказ о Честертоне стоит закончить сонетом, который
прочитал вместо надгробного слова его друг, монсиньор Нокс.
Ключ к сонету прост: здесь названы те люди, о которых у
Честертона есть книги (о докторе Джонсоне - пьеса).
"Со мной он плакал", - Браунинг сказал,
"Со мной смеялся", - Диккенс подхватил,
"Со мною, - Блейк заметил, - он играл",
"Со мной, - признался Чосер, - пиво пил"
"Со мной, - воскликнул Коббет, - бунтовал",
"Со мною, - Стивенсон проговорил, -
Он в сердце человеческом читал",
"Со мною, - молвил Джонсон, - суд вершил"
А он, едва явившийся с земли,
У врат небесных терпеливо ждал,
Как ожидает истина сама,
Пока мудрейших двое не пришли
"Он бедных возлюбил", - Франциск сказал,
"Он правде послужил", - сказал Фома.
Гильберт Кийт Честертон
ПОТРЯСАЮЩИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙОРА БРАУНА
Перевел с английского В. Ильин.
Очевидно, Рабле или его неистовый иллюстратор Густав Доре
имела какое-то отношение к тому, что в Англия и Америке
называют словом "квартира". В самой идее экономии места
путем нагромождения одного дома на другой есть что-то от
Гаргантюа. В запутанном хаосе этих вертикальных улиц
обитает множество странных людей, с которыми происходят
порой самые невероятные вещи. С некоторыми из них желающий
может познакомиться в помещении "Клуба необычных профессий".
Вы, наверное, сразу подумали, что такое название удивляет и
привлекает прохожих. Но в этих огромных и мрачных людских
муравейниках ничто не удивляет я не привлекает. Прохожий
уныло ищет здесь нужную ему, ничем не выдающуюся контору,
проходя по сумрачным коридорам словно в полусне. Если бы
секта разбойников- душителей открыла вдруг "Общество
убийства незнакомцев" в одном из больших зданий на
Норфолк-стрит и посадила там вежливого человека в очках,
чтобы он отвечал на вопросы любопытных, то никаких вопросов
он бы не дождался. Так и "Клуб необычных профессий" занимал
видное место в огромном здании, погребенный, словно
окаменевшее ископаемое, в груде других окаменелостей.
О характере этого общества можно рассказать довольно
коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают
только тех, кто придумал себе новую, ранее абсолютно
неизвестную профессию. Она должна отвечать двум
требованиям. Во-первых, она не может быть разновидностью
или просто необычным применением уже существующих профессий.
Так, например, в "Клуб" не приняли бы страхового агента,
даже если бы он, вместо того чтобы страховать имущество и
людей от пожара, вдруг, скажем, стал бы страховать их брюки
от опасности быть порванными бешеной собакой. Во-вторых,
профессия должна быть подлинно коммерческим источником
дохода и быть средством существования для того, кто ее
придумал. Так, в "Клуб" не мог быть принят человек, который
решил бы заняться сбором пустых банок из-под сардин, в
случае, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное.
Профессор Чик заявил об этом вполне определенно. Но
вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не
знаешь, смеяться над ним или плакать.
Открытие этого странного общества весьма обнадежило меня.
Сознавать, что в мире появились десять новых профессий почти
то же, что своими глазами увидеть первый корабль или первый
плуг. Это дает человеку уверенность в том, что мир еще в
самом деле очень молод.
Могу не без гордости заметить, что принадлежность ко
всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать,
что я коллекционирую клубы и уже собрал большое количество
необычайно разнообразных образцов. Еще со времен своей
беззаботной юности я собираю клубы, литературные и научные.
Придет день, и, может быть, я расскажу и о других обществах,
членом которых мне довелось стать. Тогда я подробно опишу
деятельность "Общества туфель мертвеца" - этого в высшей
степени безнравственного союза, существование которого едва
ли можно оправдать. Я расскажу правду о необычном появлении
"Кота и христианина", название которого обычно истолковывают
превратно. И весь мир узнает, наконец, почему "Общество
пишущих машинок" объединилось с "Лигой красного тюльпана".
О "Десяти чайных чашках" я, естественно, не решусь сказать
ни слова...
Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с
"Клубом необычных профессии", который, как я уже говорил,
был в остается единственным в своем роде, и я просто должен
был рано или поздно узнать о нем благодаря своему необычному
хобби.
Веселая лондонская молодежь до сих пор в шутку зовет меня
"королем клубов". Да я история о том, как я узнал о
существовании "Клуба необычных профессий", интересна сама во
себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб
обнаружил мой друг Бэзил Грант - идеалист, мечтатель и
мистик, человек, которого едва можно было вытащить
куда-нибудь из его мансарды.
Бэзила знают очень немногие, но вовсе не потому, что это
необщительный человек. С любым прохожим он мог бы
проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату.
У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он
отлично обходился без них. Он радовался каждому новому
человеку словно неповторимому оттенку заката, но испытывал
не больше желания присутствовать на званых вечерах, чем
менять форму облаков, в которые садятся солнце.
Жил он в странном, но комфортабельном чердаке одного из
домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей:
старинными книгами в фантастических переплетах, пшатами,
мушкетами - всей этой свалкой романтизма, которая казалась
странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность
самого Бэзила среди этих дон- кихотских реликвий казалась
необычайно современной - у него было энергичное и волевое
лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он на самом
деле.
Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие,
вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в..,
когда один из наиболее проницательных судей в Англии, с
мнением которого считались, сошел с ума во время судебного
процесса. У меня по этому поводу есть свое личное мнение,
но что касается фактов - они бесспорны. В течение
нескольких месяцев или даже лет люди замечали странности в
поведении этого судьи. Он, казалось, потерял всякий интерес
к законам, в которых разбирался так блестяще, что без
преувеличения вызывал у людей суеверный страх, когда
выступал на суде. Судья начал давать подсудимым личные
советы и читать им нравоучения. В своих речах он стал все
более походить на доктора или священника. Человеку,
которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он
сказал: "Я приговариваю вас к трем годам заключения, но
твердо уверен, что все, что вам нужно сейчас, - это
трехмесячный отдых на берегу моря". Со своего судейского
кресла он стал обвинять подсудимых в преступлениях, доселе
неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора
или искусственно преувеличенной, болезненной
впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось
нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам
премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был
без особого желания, но элегантно выйти на свидетельское
место и давать показания против своего лакея. После того,
как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во
всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот
исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес
резким, скрипучим голосом: "Найдите-ка себе другую душу!
Ваша не годится даже для собаки. Найдите же себе новую!"
Все это, конечно, в глазах людей проницательных означало,
что скоро наступит тот печальный и нелепый день, когда разум
совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании
суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете
между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого
из которых обвиняли в присвоении значительной суммы чужих
денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго.
Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец,
через несколько недель риторики пришло время судье подвести
итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из
знаменитых образцов его ясной я сокрушающей логики.
Во время слушания этого затянувшегося дела он говорил
очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.
Судья немного помолчал - и вдруг запел громовым голосом.
Пел он, как потом сообщили, следующее:
О раути-аути тидли-аути
Тидли-аути тидли-аутя
Хаити-айти тидли-айти
Тидли-айти оу.
Впоследствии он удалился от общественной жизни и
поселился на чердаке в Лэмбете.
Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за
стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за
грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он
ходил по комнате, по привычке вертя в руках одну из лучших
шпаг своей коллекции. Красные отблески ярко пылающего
камина оттеняли его всклокоченные седые волосы. Его голубые
глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было
рот, собираясь сказать что-то, когда дверь с шумом
распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстрым шагом вошел
разгоряченный огненно-рыжий человек в меховом пальто.
- Извини, что побеспокоил тебя, Бэзил, - сказал он, с
